Жизнь + Рассказ

Море было спокойным, как застоявшаяся вода в старом ведре. Семен сидел на корточках у лодки, чинил сеть. Руки знали работу, пальцы двигались сами, толстые и узловатые, как корни выброшенного на берег дерева. Солнце пекло спину сквозь тонкую рубаху. Он чувствовал каждый позвонок, каждый старый ушиб, каждый шрам от лески.

Он оглянулся на деревню. Белые домишки прилепились к скале, как ракушки. Там была его хижина. Пустая. Как и все годы. Жена давно ушла в землю, сын уехал в столицу на заработки и там погиб в пьяной драке.

Сеть была почти готова. Он откинул ее в сторону, выпрямился. Кости хрустнули, как сухие ветки. Он посмотрел на свои руки. Кожа - пергамент, натянутый на кости. Сила ушла из них медленно, как вода сквозь песок. Он помнил, как когда-то мог одним рывком вытащить лодку на берег. Теперь и пустая мокрая сеть давалась с трудом.

Он сел на песок, прислонился к теплому борту лодки. Закурил. Дым был едким и горьким. Как его мысли.

Слишком много дней. Дни ловили его, как рыбу в сеть, и он не сопротивлялся. Каждый день был похож на предыдущий: море, сети, скудный улов, выпивка в кабаке, короткий сон. И снова – море. Он ждал. Чего? Большого улова? Удачи? Любви? Не знал. Просто ждал, что жизнь сама придет к нему, как прилив. Он был крепким. Он мог терпеть. Он думал, что время – это море, и его много.

А время было не морем. Оно было рыбой - скользкой, быстрой, уходящей сквозь пальцы. Оно ушло. И теперь он сидел здесь, старый, с пустыми руками и пустой лачугой на берегу моря. Ничего не построил. Ничего не накопил, кроме морщин да боли в спине. Никого не оставил после себя, кто бы помнил его имя не просто как старого рыбака Семена.

Он видел, как молодой Петр спускался к своему катеру. Сильный, смеющийся. Говорил о том, как уедет из Одессы в Киев, разбогатеет, купит большой дом. Семен видел тот же огонь в его глазах, что горел когда-то и в его собственных. Огонь, который он заливал дешевым самогоном и бесконечным ожиданием завтрашнего прилива.

Завтра. Сколько этих завтра он прожил впустую? Сколько раз откладывал поехать к сыну, пока тот был жив. Сколько раз думал сказать доброе слово женщине, которая смотрела на него когда-то с надеждой. Сколько раз мечтал выйти дальше в море, к большому улову, но боялся шторма или просто лень было готовить лодку.

Сожаление подступило к горлу, как морская вода при волне. Не громкое, не кричащее. Тихое, глубокое, соленое. Оно заполняло его изнутри, тяжелее любого якоря. Он понял, что не боялся смерти. Смерть - это конец пути, как возвращение в порт. Он боялся вот этого: тишины внутри, пустоты прожитых лет, понимания, что успел только дожить, но не прожить. Что его история – это не сага о борьбе с морем или судьбой, а лишь долгая, бесславная одиночная вахта, закончившаяся ничем.

Семен потушил окурок о песок, вдавив его с силой. Встал. Боль в колене отозвалась резким уколом. Он посмотрел на море. Прилив начинал набирать силу, вода неспешно лизала песок, подбираясь к его стоптанным сандалиям. Скоро можно было выходить. Еще один день. Ловить рыбу, которую никто не ждал.

Он толкнул лодку в воду. Дерево скрипело. Он забрался внутрь, взял весла. Руки привычно легли на уключины. Он греб. Прочь от берега. Прочь от мыслей. Но сожаление плыло с ним, как тень под лодкой. Оно было тяжелее любого улова.

Он понял слишком поздно, что ждал прилива, который уже давно прошел. И теперь оставалось лишь грести в тихую воду, где ловится только пустота.

