CreepyStory + Рассказ

Начало - Ботаник (1/3)

Его жизнь - сплошная боль. Он был изгоем. Школа его личным адом. Его хобби - биология, в лаборатории он чувствовал себя богом Его мечта - чтобы все они пожалели.

Первый год пролетел незаметно. И в течении этого года издевательства со стороны одноклассников постепенно сходили на нет. Не знаю в чём было дело. Может быть в элементарном взрослении, когда мальчиками становятся интереснее обращать внимание на созревавших девочек, чем на затравленного сверстника. Или изменилось моё отношение к происходящему. Или им стало сложнее дотянуться до меня, поскольку всё свободное время я проводил в маленькой лаборатории номер два. Часто задерживался там допоздна, и Геннадий Артемьевич провожал меня до дома. Иногда я видел, что группа ребят поджидала меня возле школьных ворот, но они не осмеливались на какие-то действия, в присутствии взрослого. Видимо, были и какие-то внешние изменения во мне, потому что родители тоже не могли нарадоваться, глядя на сына, который больше не приходит домой в слезах в грязной одежде, с оторванной лямкой от рюкзака.

Говорят, всему хорошему приходит конец, пришёл конец и моей спокойной жизни, когда в школе появился он. Никита Харламов. Невероятно здоровый для своих лет, я был уверен, что несколько раз оставался на второй год. Оказалось, что это не так и он вполне себе умный. Учился Никита действительно неплохо, может быть даже лучше всех в классе. Он моментально стал любимчиком учителей, в особенности нашего классного руководителя, которая закрывала глаза на определенные особенности его поведения. Особенности, связанные со мной. Никита возненавидел меня с первого своего появления в классе. Я даже и не знаю, что вызывало в нем такую лютую ненависть. Он даже ни разу не попытался исковеркать моё имя. Он просто ненавидел меня за то, что я существую.

Благодаря острому уму Никиты его издевательства были куда изощерённее, чем просто обозвать меня педиком или спрятать мой рюкзак. Самое яркое воспоминание, от которого до сих пор у меня случаются рвотные позывы. Я совершил глупость – оставил рюкзак на перемене в классе. Следующий урок дублировался и переходить в другой кабинет необходимости не было. Я вспомнил, что не выполнил просьбу Геннадия Артемьевича и не полил цветы специальным раствором. Это был его самый затяжной эксперимент, результаты которого превосходили даже самые радужные ожидания. Сам он уехал на какую-то конференцию и в мои обязанности входило поливать этим самым раствором три раза в день. И пока я бегал до кабинета биологии, а это заняло практически всю длинную обеденную перемену, Никита успел привести свой план в действие.

Когда я вернулся в кабинет, то сразу понял, что что-то не так. Практически все одноклассники сидели за партами, словно в ожидании чего-то. Обычно такую картину можно было наблюдать только в одном случае – когда урок проводил директор или завуч. В любой другой ситуации, даже после звонка учителю требовалось не меньше десяти минут, чтобы успокоить учеников. А тут такая тишина. Я медленно, с каждым шагом ожидая подвоха проследовал к своей парте, ожидая неприятности в любой момент. Рюкзак стоял на стуле, там же где я его и оставил, и я прямо чувствовал, что подвох именно в нём. Я аккуратно переставил рюкзак на пол, проверил стул на наличие жвачки, краски, канцелярской кнопки. Всё было чисто. Я не должен был приклеиться, испачкаться или получить больнючий укол в задницу. Однако, всё оказалось гораздо хуже испачканных штанов или проколотой пятой точки. Класс вокруг меня так и молчал. Я начал сильно потеть, в руках появилась дрожь, которая грозилась перекинуться на всё тело. Я боролся как мог, стараясь успокоиться, досчитал до десяти, представил, как вечером окажусь в лаборатории номер два среди пробирок, горелок, центрифуг, стеклянных шкафов, заполненных разнообразными склянками, пакетиками, коробочками. Не помню, но в каком-то фильме про магию у главного героя была способность перемещаться в пространстве, при условии, что он может скрупулёзно представить место, куда хочет попасть. Так и я старался подальше оказаться от этого кабинета, от сверлящих мне спину взглядов одноклассников и от такой знакомой и мерзкой ухмылки Харламова. Я был на сто процентов уверен, что в тот момент он именно ухмылялся.

Ничего не происходило, пока я не почувствовал неприятный запах. Пахло точно не от меня, шлейф тянулся из-под парты. Я скосил на глаза на рюкзак, словно пытаясь рассмотреть не тянется ли от него зеленоватая дымка. Как это обычно рисуют в мультиках. Естественно ничего видно не было, но вот уверенность моя, что дело именно в рюкзаке росла с каждой секундой. Именно поэтому они, молча и сидят, и ждут, когда я наконец открою рюкзак. Они хотят увидеть мою реакцию. Я постараюсь их разочаровать. По своей наивности в то время я ещё верил, что если не реагировать на обидчиков, то они потеряют к тебе интерес и скорее всего изберут себе другую жертву. Так вот, это не работает. С максимально большой долей вероятности, экзекуторы только усилят давление, пока не добьются нужного им результата. Успокоить агрессора можно только силой, и никак иначе

Я наклонился к рюкзаку, и мне показалось, что за моей спиной стало ещё тише, словно они все затаили дыхание. Когда я расстегнул молнию на рюкзаке, мой желудок свело судорогой – в нос ударил запах, описать который не хватило бы фантазии самого извращённого графомана садиста. Это была какая-то термоядерная смесь самых противных ароматов, которые только можно представить. Такой запах реально осязаем, об него можно удариться, им можно порезаться. Он проникает внутрь, потом пытается вылезти наружу, прихватив вместе с собой все твои внутренности. Так получилось и со мной, спустя буквально несколько секунд, после того, как я открыл рюкзак, меня вывернуло наизнанку, всё содержимое завтрака (и, возможно ужина) выплеснулось из меня, колючей дурно пахнущей струёй, прямо на парту, превращая тетрадь и учебник в непотребное месиво.

Класс сзади меня взорвался. Я успел заметить, перед тем начал блевать, как отскочила подальше Лиза Кормухина, как схватилась за рот и выбежала из класса Аня Мыларщикова, а вместе с ней и пара ребят, кто именно, я не успел заметить, в глазах помутнело, и я без сил опустился на пол. Я слышал вокруг себя шум голосов, видел неясные размытые силуэты, но мне стало всё равно. Как выяснилось немного позже это была идея Никиты. Он смешал в этом, как он назвал его «бульоне» всё, что только смог найти дома. Там был суп, просроченная молочка, которую его мама собиралась выкидывать, моющее средство для пола, какое-то удобрение, которое он подрезал у бабушки в кладовке и много чего ещё. И потом уже, как он сам выразился, отполировал весь этот «бульон» мочой. Говорит специально долго терпел, чтобы концентрат получился, что надо. Концентрат действительно получился, что надо. И последствия получились, что надо. Для всех. Никита Харламов больше не учился в моей школе, какой бы умный он не был, а скрыть то, что именно был инициатором у него не получилось – мои одноклассники оказались не очень устойчивыми к вопросам, которые могли как-то отразиться на их будущем и спокойно слили Никиту. Правда, это им не особо помогло и несколько человек, причём именно тех, кто сдал Никиту поставили на учёт в детскую комнату милиции.

История с «бульоном» изменила не только меня, поменялся и весь класс, все издевательства сошли на нет, они как будто забыли пор меня. А я как мог старался избавиться от противного запаха, словно пропитавшего мне всё тело. И даже от только что постиранной одежды мне казалось, что пахло «бульоном». Со временем запаха становилось меньше, но он так и не выветрился окончательно. И сейчас, спустя много времени, он появляется время от времени, стоит мне начать волноваться и потеть. В такие моменты, если есть возможность, я стараюсь как можно быстрее оказаться в душе, потому что иначе живот начинает скручивать судорога, перед глазами всё мутнеет, и я вижу лицо Никиты Харламов, окруженного мутной дымкой, в которой угадываются силуэты других одноклассников.

