Я сидел на кухне, глядя в окно. Город гудел за стеклом, но звуки казались далёкими, будто из другой жизни. Пальцы стискивали холодный стакан, а в голове всплывали картинки из детства. Они такие яркие, что я слышу стук поезда за окном дома тёти Веры и чувствую запах креозота от шпал.
Когда Союз развалился, жизнь перевернулась. Война выгнала нас из дома, и родители поехали искать, где начать заново. Нашли работу на заводе, а от работы — жильё: тесную комнату в общаге с тонкими стенами. За нами потянулись родственники, как тени за светом. Бабушка, тётки, дядьки осели рядом, но мамина сестра Вера с мужем Толей выбрали городок неподалёку. Им достался частный дом с огородом, просторный двор, где можно было дышать полной грудью.
Помню их приезды к нам. Праздники были шумными, тётя Вера привозила что-то домашнее, вкусное, и я ждал их, как чуда. Я впервые увидел Антоху — двоюродного брата. Толстый карапуз с красными щеками и огромными голубыми глазами, он был похож на игрушку, живую и тёплую, как щенок. Я смотрел на его пухлые щёки и улыбался, не в силах отвести взгляд.
Мы взрослели, и праздники переместились к ним. Их дом был совсем не похож на нашу комнатушку. Во дворе росли вишни, и мы постоянно обхаживали их, обходя со всех сторон, выискивая спелые ягоды, чтобы сорвать. Тётя Вера ругала нас, что мы едим их немытыми, но мы только смеялись, утирая липкие ладони о штаны. Каждый Новый год мы праздновали у них — это был особенный праздник для меня, и в первую очередь из-за поездки к ним в гости. В комнатах пахло деревом — старыми половицами и дымом от дровяной печи, которую тётя топила с утра. Стол ломился от еды, но главным блюдом были пельмени — крупные, почти как манты, которые лепили все женщины в доме. Их аромат наполнял весь дом. Мы с Антохой ждали вечернего ужина с нетерпением, наблюдая, как взрослые ловко заворачивают начинку в тесто, а потом сооружают башню из специальных кастрюль для готовки на пару — старых, с дырками в дне, вкладываемых одна в другую, словно семейный древний артефакт, который прихватили с собой при переезде.
— Макс, тебе крабовый положить? — спрашивала тётя, стоя у стола с миской салата.
Крабовый был моим любимым, других я не переносил.
— Да, тёть Вер! — отвечал я с улыбкой.
Тётя смеялась и щедро накладывала мне в тарелку, зная, что я съем всё до последней ложки.
Но больше всего я любил играть с Антохой в «Сегу». Игр было мало, и мы заигрывались до дыр. Помню, как сидели перед телевизором, вцепившись в джойстики, пока пальцы не затекали. Когда у нас появился «Мортал Комбат», нас затянуло ещё сильнее. У Антохи была замусоленная книжечка с кодами, и мы перебирали их, пробуя новые комбо.
— Макс, смотри, ща я его добью! — кричал Антоха, когда у него получалась серия ударов. Его глаза горели, а щёки краснели ещё сильнее.
Теперь настала моя очередь играть, и я схватил джойстик, чувствуя как сердце колотится от азарта.
— Дай код на Саб-Зиро! — кричал я, листая страницы.
— Вот этот, я вчера нашёл! — он тыкал пальцем в строчку, и мы хохотали, не веря, что такие игры существуют.
Мы могли часами пытаться пройти один уровень, и это никогда не надоедало. Родители болтали на кухне, а мы были в своём мире, где всё было просто и понятно.
Летом дядя Толя, Антохин отец, брал нас в лес. Мои родители к тому времени развелись, и я завидовал Антохе — у него был отец, который возился с нами. Дядя Толя смастерил сиденье для своего велосипеда «Урал» — выстрогал доску, обтянул её тканью и прикрепил к верхней трубе рамы. На ней сидел Антоха, крепко держась за руль. Когда брали меня, я устраивался на багажнике, подпрыгивая на кочках. Мы мчались через луга, где трава хлестала по коленям, собирали грибы, а иногда просто лежали на земле, глядя в небо.
— Смотрите, орёл! — кричал дядя Толя, указывая на точку в вышине, его голос был полон восторга.
Антоха щурился, а я мечтал, что когда-нибудь взлечу так же высоко. Места там были дикие, на краю света. Люди, как говорила мама, добрые, не то что в городе. Мы носились к колонке за водой, обжигающе холодной, но такой чистой, какой я нигде больше не пил. Мы плескались, смеялись, пока руки не краснели, и бегали в магазинчик за два дома. Ночью я засыпал под стук поезда, и этот звук был как колыбельная. Запах креозота от шпал и по сей день кажется мне запахом дома.
У них многое росло, был свой огород. Мне, как жителю города, это было в диковинку — у нас под окнами разве что местные бабушки сажали цветы, используя старые покрышки как клумбы. Вкус малинового варенья, ягоды для которого мы собирали вместе, до сих пор всплывает в памяти. Мы с Антохой спорили, кому достанется корочка хлеба, намазанная этим лакомством. Право на неё было нашей детской валютой: иногда, чтобы подольше задержаться у приставки, один из нас уступал другому эту часть. Забавно, как много значила для нас эта мелочь.