Сначала она полдня голосила на всё село, потом стала подвывать. Ночь прошла в скандалах и звоне разбиваемой посуды. Рано утром он взял свой охотничий карабин, кликнул лайку по кличке Витязь, укороченную всеми до Вити.
Лес начинался сразу за огородом.
Она с ненавистью смотрела на знакомую удаляющуюся спину и покачивающиеся, в такт его шагам, карабин и рюкзак. Вспомнив вчерашнее, снова заплакала, на этот раз беззвучно и зло. Как он мог так поступить? Ведь она старалась, вложили в товар последние деньги!
Ночь прошла в злых слезах и ненависти к Володе.

Солнце было уже высоко, когда она отправилась открывать магазин, где много лет работала бессменной заведующей и продавщицей. Проходя через мостик, взглянула в сторону злополучного места. Там копошились несколько деревенских мужиков. Наверное, надеялись, что не всё могло разбиться. Но Людмила знала характер Вовки: если что-то делает, то основательно. До конца. В овраге ничего не могло сохраниться.
У крыльца магазина толпились мужики и бабы.
- Время уже половина одиннадцатого, а она всё ещё прохлаждается! – крикнул кто-то из толпы.
- Заткнись, пьянь. Горе у неё такое. Тут не то, что взвоешь, повеситься можно! – громко одернула крикуна соседка Людмилы.
Она, молча и привычно, открыла ставни двух окон, со звоном откинула длинный засов. Народ повалил в маленький магазин.
- Куда Вовка-то подался?
- Шибко ругались?
- Совсем дурной, столько добра сгубил!
- Не наложил бы на себя руки!
До обеда длились эти нескончаемые вопросы и разговоры. После обеда наступило затишье. Володя не приходил. Плакать она перестала к вечеру. Злоба уже не душила.
Теперь она всё чаще и чаще поглядывала в сторону леса. Но там никто не появлялся. Ночь прошла тревожно и тягостно. Она включала в сенях выключатель, отчего на улице загоралась яркая лампочка на столбе, который стоял посередине двора. Выходила и тупо смотрела на алюминиевую миску, из которой ела лайка. Дом их стоял на пригорке, и отсюда просматривалась вся деревня. Год за годом в ней становилась всё меньше и меньше огней. Вот и сейчас тускло светили окна трёх-четырёх изб, где, видимо, пили водку или бражку.

На другой день Вовка не появился. И на третий день не пришёл. Так прошла неделя. Людмила уже забыла о том, что он натворил, забыла о слезах, злобе, ненависти, деньгах…
- Вернётся! Куда он денется. Поживёт с недельку в зимовьюшке и вернётся. Переживает, наверное. Это же он сгоряча наворочал! – успокаивал Людмилу отец, который жил по соседству. – Жалко денег!
- Может быть, в милицию заявление написать? – подсказала мать.
Но старик шикнул на неё:
- Даже не думайте! У него же ствол незаконный. Начнут с нас, а переворошат всю деревню.
- И зачем он это сделал? Сейчас осень, сена у вас нет. На что купите? Ведь все деньги угрохала на товар! – не понимала старуха.
- Дурак потому что! – зло крикнул старик. – Столько денег зря пропало.
- Бог с ним, с деньгами. Сейчас ни у кого денег нет. Лишь бы живой был! – снова чуть не заголосила Людмила.
В голосе её была теперь тоска, железная злоба растаяла и исчезла.
- Да его вся деревня дураком зовёт! – не унимался старик. – Впятеро больше могли заработать, магазин бы свой открыли. А он всё разбил и зарыл!
- Оставь, папа! Не надо нам никакого магазина, - тихо сказала Людмила и вышла, осторожно закрыв дверь родительского дома.