--------------

Мне не нравится слово месть. Это звучит так не по-настоящему. Мне даже про себя трудно проговорить это – я хотел отомстить. Это похоже на слова затравленного очкарика, который миллионы раз прокручивает в голове планы возмездия один изощрённее другого, но так и никогда не приводит их в исполнение. Или на предельно пафосного героя индийского кино, у которого изнасиловали подругу, и он не прокручивает планы мести в голове, он сразу бросается в пекло и наказывает обидчиков. Мне не близки не первый не второй образы. Я не собирался мстить, наказывать или сводить счёты. Я просто захотел очистить этот мир от такой никчемной живности, как Никита Харламов. Он именно живность. И не только для меня. Просто по определению. Индивидуум, который уничтожает существо своего же вида не может больше принадлежать к этому виду. И единственный вариант для него – это быть уничтоженным, растертым в порошок, вырезанным как злокачественное новообразование, вырванным как сорняк, остаться не более чем назидательным воспоминание для тех, кто даже просто задумается пойти по подобному пути. А чем же тогда я буду отличаться от него, если буду уничтожать себе подобных. Так это же очевидно, я врач, палач, судья, и даже ассенизатор, если угодно. Эту нелёгкую ношу возложило на меня само провидение. И я должен нести её, я должен приложить все усилия к исполнению своей миссии. Только так я смогу навсегда избавиться от этого едкого запаха, который плотно засел в моих носовых пазухах. Только так я смогу вернуть на место маятник, который старательно расшатывает Никита Харламов и ему подобные.

Я преступил к изготовлению лекарства. К тому времени я уже был достаточно осведомлён о многих аспектах работы Геннадия Артемьевича и мне не составила труда создать свой «бульон». В нем было куда меньше компонентов, чем у Никиты, но эффект должен был быть гораздо сильнее. А самое главное это было лекарство, прививка от мерзкого вируса, который с лёгкостью поражает окружающих, превращая их в своё подобие. И теперь их всех ждало излечение. Эффект должен быть сглажен, результат должен быть мягким, пролонгированным. Ничто не должно указать на меня. Средство должно быть полностью незаметно, но при этом максимально эффективным. Такие были вводные.

И, надо признать, задача оказалась гораздо сложнее, чем мне казалось на первый взгляд. И это было абсолютно нормально для подростка, особенно для обиженного и разозленного подростка. Но именно обида и злость давали бесконечную целеустремленность. Ничто так не мотивирует как ненависть. Любая светлая и чистая мотивация даже рядом не стояла с ненавистью. Ненависть заставляла меня искать рецепт до поздней ночи, когда уже вся школа погружалась в темноту, когда Геннадий Артемьевич уходил домой и я оставался предоставленным самому себе. Обида не давала мне остановиться и прекратить работать. Злость заставляла меня каждый день, уделять время учёбе и экспериментам. Мне хватало ума заметать следы, чтобы учитель биологи не заметил, для чего я использую его наработки.

Но всё же процесс двигался медленно. Никита Харламов как я слышал целый год провёл в спецшколе для трудных подростков. Но и там успел натворить дел (каких именно мне узнать не удалось), и на этом след его терялся. Я правда и не прилагал усилий к его поиску, все в своё время. В конце концов он не является самой целью, особенно сейчас, когда моя прививка пока не готова. Всему и каждому своё время.

Я и не заметил, как пролетело два года. И вот в один прекрасный момент у меня всё получилось, та пропорция, которую так долго искал наконец была готова. Лечебная смесь из нескольких смертельно опасных токсинов, выделенный мной из растений, растущих в самых диких местах нашей планеты. Готов поспорить вы даже и не слышали таких названий. Спасибо Геннадию Артемьевичу и его связям, достать из мира ботаники я мог практически что угодно. Только однажды он спросил над чем я работаю. Но у меня был готов ответ, который его удовлетворит.Я сумел все свои наработки выставить как мощнейшее средство, способное значительно повысить адаптацию растений к разным условиям окружающей среды. Грубо говоря, я пытался сделать так чтобы растения из жаркого климата спокойно чувствовали себя в условиях низких температур и наоборот. Не думаю, что учитель поверил мне, но виду он не показал и я продолжил спокойно заниматься своими делами в лаборатории номер два, стараясь как можно реже пересекаться там с Геннадием Артемьевтчем.

В выпускном классе я был близок к завершению, но мне требовалось одна немаловажная деталь. Мне были нужны подопытные. И само собой, я не мог обратиться напрямую к своим обидчикам с просьбой поучаствовать в эксперименте по излечению мира от них.

Врачи же не обращаются к вирусу с просьбой о проведении над ним опытов, создатели косметики не спрашивают разрешения животных. Так и мне не нужно их разрешение. Признаться, я уже давно определился с шортлистом своих морских свинок. В первой партии их было двое – Олеся Егорова и Саша Тимофеев. Именно они чаще всего оказывались рядом с Никитой Харламовым, когда он в очередной раз творил хрень в отношении меня. Они буквально заглядывали ему в рот, когда он что-то говорил, особенно Олеся. Все в классе понимали, что она бегает за ним, и он немного отвечает ей взаимностью – ему нравится внимание, и он использует девочку, чтобы насытить чувство собственного восхищения, которое у него болезненно раздуто. Олеся, будучи уверена, что она действительно ему нужна, ведёт себя как преданная собачонка, готовая исполнять любые его команды. Было видно, как она расстроилась, когда Никита был вынужден покинуть школу, я даже слышал, что ставила ультиматумы родителям, что не будет больше ходить в эту школу и требовала перевести её вслед за Харламовым.

Она идеальный кандидат для первого эксперимента. Осталось только придумать, как моя прививка попадёт к ней в организм. Пути было два. Первый – укол шприцом, в этом случае я рискую отправиться в исправительное учреждение вслед за Никитой, сказать, что меня это не устраивало – не сказать ничего. Второй – дождаться удобного момента и подмешать препарат ей в еду, а точнее в питьё, это будет более долгий процесс срабатывания вакцины. Предложить ей напиток я не мог, это было бы подозрительно, и скорее всего она отказалась бы, а даже если бы и не отказалась, то в последствие подозрения могли пасть на меня. Значит надо ждать, когда выпадет шанс. С того дня, когда я выбрал Олесю, вакцина всегда была со мной в рюкзаке, в маленькой непрозрачной колбе с завинчивающейся крышкой.

Ждать пришлось около недели. На одной из перемен я остался в классе один. Что-то случилось в школьном дворе и весь класс прилип к окнам в коридоре откуда открывался вид на двор. С улицы доносился вой сирен, громкие крики, и естественно мои одноклассники не могли не сорваться, как только прозвенел звонок. Я посмотрел на парту, и по рукам побежали мурашки. На парте стояла полулитровая коробочка апельсинового сока. Таким моментом я не мог не воспользоваться. И хотя я понимал, что времени немного, я не сразу решился совершить задуманное. В самый последний момент маленькая колония червяков, прогрызающих мою гранитную уверенность, словно заморозила меня. Я понимал, что в любой момент кто-то может войти в кабинет и мне опять придётся ждать удобного случая неизвестно сколько. Может быть до самого окончания школы. Вспомнив запах из рюкзака, ухмылку Харламова, я решился. Думаю, всё заняло меньше минуты. Я даже успел хорошенько взболтать полупустую коробку сока. Лучше не придумаешь. В кабинет никто так и не зашёл, пока не прозвенел звонок на урок. Первая стадия испытаний официально запущена.

Продолжение следует

Авторский канал - t.me/writer_path

Мы вчетвером сгрудились вокруг складного столика в мрачном подвале. Каким-то образом нам с Надей, Рупертом, Тодом и мной удалось сохранить дружбу после колледжа. Хотя мы уже окончили учёбу, устроились на работу, выплачивали ипотеку (а некоторые растили детей), каждый вторник вечером мы всё равно собирались в подвале дома, где прошло детство Нади, чтобы поиграть в настолки.

Когда к нам присоединялся пятый участник, Пол, мы продолжали нашу кампанию по D&D, но в последнее время он всё чаще уезжал в командировки.

Тод снял крышку с коробки новой игры.

— Что это? — спросил я.

— Понятия не имею, — ответил Тод. — В этом и веселье. Нашёл в глубине родительского шкафа с играми.

— То есть теперь полчаса будем разбираться с правилами, — фыркнула Надя.

— Всё не так уж страшно, — сказал Тод.

Он уже развернул игровое поле, выровнял его по центру стола, поставил четыре фишки — по одной на каждого — на стартовую клетку и положил колоду карт посередине.

— И правда, — согласился я. — Чёрт, да сколько же лет этой игре? Она вся выцвела.

— Messy Hands, — прочитал Руперт на крышке. — Похоже на упрощённую версию «Жизни». Точно не хотим сыграть в «Катан»?

