Третьим тактом стал распад СССР. Произошла колоссальная разгерметизация. В замкнутый нарнийский, затерянный мир советских людей хлынули вирусы и патогены, к которым не был выработан коллективный иммунитет. Наступила великая боль, помрачившая рассудок миллионов людей. Это помрачение укоренилось, было признано нормой и передавалось из поколения в поколение, как эволюционная мутация. Исчезло ощущение родства, объединявшее всех. Всем вдруг стало друг на друга наплевать.
Были те, кто словно знал, кто подготовился к этому, сразу бросились отгрызать куски, но в целом люди оказались беспомощны, наивны, слишком светлые, слишком чистые. В обители богов умер титан. Его смерть сопровождалась ужасными катастрофами, войнами и террором. А мы хихикали, как слабоумные дети над трупами своих родителей.
Мир сдвинулся и поплыл к пропасти, страшно меняясь обликом.
Наша соседка этажом выше, Гавхар, вдруг стала говорить моей матери, встречаясь с ней на лестнице, что русские плохие, что мы шовинисты, империалисты и колонизаторы, нам пора убираться из Ташкента, «пока не стало слишком поздно». Моя мать была преподавателем научного коммунизма и, конечно же, беленилась. Стиснув зубы, она вступала в перепалку. Гавхар не сдерживала крик, голосила, а после поднималась к себе наверх, и слышно было, как она лютует, как лупит своих детей.
Мать цедила с ненавистью: «Если бы не советская власть, так и ходила бы в парандже, туртушка!
История стремительно менялась: в одно мгновение герои революции превратились в палачей, а басмачи стали героями. А еще говорят, что прошлое неизменно! В тот момент исчезло всё, на что можно было бы опереться. Зеркало, в котором раньше отражался образ будущего, разлетелось на осколки. Впереди осталась только тьма, и лучше было не пытаться вглядеться в неё.
Тогда я начал искать путь. Мне не оставили шансов его не искать. Из всех возможных вариантов, из всех выборов, которые предоставились мне, я совершил самый странный в глазах окружающих.
Наверное, я ощущал смысловой вакуум. Не хватало чего-то важного, настолько важного, что я не мог принять реализацию, предложенную обществом. Меня никогда не вдохновляли идеи о богатстве и карьерном успехе, поощряемые в обществе. Ни наука, ни культура, ни предпринимательство — ни одно из этих занятий не привлекало моего внимания.
Возможно, я мог бы стать литератором, ведь у меня был хороший учитель. Однако мать убедила меня выбрать медицинскую специальность. После школы я должен был поступить в Московский медицинский институт. Для этого требовалось сдать экзамены по химии, биологии и русскому языку. Биологию и русский я худо-бедно, на три четверти, мог одолеть, подготовившись. Но вот с химией у меня не было ни единого шанса.
Я был далёк от химии и не намеревался вникать в этот предмет. В моём уме сам собой зародился коварный план — воспользоваться ситуацией, не приложив усилий, прокатиться, что называется, на шару. И до сих пор я недоумеваю: неужели моя мать была столь наивна? Неужели она не осознавала, что мои намерения были далеки от серьёзности, когда мы садились в купе?
В тот год, как я поступал, случился ГКЧП. По телевизору крутили «Лебединое озеро». Там были белые лебеди, а среди них — одна чёрная, как пиратская метка.
Помню, на тесте я расслабился и стал отвечать наугад. Думаю: «А вдруг получится?» И тут вижу — в аудитории сидит взрослый дядя, старше всех. Спокойно так, сосредоточенно решает тесты. И вид у него такой, будто он не экзамен сдаёт, а в морской бой играет! Как легко это ему даётся! Он осознан, взвешен, подготовлен, уверен в избранном направлении и неуклонно стремится к своей цели.
Итак, СССР рухнул, а я провалил поступление. Вернувшись в Ташкент, на следующий год я всё же поступил, но не в институт, а в медучилище имени Боровского, которое теперь гордо именовалось колледжем. Но я всё ещё не стремился стать медиком. Ни фельдшером, ни акушером. Ни на скорой. Ни в деревне. Нигде. Никогда.
Мне претила коррумпированная сущность современной медицины, видящей в человеке лишь набор органов или нечто вроде мха.
Но в этом самом медучилище я встретил человека... не менее странного, чем я сам. А может быть, и гораздо более странного. Его звали Максимилиан.