В полночь будто тронул кто-то её, спящую, за плечо. Не помня себя, она выскочила на крыльцо, успев включить уличный свет. К ней кинулся радостный Витязь, она чуть не задохнулась от счастья, а через минуту её уже обнимал Володя, даже не сняв с плеча винтовку.
От него пахло тайгой и кострами.
Дома он деловито сел за стол, развязал рюкзак и, вытащив оттуда тугой газетный сверток, развернул его на столе. Там оказалась увесистая пачка русских денег, вперемешку с красными юанями. Людмила недоуменно взглянула на Володю.
- Возьми! – сказал он, улыбаясь. – Тут на всё хватит. Я медведя за Сенькиным хребтом завалил. Всего продал китайцам. Даже желчь. И две кабарожьи струи им же сбагрил. Проживём. Но водкой больше торговать не будешь. Забудь! Всё, что ни делается – к лучшему. Также, Люда?
Людмила уже не слышала его, она обнимала мужа и беззвучно плакала от счастья…

В тот вечер она привезла из поездки в Маньчжурию несколько баулов китайской водки и, радостная, стала расфасовывать их в заранее приготовленные ящики, предвкушая прибыль от торговли из-под полы.  Она вложили в товар все свои деньги, часть добавил отец, с которым она мечтала открыть свой магазин.
Володя молча наблюдал за ней. Потом она побежала к отцу, который жил через улицу. Они беседовали на кухне и делали расчёты, не обращая внимания на рёв бульдозера, который завёл зачем-то Володя.
В это время спешно зашла запыхавшаяся старуха и крикнула:
- Вовка всю водку вывалил в ямку возле моста и передавил гусеницами и ковшом. Теперь землёй заваливает. Никого не подпустил!
Когда они прибежали, всё уже было кончено. Вот тогда-то и заголосила Людмила. Бульдозер с рёвом крутнулся на месте бывшей ямы и замер. Володя спрыгнул на землю, оглядел толпу и сказал, тронув жену за плечо:
- Надо будет, они и без нас помрут. Мы не будем участвовать в этом.
И поехал домой…
Случилось это в 1992 году, когда Маньчжурия стала городом открытой торговли.

2018 год.

Лай бездомной своры собак за окном вызывал огромного уровня раздражение. Голоса этих существ напоминали кривляния исполнителей рэпа. В них была мерзостная претензия на угрозу, недовольство жизнью, а также мелочное бабское хабальство базарного толку. Олег Игнатьевич не любил всего этого.

И всё это наводило его на рассуждения о месте человека в обществе. Олег Игнатьевич не понимал значение ситуации, не понимал её контекста, когда например один человек обижался на другого за какие-то, произнесённые им слова. Это у них называлось - унизить или оскорбить достоинство. Что бы это всё могло значить? Ума не приложу… А возвысить? Имеют силу мои слова возвысить кого-либо? Возвеличить оппонента словами я имею возможность? Назови я своего соседа “наиблагодетельнейшим миллионером” - он таковым и сделается в реальной жизни после моих слов в тот же миг, или же останется трусливым неудачником, коим и является?

После долгих размышлений Олег Игнатьевич наконец-то понял, что существует страты, социальная стратификация, разные социальные уровни, грубо говоря, как было заведено ранее - сословия, расположенные в иерархически стройном порядке. Каждый социальный слой на своём месте - кто-то выше, кто-то ниже. И судя по всему, унизить человека значит отпустить в более низкую социальную страту.  Или же как говаривали некоторые деляги коммерческого толку порою, запривидев успехи кого-либо из подельников: “Ты смотри как он поднялся, браво!”. То есть имелось в виду - разбогател и поднялся на более высокую ступень социальной иерархии.

Всё это… это было настолько противоестественно, но в то же время машинально отработано в социуме, что это просто поражало воображение.

Выяснять ранги, заниматься системой ранжирования себя и окружающих – это заложено в человеке (в его звериной сущности) по умолчанию, от самого рождения. По мере эмоционально-нравственного взросления эти программы в человеке ослабевают. Но много ли среди «нашего брата» высокоразвитых культурно личностей? Да и можно ли назвать «личностью», то есть имеющим своё лицо, существ рабско-коллективно иерархически ориентированных? Сервилизм!