— Будет весело, — настаивал Тод, и в голосе его проскользнуло раздражение.

Неудивительно: за годы дружбы мы научились быстро прощать друг друга — а значит, и быстро действовать на нервы. Ссоры случались нередко, но мы их всегда улаживали.

— Давайте дадим шанс, — сказал я, пока спор не разгорелся.

Тод пробежал правила меньше чем за минуту:

— Всё просто. По очереди открываем карту и выполняем, что написано. Надя, дамы вперёд.

Она пожала плечами, вытянула карту, прочла и положила так, чтобы мы видели:

СДЕЛАЙТЕ ОДИН ПРЫЖОК «ДЖАМПИНГ-ДЖЕК», ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ОДНУ КЛЕТКУ.

— Э-э, ладно, — хихикнула она. — Типа детского «правда или действие»?

— Надо выполнить, — сказал я.

Надя подпрыгнула, хлопая руками, и передвинула фишку.

Я открыл следующую карту:

ЛИЖИТЕ РУКУ СОСЕДА, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ДВЕ КЛЕТКИ.

— Две клетки? — сказала Надя. — Несправедливо, — хотя по тону было ясно, что ей всё равно.

Мы играли, чтобы не обидеть Тода, хотя даже он уже сомневался. Поддержать друга несложно, поэтому я театрально наклонился и коснулся языком руки Руперта.

— Фу, мерзость! — засмеялся он.

Я переставил фишку дальше Нади.

Ход Руперта.

РАССКАЖИТЕ СЕКРЕТ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ДВЕ КЛЕТКИ. ВЫТЯНИТЕ КАРТУ ЕЩЁ.

— О-о, — протянул он. — Точно «правда или действие».

— Тянешь время, — проворчал Тод.

— Ладно. Помнишь, я сказал, что твоя новая стрижка классная? Так вот, сзади она кривая.

Он передвинул фишку и вытянул ещё карту.

РАССКАЖИТЕ БОЛЕЕ БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ ЕЩЁ НА КЛЕТКУ. ВЫТЯНИТЕ КАРТУ ЕЩЁ.

— Что за… — Руперт уставился на Тода.

— Я тут ни при чём, — пожал плечами тот.

— Ладно. В выпускном классе я воспользовался ноутбуком брата с его старыми работами и сдавал их как свои.

Мы прыснули. Типичный Руперт.

Третья карта:

РАССКАЖИТЕ САМЫЙ БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ.

— Всё, не смешно, — бросил он. — Я пас. Твой ход.

Тод потянулся к колоде — и отдёрнул руку.

— Меня ударило током!

— Что? — удивился Руперт.

— Серьёзно, карты бьют током.

— Это же смешн… — начала Надя, но тоже отдёрнула руку.

Руперт коснулся карты — ничего.

— Смешные вы, — усмехнулся он.

Любопытства ради я едва-едва тронул верхнюю карту мизинцем. По руке ударил мощный разряд, прокатившись до плеча и ног. Я отпрянул, чуть не опрокинув стул.

— Не наш ход, — прошептал я.

Неохотно Руперт перевернул карту:

РАССКАЖИТЕ САМЫЙ БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ.

— Я пас, — вспыхнув, он сорвал куртку и кинулся к двери.

— Что за чёрт!

Он дёргал ручку, но дверь не поддавалась. В ярости он пнул её, выбивая, — за ней оказалась сплошная стена.

Единственный выход был заложен, будто так было всегда.

— Честно, я не понимаю, что происходит, — пробормотал Тод.

Руперт забрался на стул, распахнул окно — оно тоже упиралось в кирпич. Мы обошли подвал: всё было намертво запечатано. Телефоны — без связи.

— Messy Hands, — прошептала Надя. — Думаю, нас выпустят только если доиграем.

— Я не буду, — упёрся Руперт.

— Почему? — спросил Тод. — Не хочу застрять здесь, потому что ты не можешь рассказать глупый секрет.

— Да что за секрет? — добавил я.

Мы твердили это снова и снова — пока Руперт не взорвался:

— Я изменяю Рэйчел! Довольно?!

Мы онемели. Рэйчел — его жена вот уже пять лет. У них ребёнок. Мы любили Рэйчел.

Но стена оставалась твёрдой.

Пришлось играть дальше.

Ход Тода.

УКАЖИ НА НАИМЕНЕЕ ЛЮБИМОГО ДРУГА, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ДВЕ КЛЕТКИ.

— Все закройте глаза, — велел он.

Мы подчинились. Через пару секунд Тод подвинул фишку. Даже не видя, на кого он указал, я поразился, как быстро он выбрал.

Ход Нади.

СДЕЛАЙТЕ ЕЩЁ ОДИН «ДЖАМПИНГ-ДЖЕК», ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ.

Оказалось, не все задания ужасны. Мы действовали по кругу, выполняя указания. Если требовалось признание, остальные затыкали уши. Однажды мне пришлось полностью раздеться, но друзья закрыли глаза, пока я вновь оделся.

Постепенно карты становились злее. Иногда выпадали «подарки» (Наде постоянно доставались прыжки), но в целом всё мрачнело.

ОТРЕЖЬТЕ ШЕСТЬ ДЮЙМОВ ВОЛОС, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ.

Надя расплакалась: её и без того короткие волосы превратились бы в «пикси». Час она пыталась кричать в заложенную дверь, ловить Wi-Fi. Мы не давили, но в конце концов она, рыдая, отхватила почти всё.

Было около восьми утра. Семьи наверняка уже волновались.

Мой ход.

ПУСТИТЕ КРОВЬ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ. ВЫТЯНИТЕ КАРТУ ЕЩЁ.

Я взял канцелярский нож и проколол палец.

ПУСТИТЕ ЕЩЁ КРОВИ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ. ВЫТЯНИТЕ КАРТУ ЕЩЁ.

Я надрезал бедро; когда потянулся за новой картой, ток снова ударил. Пришлось резать, пока кровь не закапала на носки.

ПУСТИТЕ ЕЩЁ КРОВИ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ. ИЗ КОГО-НИБУДЬ ДРУГОГО.

— По крайней мере без «ещё», — пробормотал я.

— Давай с меня, — предложил Руперт.

Я опустился к нему, но Надя остановила:

— Раны на голове кровоточат сильнее при лёгких порезах.

— Прости, — шепнул я. После трёх неглубоких надрезов на его темени игра сочла крови достаточно.

Мы были почти у финиша: моя фишка — на последней клетке, остальные — на шаг-два позади.

Ход Руперта.

НАПИШИТЕ ЖЕНЕ, ЧТО ХОТИТЕ РАЗВЕСТИСЬ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ.

— Но телефоны же… — начал он, и тут мобильник запиликал входящими. Он пытался звонить, писать другим — ничего не отправлялось, хотя антенна показывала полный сигнал. Телефон был нужен игре.

Он ввёл сообщение, нажал «отправить» — связь исчезла. Со слезами на глазах он передвинул фишку к моей.

Ход Тода.

СЛОМАЙ СЕБЕ РУКУ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ. ВЫТЯНИТЕ КАРТУ ЕЩЁ.

Мы думали сами сломать ему руку, но вдруг требовалось именно его действие — и тогда пришлось бы ломать обе. Тод бил кулаком в дверной проём, пока не закричал, но не заплакал.

СЛОМАЙ ЧУЖУЮ РУКУ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ДВЕ.

— Давай мне, — сказал я. — Руперт и так весь изрезан.

— А мне? — тихо спросила Надя. — Потому что я девушка?

— Давай обсудим равенство полов потом, ладно?

Я отвернулся, когда Тод, всё ещё дрожа, опустил молоток мне на ладонь. Я заплакал.

Надин ход.

— Я не могу, — прошептала она.

— Осталось два хода, — сказал Руперт. — Им обоим нужна больница. Пожалуйста, ходи.

Надя вытянула карту:

УКАЖИ НА КОГО-НИБУДЬ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ДВЕ.

Слишком просто. Две клетки — и она выигрывает. Я открыл рот, чтобы предупредить, но она лишь пожала плечами и указала на Руперта.

Его голова взорвалась.

Звенело в ушах. Во рту стоял вкус металла. Этого не могло быть. Но на доске фишка Руперта рассыпалась в пыль. У ребёнка больше нет отца.

— Заверши! — рыдала Надя. — Пожалуйста!

Тод оцепенел.

