Через пару часов всё изменится. Я чувствую, что кошмар, о котором боялся даже подумать, приближается.
Тёплый летний день догорал за окном, но я хотел остаться в тёмной комнате с задёрнутыми шторами и единственной лампой, отбрасывающей жёлтое пятно на протёртую поверхность стола.
Меня мучило осознание уродливости этого мира, и я хотел создать идеальный, прекрасный мир, где матери не умирают, отцы не уходят, а дети не взрослеют. Для себя.
И поэтому я сел рисовать. Создавать свой новый проект.
Пространство вокруг напоминало паноптикум странностей: недоделанный автоматон из спаржи (теперь уже увядший), отломанная стрелка часов городской башни, пожухшие вырезки из газет на табурете. Потерянные воспоминания, нашедшие новую форму.
Карандаш будто двигался сам, метался по листу, оставляя чёткие чёрные линии. Постепенно проступало лицо: живое, напряжённое, но в то же время абсолютно неузнаваемое.
Мне показалось, что ещё чуть-чуть — и эти губы начнут шевелиться, пытаясь передать какое-то послание.
— Зачем я здесь? — спросил нарисованный человек. Голос был мужским и даже будто смутно знакомым. В первую минуту это поразило меня, а потом смутило и ужаснуло, но в то же время я испытал некоторое облегчение: мне не показалось, что портрет оживает, он действительно ожил. Значит, я не схожу с ума.
— Напиши обо мне рассказ, — попросил я. — Помоги мне вырваться отсюда.
— Ты же понимаешь, что я ненастоящий, — ответил грифельный рот, едва двигаясь по бумаге, словно стираясь в процессе.
— Это неважно, — я резко подскочил, взмахнув руками. — Ты вытащишь меня отсюда... Я слишком долго здесь... Всё такое блеклое и слишком много серого. Даже солнечные дни кажутся потухшими. Прошу, верни меня туда, где есть цвет.
— Я не могу, — глумливо усмехнулся портрет.
Теперь он обрёл черты, которые сложно было не узнать. С листа бумаги смотрела идеальная копия моего собственного лица.
Мне захотелось стереть рисунок. Я схватил белый ластик. Сначала — глаза. Без взгляда стало чуть легче дышать. Потом — рот. Стало тише. Великолепно тихо.
И вот на листе остался лишь размазанный след.
Я поднял взгляд наверх с ощущением, что выиграл эту битву. И вдруг заметил: потолок стал ниже, чем прежде. Или мне показалось?
Тем временем, вместо портрета, на бумаге начали появляться слова. Пока что бессмысленные. Тарабарщина.
— Ты должен честно признаться, чего хочешь на самом деле, — две строки из символов дрогнули, разошлись, одна вверх, другая вниз, образуя подобие говорящего рта и приковали мой взгляд обратно к рисунку.
Мысли мелким бисером рассыпались в голове. Вот оно, почти осязаемо...
Я почувствовал, как моя рука сжимает карандаш до боли, а разум пытается подобрать слова:
— Хочу, чтобы всегда был летний день. Хочу… вернуться. К тому, чего никогда по-настоящему не было. Где всё просто… чай с печеньем, мама читает сказку, на улице пахнет черёмухой, — губы дрогнули, я замялся, прикусил их. — Хочу, чтобы…
— Да? — шёпот сухой, вязкий, будто в самой голове.
Слова крутились на языке, готовые сорваться, но горло сдавил ледяной страх. Признаться — значит перестать прятаться не только от него, но и от себя. Мышцы напряглись. Я уже почти решился рассказать о моём желании…
Как вдруг что-то щёлкнуло в углу.
Автоматон медленно поднял голову. Его глаза без век смотрели сквозь меня. Тёмные стебли на лице зашевелились.
— Не отвечай ему, — сказал автоматон, медленно двигая спаржевыми губами. — Он запутает тебя. Уже путает.
Его голос был удивительно похож на голос моего отца.
Огромная чёрная стрелка, оторванная от циферблата, с треском сама поднялась с пола и замерла, указывая точно вверх — полночь.
Раздался сухой шелест. Стопка вырезок опрокинулась с табурета. Они рассыпались по грязному полу. Один заголовок упал прямо передо мной:
«Время — это ничем неопределяемая непрерывная величина». Кажется, я помнил время…
Автоматон потянул ко мне руки, будто пытаясь защитить, но на полпути замер.
— Я жду! — требовательно воскликнул образ на бумаге.
— Хорошо, — смирился я и неловко выдавил, — я просто хочу быть счастливым.
И сразу понял: это — неправда. Как мог я выбрать столь скучное, столь безопасное желание?
— Ты врёшь… не мне. А себе, — грозно воскликнуло изображение, — ты боишься узнать, кто ты такой… на самом деле. Но я помогу…
Символы на бумаге дёрнулись и сплелись в слова.
Я впился в них взглядом. Осознание приближающейся катастрофы проткнуло моё тело мелкими иголками страха.
— Это не то, что… — начал я, но осёкся. Я не смог договорить.
Текст застыл издёвкой. Фарсом.
Мне стало тяжело дышать. В голове запрыгали обрывки воспоминаний, а потом они растворились в тишине вокруг.
Я начал забывать. Забывать что-то очень важное.
Стены стали тонкими, как сброшенный змеёй слой кожи.
Исчезли шторы. Вместо них возникло зелёное, бесконечное поле и маленький домик с трубой, из которой всегда идёт дым.
Потолок резко приблизился и растворился, открывая чистое небо. Без облаков. Такое невероятно яркое…
Последним исчез автоматон. Он медленно уткнулся лицом в стену, а потом как-то неловко сник и распластался в углу, развалившись на отдельные завядшие стебли.
Я вцепился в ручку и начал писать прямо поверх чудовищного пятна, бессмысленно, судорожно, лишь бы за что-то уцепиться. Хотел зафиксировать, сохранить остатки себя, но когда я опустил взгляд, на бумаге было написано:
Сегоня моё день раждение.
Мне стала… сорок годиков. Мама так сказала.
Я ел тортик? Слаткий? Не помню…»
Буквы были написаны корявым детским почерком.
Рядом на скамейке сидела пожилая женщина. Она тихо гладила меня по голове и шептала:
— Сыночек… прости, что так долго меня не было рядом…
— Мама? — удивлённо прошептал я, прищуриваясь от солнца. — А когда я вырасту… я стану властелином мира?
Домик позади нас начал медленно разваливаться.
— Всё, что захочешь… — ответила она, — всё, что захочешь…
Её губы поплыли, а лицо затерялось в чёрной тени…