Одним словом, реализация человеко-зверя в этом плане нацелена на идентификацию себя в этом мире, в этом обществе, в окружающем пространстве. Закономерно желание знать - какие у него права, что ему положено по статусу, а чего ему не положено. Что он должен делать, а чего делать не должен ни при каких обстоятельствах. Суть отличие «человека-зверя», от человека культурного в том, что человек развитой, потому и развитой, что он борется со злом, тогда как «человеко-зверь» - раб зла, подчинён ему; но обозначить и осознать про себя он этого не умеет, так как не имеет интеллектуального аппарата. Человек развитой же боролся со злом, и в боях этих закалилась и окрепла его воля, разум, а порою и чувство внутреннего благочестия. Видя «ниже себя стоящего», такой человек желает искренне, всецело уничтожить зло, что привело человека низкого в его низкое состояние (умыть ноги подобно тому как Христос поступал с учениками). Где-то направить, вразумить, а где-то и помочь в физическом, реальном эквиваленте.

Но не такой «человеко-зверь»! Встречая «ниже себя стоящего», он радуется от осознания того, что законная добыча попала ему в руки. Благодарит судьбу и провидение за эти факты - без лоха и жизнь не та.

И вместе со всеми этими ужасами, так уж случилось, что Олег Игнатьевич рождён был на нашей нищей, отсталой пост-совдэповской территории, где главной задачей среди населения всегда было – не умереть с голоду. Ни о какой инкультурации и мысли не могло закрасться в эти, поражённые идеями поиска пропитания, головы его сограждан. Бедолаги даже и не подозревали, что именно окультуривание (рост личности) и есть путь к достойной жизни, лишённой неурядиц, забот и всяческого недомогания (ищите прежде царствия Божия и правды его, и сия вся приложатся вам). Даже женщины (о нонсенс!) видели здесь в мужчинах лишь способы получения пропитания.

Давно было замечено, что очень хорошо в эти омерзительные иерархические игры играют женщины, как существа близкие к животному состоянию, в своих головах ранжируя мужчин по статусу - сортируя их в своей голове по полочкам. Нужный-полезный; бесполезный; весёлый-интересный, с кем можно проводить время; а с кем и на дачу "по картоху" съездить не грех и так далее, и так далее. Но самые ценные экземпляры были вожделеннее всяческих иных - это те, с кого можно хоть что-либо получить в физическом эквиваленте материального.

Об этих чертах женского характера Олег Игнатьевич узнал не сразу. Напротив, какое-то время он пребывал в понимании того, что женщина есть существо воздушное, требующее ласки, заботы и нежности; и сама есть существо эту ласку и нежность истощающее. Но! Некий заговор всеобщего культурного молчания про женские врождённые потребности «себя-продавательства» нарушала лишь (косвенным образом) «Сказка о рыбаке и рыбке», но и то… она виделась лишь как некая ситуация экстраординарного. То ли дело во времена ихового прадеда. Всё было понятно и прозрачно в семейном отношении. Жена – придаток хозяйства, прав не имеющая. Все справедливо «по голове и шапка» - как говаривала его бабка Просковья Сергеевна. И никто не удосуживал себя рассуждениями о пресловутой «войне полов». Её не было. Ну, то есть война эта была в стадии затяжного, если не перемирия, то как минимум, в состоянии замороженного. Мужчина не воевал с женщиной. Мужчина воевал с другими мужчинами. За ресурсы и прочее. Нонче же не так. Нонче на арене: Мужчина, Женщина и Государственная Бюрократия, как покровитель и хозяин обоих. Во времена прадеда Бюрократия не лазила в дела семейные. Нонче же Женщина «замужем» именно за Гос.Аппаратом; Мужчина же для Женщины сегодня жертва и подножный корм, не более.