Я перевернул последнюю карту:

УКАЖИ НА КОГО-НИБУДЬ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ.

Я знал, что так и будет. Игра заставит выбрать, особенно теперь, когда мы понимали цену указующего пальца. Если бы она могла смеяться, она хохотала бы.

— Выбери меня, — умоляла Надя. — Я не вынесу больше!

— Написано просто «кого-нибудь». Я — тоже кто-нибудь. Могу указать на себя.

Она всхлипывала, а я поднял единственную здоровую руку, готовясь указать на себя. В последний раз взглянул на друзей: Надя — добрую даже сквозь слёзы, Тода — бледного, виноватого.

— Это я виноват, — прошептал он. — Я во всём виноват.

И знаешь что? Он был прав. Он настоял сыграть в эту проклятую игру.

Я указал на Тода.

Уборщик. По словарю — «человек, отвечающий за уход или охрану чего-либо», — и именно это я представлял, когда подавал заявку. Думал, что буду катить ведро с шваброй по пустым ночным коридорам, менять лампы-«дневники» в безлюдных комнатах, чинить расшатанные дверные петли и капающие краны. В основном так и оказалось… но только в основном.

В описании вакансии была одна деталь, на которую я, отчаянно нуждаясь в работе, не обратил внимания: «способность работать в необычном графике и условиях». Я решил, что речь лишь о смене с десяти вечера до шести утра. Лишь добравшись до собеседования, я задумался, что могло значить слово «условия».

Институт «Церулеан» стоял на конце безымянной тенистой дороги в двадцати минутах от города. Белёсое здание высилось на холме, косить который, должно быть, сущая мука; я внезапно обрадовался, что уход за газоном не входит в мои обязанности. Всё выглядело аккуратно, неброско и явно дорого, но даже переступив порог, я так и не понял, чем здесь занимаются.

Секретарша приветливо улыбнулась, провела меня через матовую стеклянную дверь и усадила в крошечный кабинет. Я ещё гадал, не всучат ли мне дурацкий форменный костюм под цвет мебели, когда в дверь постучал симпатичный кудрявый мужчина в белом халате.

Он представился доктором Нарси и сообщил, что сон — его страсть. Как можно тратить силы на океанские глубины или космос, говорил он, когда треть жизни — спящей жизни — остаётся тайной?

Лучший способ исследовать сон, пояснил доктор, — через глаза тех, кто не может из него выйти. Увидев моё недоумение, он одарил меня широкой улыбкой и жестом предложил следовать за ним. Я был готов к больничной атмосфере: санитары в белоснежных костюмах, запах дезинфекции, — но увиденное оказалось куда страннее.

Ни один пациент Института «Церулеан» не был в сознании. Все пребывали в разной степени комы. В отличие от обычных больниц, где крики боли смешиваются с шёпотом врачей и разговорами родных, здесь царила мёртвая тишина. Не было ни объявлений по громкой связи, ни шуток медсестёр на перерывах. Тишина, пояснил доктор Нарси, нужна, чтобы внешние факторы не мешали исследованиям. Мне тоже следовало работать бесшумно.

Вид безжизненных тел, подключённых к пиликающим аппаратам, чуть не заставил меня отказаться от вакансии. Всё казалось жутко. Я ругал себя: бросать единственный шанс из-за мурашек — верх глупости.

Я понял ещё одно: доктор не задавал обычных вопросов и даже не взглянул на резюме. Упомянув это, я услышал лишь смешок: институт уже досконально проверил моё прошлое; вопрос лишь в том, смогу ли я работать здесь. Раньше, признался он, некоторые сотрудники «поддавались суевериям» и внезапно увольнялись.

Я выдавил смех, делая вид, что вовсе не собирался бежать. Доктор положил тёплую ладонь мне на плечо и отвёл к стойке для оформления бумаг.

Ночью я понял бы больше. Днём на одного пациента приходилось пять сотрудников; ночью — шестнадцать. После захода солнца освещение урезали наполовину. Врачи говорили о поддержании естественных ритмов, но я подозревал экономию. В полутьме и пустоте здание казалось ещё страшнее.

Позже я заметил другое: целые крылья закрывали на несколько дней, затем открывали, будто ничего не было, и запирали новые. Уведомления об этом приходили вместе с рабочими заданиями вроде «разблокировать жалюзи в палате 204» или «дезинфицировать кладовую С». Впрочем, электронные замки и заклеенные окна сами говорили, куда нельзя соваться. Перемены маршрутов растягивали рабочий вечер и создавали ощущение, будто я блуждаю по разным зданиям.

С научной точки зрения пациенты были живы, но их сознание тонуло где-то глубоко. Шанс, что кто-то вдруг сядет и схватит меня за руку, был минимален, — и всё же не-научная часть меня ожидала этого каждую секунду.

Длинные коридоры, пиликающие приборы и комнаты безмолвных тел стали декорациями моих кошмаров. В них на койке лежал я, наблюдая, как незнакомец катит ведро. Я хотел закричать и умолять освободить, но не мог шевельнуть даже ресницей — лишь слушал, как его шаги и мои надежды тают во тьме.

Санитары, однако, оставались невозмутимы.

— Страх как морская болезнь, — сказал как-то Джейми, когда мы курили у мусорных баков. — Либо есть, либо нет. Я сплю как младенец. Это же просто куски мяса, брат. Не парься.

Крупный лысый курильщик с чёрными очками, Джейми проработал здесь три года — дольше всех.

— Понимаешь, есть институт, а есть «Институт», — хмыкнул он. — Посмотри на докторов и медсестёр и завтра скажи, что заметил.

Я сыграл в его игру — и действительно увидел: примерно четверть персонала носит маленькие синие пропуска. Держат их так, чтобы они были видны, но не бросались в глаза.

— Что это значит — без понятия, — ответил Джейми. — Думаю, тут два вида исследований: официальный и… не очень. Любопытно? Конечно. Но работа неплохая: платят нормально, погоды не мёрзнешь, тяжести не таскаешь, клиенты не жалуются. Не стану рисковать.

Однако закрытые крылья и синие бейджи не давали мне покоя. Они вросли в кошмары. Я видел запертую дверь; пол начинал крениться; дверь распахивалась в чёрную пасть; огни гасли; и я, вместо того чтобы бежать, падал назад, проглоченный кафельным глотком института, как рыбка челюстями удильщика.

Сны усиливались, но случались не каждую ночь, и я начал склоняться к мнению Джейми: бессонницу можно терпеть ради такой спокойной работы. Всё могло длиться годами, если бы не прошлый четверг.

Я менял трубу в туалете, когда по зданию прокатился протяжный механический вой, похожий на сирену торнадо. Это был не пожарный сигнал. Высунувшись в коридор, я увидел Джейми и двух санитаров — растерянных, как и я, — а ещё худую блондинку-доктора и медсестру; обе мчались, синие карты в руках.

— Такое бывало? — спросил я Джейми.

— Никогда, — мотнул он головой.

Я направился к стойке регистрации: может, там найдётся подсказка. Дверь коридора не открылась — здание оказалось на локдауне. Только владельцы синих карт могли перемещаться свободно.

Я не чувствовал ни дыма, ни бури. Пациенты спали. Джейми уже рылся по ящикам — искал синюю карту; я помогал, но безуспешно. Тогда погас свет.

Отключение длилось секунды, но аварийные лампы горели кроваво-красным. И я понял: дверь, на которую я опирался, приоткрылась. Я прошёл. Коридор был пуст, но волосы на затылке поднялись: будто кто-то проскользнул из двери в дверь. Я почти достиг конца, когда за спиной хлопнула дверь.

За углом лежала блондинка-доктор, халат пропитался кровью. Медсестра неподвижно сползла по стене. Я застыл. Поднял упавшую карту. Горло женщины было перерезано стеклянным осколком.

Нужно было предупредить Джейми. Дверь вновь заперлась, но карта открыла её. Санитаров не было; Джейми сидел, зажимая рваную шею и живот. Я вырвал простыню из шкафа и прижал к ранам. Он пытался говорить, но кровь булькала.

Позади тебя!

Незнакомка — босая, в синей больничной рубашке — с тем же стеклом в руке. Я поднял ладони, зная, что поздно. Она замерла.

— Ты не врач, — прохрипела она.

Я показал бейдж.

— Уборщик.

— Вытащи меня отсюда, — прошептала она.

Я взглянул на умирающего Джейми и осколок в её руке. Следовало ли скрутить её? Что-то удержало меня.