Зимой мы играли с их дворнягой, которую взяли щенком. Она стала частью семьи, верным спутником. Помню, как мы с Антохой рыли туннели в сугробах, смеялись, пока щёки не краснели от мороза.
— Смотри, как она прыгает! — хохотал Антоха, кидая снежок, его дыхание клубилось в воздухе.
— Давай яму глубже! — предлагал я, и пёс лез к нам, виляя хвостом.
— Она нас закопает! — заливался он смехом, когда собака начинала рыть рядом.
Мы смеялись и гуляли, пока пальцы не начинали неметь от холода. Это было лучшее время, когда мир казался бесконечным, а мы — неуязвимыми.
Но на их семью начала надвигаться тень. Дядя Толя стал пить больше, чем раньше. Я не замечал, но слышал, как мама шепталась с бабушкой: «Он себя губит.». Его смех становился резким, глаза — мутными. Потом начались ссоры. У Антохи начались проблемы со здоровьем, а ночью он бывало кричал, держась за виски. Я смотрел на него и чувствовал, как что-то сжимается внутри.
Однажды зимой дядя Толя напился днём. Они с тётей кричали друг на друга на улице, их голоса отдавались эхом, будто камни, падающие в пустой колодец. Он выволок пса во двор, сжимая топор. Мы с Антохой стояли, замерев, в груди колотилось, а он сделал это — прямо перед нами. Я не понял, за что. Антоха смотрел в пустоту, его лицо побелело, а руки дрожали. Тётя кричала, нас завели в дом, но я не мог оторвать глаз от пола. В горле стоял ком, и я не знал, как вдохнуть.
Антоха после этого стал тише, будто ушёл в себя. Он был младше меня, но мне казалось, что я взрослею, а он остаётся тем же карапузом, только с пустым взглядом. Мы ещё приезжали к ним, но дядя Толя пил не просыхая. Праздники стали натянутыми, как струна, готовая лопнуть. Тётя с Антохой начали приезжать к нам, но в нашей тесной комнате было не развернуться. Гости спали кто у бабушки, кто у нас. Я смотрел на Антоху и видел, как он старается улыбаться, но глаза его были где-то далеко.
Потом я узнал, что дядя Толя пытался повеситься. Тётя вытащила его из петли, но это не спасло. Его нашли мёртвым за гаражами — напился и замёрз в снегу. Я до сих пор не знаю, что его сломало. Может, какая-то личная драма с тётей Верой, а может, никаких причин и не было — просто в какой-то момент он не смог остановиться. Их дом казался мне таким безмятежным.
Мы всё ещё ездили к тёте Вере, но всё чаще они предлагали отмечать у своих друзей с работы. Начали появляться новые лица — незнакомые люди с громкими голосами и шутками, которые мне казались чужими. Я не знал, то ли они мне не нравились, то ли сами перемены царапали что-то внутри. Однажды, на таком празднике, мне вручили ключи от машины маминого друга — разрешили посидеть внутри. Я с важным видом забрался за руль, Антоха плюхнулся на пассажирское сиденье. Мы нажимали кнопки, включали и выключали дворники, крутили руль, хихикая над гудящей из старого магнитофона музыкой. На миг казалось, что всё как раньше, что мы снова в своём мире. Но вдруг подбежали мальчишки, среди них, кажется, был сын друзей, у которых мы гостили — моего возраста, может, чуть старше. Они стучали по стёклам, требуя пустить их. Я смотрел на их ухмылки и чувствовал, как злость кипит во мне — эта машина была нашей с Антохой, нашим убежищем. Я начал сигналить, и резкий звук разорвал тишину. Они разбежались, хохоча, а я сидел, сжимая руль, будто защищая что-то, что уже ускользало.
Со временем наша традиция угасла. Праздники мы всё чаще проводили дома или с друзьями родителей. Там бывало весело, но того тепла, той безмятежности, что была у тёти Веры, уже не было. Иногда тётя с Антохой приезжали к нам, но наши встречи с ним стали натянутыми. Я пытался говорить о школе, о новых играх, о том, что меня волновало, но он слушал рассеянно, будто его мысли витали где-то далеко.
С Антохой мы начали видеться всё реже. Связь оборвалась, будто мы оба боялись ворошить старое. Я поступил в университет, устроился на работу, пытался строить жизнь. А Антоха остался в городке. Позже я узнал, что у него не заладилось. Он не хотел учиться, потом не смог работать. Теперь он сидит дома, играет в компьютерные игры целыми днями. У него группа инвалидности, он живёт на пенсию, которой в их городке хватает. Родственники помогают, но Антоха всё глубже уходит в свои вымышленные миры.
Иногда я думаю, как он там, в своей комнате, где экран горит в ночи, будто кто-то забыл его выключить. Может, ему лучше в том мире, где нет ссор, топоров и пустых бутылок. Где поезд стучит за окном, а запах креозота обещает новый день. Я не виню его за то, что он ушёл в игры. Его жизнь была яркой, а потом стала адом. Может, лучше ему остаться в том детстве, где он был счастлив. Но каждый раз, когда думаю об этом, в груди что-то давит. Я жалею, что не нашёл слов, не позвонил, не приехал. Может, я тоже боялся увидеть в нём себя — того, кто так и не решил, смог ли вырасти.
Я смотрю в окно. Город гудит, но звёзд над ним не видно. Только тени, которые шепчут о том, что было, и о том, чему не суждено было случиться.