“Жить инстинктами и импульсами, ни о чём не задумываться - это же счастье !!!” - подумалось на миг Олегу Игнатьевичу.

Но неее… жалкое и мелочное бытие не есть то, что необходимо. Не есть то, что составляет центрирующую основу, как точку нетождества с окружающим безобразием. Человек, живущий не с Богом, со временем становится похож на падшего ангела, попросту беса - суетливым и дёрганым, в отличие от человека умиротворённого миром и спокойствием на душе. Ведь человек это продукт культуры и на этапе своего становления не принимает решений самостоятельно. Скажут ему со всех инфо-источников почитать народное творчество аборигенов Африки под названием «рэп» - будет почитать «рэп», а скажут любить чукотские народные мотивы – полюбит и их.

Как-то встретив старинного приятеля и на вопрос: Что нового? Олег Игнатьевич вскользь промолвился о покупке нового автомобиля премиум класса. И в тот же миг уловил ступор на лице давнего приятеля, как если бы тому сообщили о чём-то жутчайще неприятном, вроде атомной войны или об отмене премиальных выплат в конце месяца на рабочем месте. Гримаса зависти пронзила душу этого человека на несколько мгновений. Он вздрогнул, но вида старался не подавать.

Одним словом, было не совсем понятно, а вернее совсем было не понятно – на чём же держится этот мир прогнивший? Каким же образом то, что мы видим: мафия в правительствах, музыка рэп, феминистические движения, развитое язычество под видом монотеизма родом из азиатчины, да и не только оно, а и всеобщее языческое доминирование, российская эстрада и синематограф – каким образом всё это держится на земле? Как же она не стряхнёт эту мерзость со своих плеч? Всё просто! - подумалолось же как-то вечером Олегу Игнатьевичу - Кали-Юга, эпоха договора с дьяволом.

С приходом в культурное пространство эпохи «романтизма», где главный герой именно дьявол, в мир вошли и другие правила бытия. Те правила, коих ну никак не в состоянии вместить разум порядочного человека. Казалось бы – пропел куплетик из рэпчика – всё! – повинен смерти! Но нет… Финансовый успех и процветание. Договор. Договор с противником рода человеческого. В наши времена Господь-Бог где-то далеко, а этот рядом. Очень рядом. Настолько рядом, как повышение по службе или предложение выгодного контракта по поставкам за пределы страны, или же в саму страну, чего-нибудь нелегального.

Чичиковские души были лишь предвестником «эпохи договора», Николай Васильевич изрядно ужаснулся бы, запровидев дела Соросовской компании например или наоборот евоных оппонентов идеологических - поборников «закрытых обществ», руководителей «нео-феодализма» и клепто-диктатуры Нового Времени.

А семья? А любовь? А нежность, отвага и преданность? Тю…. Нафталин! Не было и нет подобного в нашем теперешнем бытии.

В этой проклятой, языческой стране человек встречается впервые с насилием ни где иначе, как в своей семье. По заведённой в этих краях традиции тирании, гнев от жизненных неудач всегда срывается на более слабом. О, какое это «счастье», когда этот «более слабый» беззащитен и является всецело от тебя зависящим. Иными словами, семейное насилие, в том числе и моральное насилие, со стороны существ женского полу - «токсичность», что называется, «эмоциональная токсичность» - является народным, русским (в широком смысле – российско-совдеповским) развлечением. Это развлечение в промежутках от залихватской пьянки до получения крутого нагоняя от начальства на месте службы; в свободное время от похмелья, до пребывания на скамье подсудимых, со всеми вытекающими.

Соседские мальчишки в подростково-пубертатный период выходили бить рано утром мужиков, мирно бредущих на работу - работяг, чтобы натренировать удар, преодолеть страх и моральное чувство в себе. Вот! Это и есть, что называется -  подготовить себя для жизни в обществе.