— Как тебя зовут? — спросил я. Она задумалась.

— Зови меня Евой, — медленно сказала она и опустила стекло. — Ты не понимаешь, что здесь творится, мистер уборщик.

Она дрожала. Я завернул её в одеяло. В коридоре хлопнула дверь. Глаза Евы расширились. Я спрятал её в шкаф. Через секунду по коридору неслись доктор Нарси и двое санитаров с электрошокерами; у Нарси был пистолет.

— Где она? — задыхался он.

Я сделал честное лицо. Доктор объяснил: пациентка очнулась, напала, её нужно обезвредить. Звучало логично… но казалось ложью.

Я ответил, что слышал шум, вышел — и нашёл раненого Джейми. Доктор вгляделся в меня. Казалось, он понимает: я что-то скрываю. Но времени не было: беглянка ещё на свободе. Он велел мне ждать и ушёл к закрытому крылу.

Я вернулся к Еве, теребя синюю карту. С её помощью можно выйти куда угодно. Но как выбраться наружу?

— Есть план, — шепнул я, — но он тебе не понравится.

В тележке для уборки висел огромный чёрный мешок для мусора. Ева забралась внутрь, а я покатил тележку по коридору.

— Не верится, — шептала она. — Это как…

— Плохой сон? — предложил я.

— Не смей! — вспыхнула она, и я испугался, что нас услышат.

— Здесь изучают кошмары, — прошептала Ева. — Учатся их создавать и контролировать. Знаешь, как звук влияет на мозг? Они делают то же во сне. Эти люди не в коме: их держат наркотиками, будят, измеряют T-рейтинг.

— T-рейтинг?

— «Уровень ужаса». Нужно, чтобы ты просыпался в крике и не помнил себя.

— Зачем?

— Представь спецслужбу, которой нужно разговорить кого-то. Или стереть память. С этой технологией можно всё за ночь. А спят все.

— Как ты сюда попала?

— Последнее, что помню, — еду к стоматологу удалять «восьмёрки». Это было три года назад. Скорее всего, моим сказали, что я не вышла из наркоза и тело «передали науке». Проверь истории болезней: там пусто, одни фальшивые имена.

И ты в этом участвовал. Она не сказала, но я услышал.

Писк тележки заглушал шаги, и я не заметил медбрата, пока он не окликнул:

— Что вы делаете? Локдаун же!

Я состроил тупое лицо.

— Мне никто ничего не сказал. Я тачку выгружаю.

Он фыркнул и ушёл, не заметив, что мешок полон. Впереди остались две двери — офисный коридор, где меня собеседовали.

Офисы тёмные, пустые. Ева заёрзала. Я выкатил тележку в холл.

Удар электрошокера — будто молния в шею. Я рухнул; Ева закричала и забилась. Доктор Нарси и санитары ждали нас: конечно, другого выхода не было.

— Надо было помнить о камерах, — прошипел Нарси, заламывая мне руки. — Поздно. Я с удовольствием проведу тебя через нашу программу.

Может, страх дал сил, а может, помогла влажная плитка: я выскользнул, опрокинул тележку, ударил. Кричали, ругались, и я увидел, как Ева бежит к двери — ей не открыть её без карты на моей шее.

Санитар бросился на меня, но я успел швырнуть карточку Евe.

— Держите её! — орал Нарси.

Мгновение замешательства — и я рванул следом. Ночной воздух пах мокрой травой, асфальтом, свободой. Мы почти добрались до моего пикапа.

Выстрел прозвучал, когда я тянулся к ручке. Я знал: пуля не для меня. Пальцы Евы скользнули; одного взгляда хватило, чтобы подкатила тошнота. Я втиснулся в кабину, пригнулся и дал задний ход. Стреляли больше не в меня — нужды не было.

Ева была единственной свидетельницей. Я — никто, стажёр. Кто поверит? Они убили её, чтобы заткнуть, и легко расправятся со мной.

Домой я доехал на автопилоте и полез в душ. Орал в горячую струю, пытаясь смыть кошмар и обдумывая, что дальше. В кузове пикапа лежат канистры бензина, а карта всё ещё работает… Я мог бы сжечь этот ад.

Проспал двенадцать часов. Лишь синяки доказывали, что это было не сном. Звонков из института — никаких. Логично: меньше следов — меньше проблем. Весь день я готовился к тому, что собирался сделать: тюрьма, могила или койка в машине кошмаров. Но жить в страхе я не мог; я был должен Евe.

К вечеру я припарковался у гольф-поля за лесом, окружавшим холм. Сквозь чащу я вышел к зданию к закату. Но окна были тёмные, парковка пуста. Дверь открылась картой, внутри — никого. Аппаратура, «пациенты» — всё вывезли. Сжечь здание теперь значило лишь хлопоты для страховой. Доктор Нарси и его хозяева перенесли лабораторию.

В другом месте, под другим названием, Институт «Церулеан» продолжает эксперименты. Возможно, прямо сейчас какой-то новичок катит ведро по его тихим коридорам. Возможно, кто-то едет на рядовую операцию, не зная, что больше никогда не увидит близких.

Не зная, что проведёт остаток жизни, пленённый бесконечным кошмаром.

Я наняла профессионального фотографа, чтобы снять детей. Они живут по какой-то странной версии принципа неопределённости Гейзенберга: одновременно улыбается только один из них. Я решила, что пора довериться специалисту и перестать в Фотошопе переставлять головы ради рождественских открыток.

Всё прошло отлично. Мы устроили съёмку на опушке леса. Сын и дочь обнимались, улыбались, позировали — всё как надо.

Всё было прекрасно… пока я не получила фотографии.

Когда я начала их просматривать, заметила странность.

— Фрэнк, тебе не кажется, что здесь две руки?

Он наклонился к монитору:

— Ну да. Вот эта — Изабеллы, а вот эта — Джека.

— Нет, рука Джека вон там, — показала я. — Он же отказался обнимать её, помнишь?

Но было очевидно: Изабелла положила ладонь себе на плечо, а под её рукой лежала ещё одна, хотя рука Джека отчётливо свисала вдоль тела.

— Наверное, она ошиблась, — пожал плечами Фрэнк. — Хотела пририсовать руку Джека, а потом забыла убрать настоящую.

Я нахмурилась:

— Жаль, что она не предупредила. Смотрится… странно.

Рука под ладонью дочери вовсе не походила на детскую: она была слишком крупной. Откуда она берёт такие стоковые изображения?

Я листала альбом дальше. Остановилась на кадре, где Джек наконец обнял Изабеллу. Она обняла его в ответ, оба смотрят в камеру. Идеальное фото.

Кроме одного.

На руке Джека лежала ещё одна. Я увидела лишь два пальца, слегка накрывавших его. Не заметила бы, если б не первую лишнюю руку. Снова позвала Фрэнка. Он рассмеялся:

— Ну, значит, она пользуется ИИ.

— Не думаю, — возразила я. — Это же наши дети. Как искусственный интеллект мог это сделать?

— Сейчас есть сервисы: загружаешь фото, пишешь «сделай для LinkedIn» или «убери фон». Они часто меняют детали, даже если просишь наоборот.

— Это же нарушение приватности, — сердце у меня ёкнуло. — Я не хочу, чтобы их снимки где-то хранились.

Я позвонила фотографу. Следовало бы сперва спросить, но я была в ярости и сразу набросилась:

— Вы не имели права загружать наши фотографии в какой-то ИИ!

Она была на грани слёз:

— Я этого не делала. Клянусь. Пожалуйста… только не пишите отзыв. Подождите — я всё докажу.

Джанис приехала через час. Показала исходники и метаданные на компьютере, затем те же кадры на дисплее камеры. В оригиналах уже была та лишняя рука под рукой Изабеллы и те же пальцы над рукой Джека.

Она могла бы подделать всё это.

Но выглядела искренне.

Когда Джанис ушла, я запуталась ещё сильнее. Снова пролистала фотографии, уставившись на лишние руки. Это должен быть ИИ. Должен.

Мы уложили детей. С Фрэнком уселись перед телевизором.

— Это так странно, — сказала я, не в силах выбросить мысль из головы.

— Знаю.

Через час я поднялась проверить детей — и застыла.

Изабелла, как обычно, раскинулась поперёк кровати, её рука свешивалась за край.

Из-под кровати тянулась ещё одна рука.

Она держала её.

Я закричала и включила свет. Ничего. Фрэнк прибежал. Я рассказала ему, и он засмеялся:

— Скоро тебе эти руки будут сниться, — сказал он, заглядывая под кровать, потом в шкаф, потом к Джеку.

Разумеется, там ничего не было.

Я не могла уснуть. Всё ходила к детям. Думала о руках: прикреплённых к иссохшим трупам под кроватями, к серийным убийцам, пробравшимся в дом, или вовсе ни к чему не прикреплённых, ползущих по ковру, как пауки.

Наконец задремала.

Проснулась в три часа ночи.

Первое, что заметила, — Фрэнк держит меня за руку. Он никогда так не спит. Я повернулась — и поняла: рука, сжатая в моей, не принадлежит Фрэнку.

Я закричала, и нечто исчезло в тенях одеяла.

Мы обыскали всё. Пусто. Но ладонь пульсировала болью: пять алых царапин сочились кровью.

— Я этого не выдержу, — рыдала я. — Не могу.

Рука немела, покалывала, становилась чужой.

Пока ждали полицию, я открыла записи с камер. Никто не входил и не выходил. Ничего.

Кроме одного…

На видео нашего возвращения из парка — мы шли вчетвером — на моём плече лежит рука.

Но Фрэнк не обнимал меня.

Его жизнь - сплошная боль. Он был изгоем. Школа его личным адом. Его хобби - биология, в лаборатории он чувствовал себя богом Его мечта - чтобы все они пожалели.

1

Я не долго думал, как начать эту запись. Почти сразу решил, что не буду здороваться. Какой смысл желать здоровья, если никто из ныне живущих не прочитает это. Для кого это в таком случае? Я не знаю. Я просто должен написать, высказаться, исповедоваться, если угодно. Хотел ли я чтобы получилось именно так? Да, хотел. Готов ли я принять то, что происходит, удовлетворен ли я? Нет. Хотел ли я НА САМОМ ДЕЛЕ такого развития событий? Нет, не хотел…

Итак, Меня зовут Эдуард Александрович Лобов, сейчас мне двадцать три года, и только я виновен в том, что происходит последние несколько месяцев.

------------------------------

Всё началось много лет назад, когда учился в средней школе. Хотя правильнее будет сказать, что началось с того момента, когда мои родители подали документы на получение свидетельства о рождении их единственного сына. Вот неужели нельзя было придумать нормальное имя. Как будто они оба не учились в школе и не знали, как оно бывает. Наверняка и сами придумывали прозвища одноклассникам с необычными, и правильнее сказать с нестандартными именами. Ведь их родители не стали ничего выдумывать и назвали их просто, можно сказать, банально. Александр и Ольга. Куда уж проще. Но почему сын должен быть Эдуардом. Почему сын должен быть Эдиком-педиком?

На свои вопросы я так и не получил ответы. Родители старательно убеждали, что мне просто завидуют и со временем я обязательно полюблю своё имя и скажу им спасибо. Они искренне верили в это до самой смерти, но я так и не полюбил своё имя, так и не захотел сказать спасибо родителям. До сих пор.

Собственно, проблемы с именем были только началом в череде бесконечных издевательств одноклассников. Причём иногда к дразнившим меня одноклассниками подключались ребята из параллельных классов, а порой и старшики, и, что было самое обидное, дети из младших классов. В середине пятого года обучения мне пришлось поменять школу. Но родители продолжали стоять на своём. Эти люди словно помешались на своём решении, они решили быть стойкими и гордо подняв голову, вынести все испытания. Вся ирония в том, что быть стойким приходилось именно мне. И очень долгое время Эдуард (Эд-гомопед) старался быть именно таким - стойким. Но что взять с мальчика, или откуда взять мальчику силу и уверенность, противостоять толпе орущих обзывательства детей.

Первое время в новой школе действительно немного поменялся сценарий. Меня не трогали, никто не называл Эдика педиком. Я даже успел немного успел расслабиться, снизить так сказать порог стойкости – к хорошему быстро привыкаешь. Родители заметили перемены в сыне и ещё больше подпитались уверенностью, что они на правильном пути. Да, я и сам поверил, что испытания закаляют характер, и что мама с папой были правы. Но ошибались, и они и я. Всё вернулось обратно. Причём, если раньше всё начиналось постепенно, набирая обороты, теперь накрыло лавиной. Как будто вся школа сговорилась и одновременно напала на меня, а я только и мог забиться в угол в туалете для девочек, куда меня закинул, словно пакет с мусором, здоровенный одноклассник с таким, мать его, банальным именем Сергей. А ведь я и на его имя мог придумать неплохие рифмы. Хотя, что уж там говорить, там и придумывать ничего не надо, правда? Но видимо, банальность имени (и в немалой степени габариты, опасные даже для старшеклассников) имели такой эффект.

Руку помощи протянул один из учителей. Геннадий Артемьевич учитель биологии. Именно он открыл для меня путь, если и не к спасению, то указал тропинку, по которой можно выбраться и перестать быть мусорным мешком, брошенным в девчачий туалет на посмешище избалованной детской массе. Правда на тот момент, я ещё не знал и не понимал этого. Но мне так понравилось то, что было в лабораторной у преподавателя. Большинство детей и не подозревали, что лаборатория состоит из двух комнат. Первая большая – там бывали все, кто учился в школе. В ней Геннадий Артемьевич проводил практически работы с учениками, положенные школьной программой. А вот маленькая комнатушка за дверью, которая до этого могла быть самой обычной кладовкой. И о существовании которой не догадывался никто, поскольку она была умело замаскирована между шкафами. И не надо думать, что там учитель занимался чем-то непотребным с учениками, как это обычно бывает в криминальных историях. Вовсе нет, там была вторая лаборатория. И вот там была действительно интересная биология. Там я нашёл спасения от Сергеев, Андреев, Наташ и прочих Ольг. Там было единственное место, кроме дома, где я мог спокойно расслабиться. Как только за мной закрывалась дверь, я как будто отгораживался стеной от мира, наполненного необходимостью быть стойким. В этом небольшом помещении, буквально три на три метра, освещенным лампами дневного света, было маленькое, но моё королевство, где я устанавливал правила, где я мог запихнуть кого-нибудь в женский туалет, на ходу придумывая новые обзывательства.

Но такие мысли посещали меня только первые несколько дней после того, как Геннадий Артемьевич показал маленькую лабораторию, или как он называл её – лабораторию номер два. Для меня она стала лабораторией номер один. Сначала я приходил туда только в качестве зрителя и слушателя. Я смотрел как учитель колдует над прозрачными колбами разного размера, смешивает реактивы, пересаживает растения из одного горшка в другой, прививает одно к другому. Первые несколько недель я не понимал абсолютно ничего из того, что происходило в лаборатории номер два. А Геннадий Артемьевич не торопился меня просвещать. И это было правильно, невооруженным глазом было видно, что мне жизненно необходим перерыв, я был измотан попытками быть стойким.

Спустя пару месяцев он начал рассказывать. Как оказалось, в лаборатории номер два происходили интересные вещи. Директор школы был старым другом Геннадия Артемьевича, а потому позволил ему заниматься экспериментами, используя для этого не только финансовую базу учебного заведения, но и помещения. А ещё, и это было самое главное, к нему никто не лез, никто не контролировал. Постепенно меня захватывало то, чем он занимался. Я всё больше и больше проводил время в маленьком помещении, день за днём превращаясь из обычного «подай, пожалуйста вон ту банку и зелёный порошок», в «а как ты думаешь, не стоит ли попробовать сделать так».

Наверное, сейчас стоит уже рассказать, чем Геннадий Артемьевич занимался. Иначе, это выглядит как фантастический рассказ из сборника начинающих писателей. Да и цель этого послания совсем в другом. Мне не нужно понимания, не нужно сочувствие, я не ищу оправдания своим действиям. И, правда, если бы я мог повернуть время вспять, я бы не стал ничего менять.

Основное образование у Геннадия Артемьевича биологическое, с уклоном в ботанику. Он был идеалистом, который верил, что у человечества хватит разумности вовремя остановиться. Остановиться в уничтожении собственного дома. Он часто говорил, что жизнь на земле — это бесценный дар. Зарождение жизни на планете среди холодного мрака космоса – великая череда случайностей, за которую необходимо быть благодарным. Но человечество в большинстве своём не способно на данном этапе развития осознать всё величие этого дара, насколько великого, настолько же и хрупкого. Да именно так он и говорил. Говорил без пафоса, со спокойной убеждённостью. И пытался внести свой маленький вклад в сохранение этого дара.

Целью учителя было химическое соединение, способное по воздуху передаваться от растения к растению, причем независимо от вида растения, усваиваться и превращать растение в своеобразный аналог качка на стероидах. По его замыслу должен был ускориться рост, укрепиться устойчивость (да, растения тоже должны были быть стойкими) к особенностям окружающей среды. По его представлениям даже либерийское кофейное дерево, должно было способно выжить в условиях сурово сибирской зимы, и наоборот, наша лиственница должна была спокойно переносить условия жаркой пустыни. При этом соединение должно максимально увеличивать регенерацию. Когда я спросил Геннадия Артемьевича, что такое регенерация, он удивленно посмотрел на меня, поправил съехавшие на нос очки. Он действительно удивился, что я, будучи на середине пути школьного образования не знаю, что такое процесс восстановления тканей.

А что он, в принципе, хотел от ребенка, который большую часть времени пытается выжить в агрессивной среде, окружающей его со всех сторон. Мне бы пригодился такой препарат, над которым работал, приютивший меня учитель. Я, на тот момент, был совсем не против вырасти как можно быстрее, получить способность моментальной регенерации тканей. И разобраться с каждым из тех, кто меня задевал. На тот момент, в самом начале, я видел использование препарата именно так. Но спустя некоторое время, я решил, что моё тело и так достаточно развито и, по сути, каждый из нас, пусть и немного разной степени, обладает регенерацией. Ну так пусть тогда они, Сергеи, Андреи и Ольги, не смогут приспособиться ни к одному их видов окружающей среды. Пусть потеряют регенерацию.

И я подключился к исследованиям. Я стал фанатом биологии.

Продолжение - Ботаник (2/3)

Авторский канал - t.me/writer_path

Это перевод истории с Reddit

— Не трогай его, — сказал я. — И тем более голыми руками.

Мы с женой Аней склонились над нашим сыном в гостиной, поворачивая его лицо под светом. В наружном углу его левого глаза застрял крошечный кленовый листок: одна половинка сложилась и ушла под веко.

Как он туда попал — никто не знал. В округе росло много кленов, конечно, но как их листу удалось так глубоко проникнуть случайно, я не представлял.

Разумеется, оставалась вероятность, что Люк по какой-то глупой причине засунул его туда сам, но он был не из тех детей. Серьёзный, молчаливый мальчик, «восемь лет, но уже как восемьдесят», как мы с Аней говорили. Даже сейчас он терпеливо стоял, пока мы вертели его лицо туда-сюда, споря, отвезти ли его к врачу или попытаться вынуть листок самостоятельно.

— А если он поцарапает глаз? — сказал я. — Он ослепнет.

— Не говори так, — одёрнула Аня. — Лист сидит у самого края. Просто вытащим, и всё.

Она всё тянулась щипнуть листок пальцами, и каждый раз я останавливал её: меня пугала сама мысль, что её кожа коснётся его.

Откуда взялся этот страх, я не понимал, да это и не имело значения. Если у меня появлялось предчувствие, я ему верил — и никогда ещё не ошибался.

— Пинцет, — сказал я. — Сейчас принесу. Им и достанем.

Я рванул за ним так быстро, как мог, опасаясь, что Аня, пока меня нет, схватит листок и начнёт его вытягивать. Упрямства в ней было не меньше, чем во мне; большая часть наших разногласий сводилась к тому, кто прав. Порой меня удивляло, что мы умудрились вместе вырастить ребёнка.

Вернувшись с пинцетом, я протянулся за ним.

— Подожди, — остановил я её. — У меня рука твёрже.

Аня открыла рот, чтобы возразить, но Люк неожиданно сказал:

— Хочу, чтобы папа.

Сказал спокойно, без истерики, и хоть это было в его характере, мне вдруг захотелось отступить, даже выйти из комнаты. Лишь позже я понял: он принимал происходящее с усталой покорностью человека, стоящего на пороге смерти.

Держа пинцет как можно деликатнее, я ухватил кончик листка; другой рукой осторожно поддержал голову сына. Затем начал тянуть, наблюдая, как лист выходит, влажный, пропитанный слезами.

Выходить он, однако, не прекращал: за листом тянулся тонкий прутик, а на нём — новые клейкие листочки, некоторые смочены кровью.

Аня вскрикнула, но я не мог остановиться, извлекая всё новые звенья хрупкой ветви с оцепенелым ужасом.

Люк не сопротивлялся, не показывал ни боли, ни страха; он стоял спокойно, безгранично доверяя мне, а я продолжал вытягивать листья изнутри его головы. Я не мог представить, как они туда попали, и в воображении с отвращением видел, как мой сын в парке отломал молодую ветку и аккуратно ввёл её через глазницу.

Но уже тогда я понимал: в действительности туда каким-то образом попало семя или спор, и в тёплой, питательной среде глазницы оно проросло.

Сбоку я смутно видел, как Аня суетится; я был слишком загипнотизирован бесконечной плетью листьев. Потом она склонилась надо мной с ножницами и отрезала веточку как можно ближе к глазу, так что остаток упал на ковер.

Я отшатнулся, испугавшись даже касания одежды о него.

— Люк, — спросил я. — Ты в порядке?

Он с трудом моргнул: обрубок царапал верхнее веко.

— В порядке, — сказал он. — Я почти не чувствую. Почти.

Я хотел, чтобы он закричал, разрыдался — сделал хоть что-нибудь, приличествующее ребёнку в такой ситуации.

Но дорогу в больницу он провёл в тишине, как и все обследования. Молчала и Аня, крепко держа сына за руку, будто он исчезнет, отпусти она её хоть на миг. Каждый раз, когда их разводили, она начинала беспокойно ходить по коридору, пока я не усаживал её обратно на пластиковый стул.

Наконец нас провели в отдельный кабинет. Люк сел в угол с карандашом и блокнотом, не обращая внимания на разговор.

Доктор Райлард то и дело поглядывал на него выражением, которое я не мог прочитать — и потому оно пугало. Я сразу заподозрил: он скрывает нечто большее, чем диагноз.

— Итак, — начала Аня. — Рентген, МРТ, всё, что вы делали всё это время... Что не так с Люком?

Доктор подвёл нас к стене, где висели снимки.

— Вы хотели знать, насколько глубоко проросло растение, — заговорил он вполголоса. — Думали, что всё началось с семени в глазу?

— Разве не так? — спросил я. — Что вы имеете в виду?

Но на снимках я и сам видел белёсую паутину ветвей среди серых тканей: кости, мышцы, органы — и сквозь них переплетение побегов.

Их было столько, что невозможно было понять, где начало, где корни.

Я видел дома, опоясанные плющом, пока кирпичи не расползались в его удушье. Теперь понял: то же случается с моим сыном и происходит давно.

— Вы ничего не можете сделать? — спросил я хрипло. — Операция, удаление?

Доктор покачал головой.

— Он не переживёт. Посмотрите: растение пронизало лёгкие, сердце — повреждения обширные. Любая попытка ухудшит ситуацию.

Аня сорвала один снимок, сминая его в руке.

— То есть вы ничего не сделаете? Просто дадите ему умереть?

Доктор вздохнул и снова взглянул на Люка, который безмятежно рисовал, будто спор не касался его.

— Я говорю, что это терминально, — признал он. — Мы можем обсудить паллиативный уход. Хотя я не вправе говорить о других пациентах, скажу: операцию пробовали. Выживаемость — крайне низкая.

— Были другие с… этим? — спросил я. — Это же редкость, почти невозможно.

Доктор кашлянул и начал перекладывать бумаги, явно желая закончить разговор.

— Как я сказал, я не могу…

Аня преградила ему путь.

— Стойте. Вы что-то знаете. Что это? Откуда взялось?

Он замялся, глаза метались.

— Простите, миссис Максвелл, но я…

— Я хочу домой, — вдруг отчётливо сказал Люк, и мы все уставились на него, будто ему перечить было нельзя. — Не больно. Можно мы пойдём?

Он подошёл и взял мать за руку — так он не делал давно. Аня смягчилась, глядя вверх, чтобы сдержать слёзы.

— Хорошо, малыш. Пойдём.

Я задержался, глядя доктору в глаза, пока тот не отступил.

— Это как у остальных? — прошипел я. — Спокойствие, будто всё нормально?

Врач опустил взгляд.

— Нет. Не у всех. Некоторые злятся… и это намного хуже.

В ту минуту я возненавидел его — глухой яростью, что нельзя направить на дерево, убивавшее моего сына.

— Да, — сказал я. — Какая разница, если вы всё равно ничего не можете.

Мы втроём, как раньше, шли по парковке, держась за руки. Люк оглядывал всё вокруг — птиц, яркие машины, камешки — с прежним любопытством, не обращая внимания на веточку, заново выдвинувшуюся из его глаза.

Я думал, почему ему не больно, когда через него прорастает дерево и, видимо, питается им. Может, листья выделяют что-то, делая его покладистым хозяином. Я с самого начала считал это болезнью, заразной, к тому же.

Хотел расспросить Люка, почему он не боится смерти, но он показался мне таким маленьким, что слова застряли. Я лишь шёл рядом, кивая на его замечания, будто мне не рвёт сердце.

Сбоку шатался мужчина — сперва я подумал, бездомный или пьяный. Но, приблизившись, увидел: из всех отверстий его лица торчали розовые шипы, а лепестки свисали, словно кровь.

Он ковылял, потому что был слеп: его, видно, бросили тут из-за страха.

Аня вскрикнула, но Люк только смотрел без ужаса.

— Сэр, — сказал я, пытаясь быть добрым ради видимости нормальности. — Позвольте помочь.

Мужчина вздрогнул, но шагнул ближе, и я понял риск. «Некоторые злятся», — вспомнились слова доктора.

— Сэр, — повторил я осторожнее. — Мы хотим помочь. У моего сына то же, что у вас.

Он кивнул. Рот он раскрыл шире, и я увидел, что язык у него рассечён шипами. Булькая, он произнёс:

— Это будет со всеми. Заразно. Все, кто рядом, тоже станут такими. Так говорят… там.

Аня потянула Люка к машине.

— Кто говорит? Где? — спросил я.

Но он побрёл к приёмному покою, и я отпустил: его всё равно опять выгонят.

Дома мы старательно делали вид, что всё как прежде. Люк смотрел мультики, читал комиксы, равнодушный к наростам, которые мы ежедневно подрезали на его лице.

Однажды вечером, укладывая его спать, он спросил:

— Когда я стану деревом, посадите меня во дворе, чтобы я был с вами?

Я опустился рядом, не глядя на кленовый лист, прилепившийся к внутренней стороне его рта.

— Ты не станешь деревом, дружище, — сказал я. — Мы не дадим.

Люк грустно посмотрел.

— Пап, ты не сможешь меня починить.

— Милый, — позвала Аня, потянув меня за руку. — Пойдём.

— Я никому не дам тебя обидеть, Люк, — твердил я. — Не дам.

Аня отвела меня к двери, поцеловала сына.

— Спокойной ночи, малыш. Не думай больше об этом.

Когда мы спустились, она толкнула меня в плечо.

— Так говорить нельзя.

— Почему? Я серьёзно.

— Доктор был прав. Ты сам видишь. И Люк видит.

Мы уже знали о том, о чём говорил старик на парковке: из новостей и Сети. Мы стали зависимыми от информации, жадно ловили каждое обновление, разбирали теории, вновь и вновь.

Сначала заболевали деревенские: фермеры, садоводы. Их семьи рассказывали: близкие приходили домой с листьями, шипами или лепестками, проросшими из ранок.

Конечности ампутировали, ветви вырезали — бесполезно. Деревья были упорны.

Первые заболевшие умирали все.

Некоторые, на поздней стадии, шли в свои сады, вставали среди деревьев, веря, что не умирают, а становятся чем-то иным.

Потом за ними приезжали правительственные агенты — изучать. Родные протестовали, пока заражённых не стало столько, что иначе было нельзя.

Другие, наоборот, бесновались: уничтожали насаждения, винили их в своём недуге и сжигали себя, чтобы убить растения внутри.

Как распространялась Чаща — так прозвали заражённых — неизвестно: прикосновение ли, или споры, дремавшие в каждом, пробуждались рядом с другими.

Районы, где появились первые случаи, изолировали, растительность там уничтожали. Но эпидемия всё равно пробралась в города, где деревьев мало. Учёных приглашали в эфиры, и мнения у них расходились.

Одни думали, что растения через химические сигналы и грибницу выработали атаку на людей. Другие — что это новый паразит, способный копировать облик любой флоры.

Одна учёная, которую вскоре заткнули, заявила: пациенты правы — это ускоренная эволюция человека.

«Заметьте, всё начинается изнутри, — сказала она. — Растения даже похожи на своих носителей. Мы не должны уничтожать этих людей, а почитать то, чем природа решила их сделать».

Это вызвало волну насилия. Мы с Аней смотрели, как толпы поджигают леса, некоторые поджигатели сами наполовину из древесины, вопят от боли.

Репортёр обращался к ним:

— Нам нужны деревья: они дают топливо, материалы, кислород. Сжигать их — разумно ли?

Парень в балаклаве пожал плечами:

— Или они, или мы.

— Но это и нас погубит, — пытался ответить журналист, но тот уже ушёл.

Со временем появилась новая группировка. Они утверждали, что создали химикат: инъекция, ванна или настойка — убивает растение, человека оставляет. Многие называли это зелье пустышкой, ядом.

Тем не менее люди тянулись к нему: всё равно умирать.

Власти пытались запретить, но когда богачи прятались в бункерах, а мстители жгли Чащу, контролировать уже было нечего.

Мы держались рутины, чтобы не сойти с ума. Прятали новости от Люка, гасили экраны, но нередко я находил его ночью у телевизора: он смотрел репортажи и лениво ковырял лист, опять вырастающий из глаза.

Однажды утром его не оказалось в постели. Я искал по всему дому, пока не признался Ане: его нет внутри.

— Куда он мог уйти? — дрогнувшим голосом спросила она.

Мы одновременно посмотрели на заднюю дверь: она была распахнута. Мы подошли, не желая увидеть то, что видели тысячу раз в новостях.

Аня издала звук — не крик, а утробный стон. Я вышел на газон, словно должен был убедиться в реальности ужаса.

Люк — точнее, то, что от него осталось — стоял на коленях. Его тело удерживало дерево, проросшее через горло; позвоночник служил шестом, тянувшим его к солнцу. Руки безвольно свисали, а глаза…

Я не мог смотреть ему в глаза. Размывал взгляд специально.

Пока Аня рыдала у двери, я пошёл к сараю, надел толстые перчатки и взял лопату. Подходя к сыну, услышал:

— Что ты делаешь? — всхлипнула она.

— Похороню. Ритуальные дома не возьмут, а правительственные люди или мстители скоро придут. Так лучше.

Я сжал рукоять, пытаясь представить тело куклой или чучелом.

— Алекс, — умоляла Аня. — Оставь. Это то, чего он хотел.

— Это то, чего хотело оно! — огрызнулся я. — Оно через его мозг заставило его умереть тут. Не понимаешь?

Она смотрела, слёзы текли молча. И я не тронул его. Не из-за неё — от отвращения.

Мы оставили Люка, и дерево расправило ветви. Жалюзи на той стороне дома я опустил. Думаю, соседи тоже.

Однажды я подглядел: Аня стоит у клёна и говорит с ним, как с сыном. Листья на черепе складывались в подобие лица.

Спустя месяц мы лежали в постели, измождённые горем. Проводя ладонью по спине жены, я ощутил что-то острое под лопаткой. Я выдернул и вскрикнул.

— Что? — спросила Аня.

— Ничего, — солгал я. — Сводит. Пойду разомну.

На кухне, закрыв дверь, я взглянул: в руке был кленовый листок — первый знак, что растение уже в ней. А значит, и во мне. Я опёрся о столешницу и зарыдал, как ребёнок: по сыну, по жене и по себе, ведь я тоже умирал, не зная, сколько осталось.

До этого я не понимал, как заражённые не чувствуют, что внутри них что-то растёт. Думал, они просто игнорируют симптомы. Теперь понял: стоило узнать — и я почувствовал. Чужая жизнь тянулась сквозь мышцы к мозгу, и часть меня воспринимала её как собственную. Теперь я видел, почему одни смирялись, веря в новое, лучшее существо.

Аня будет из них. Она умерла вместе с Люком. Возможно, когда клён сомкнётся вокруг её сердца, она выйдет к нему во двор, и их деревья прорастут вместе.

Но я решил иначе. В лицах протестующих на экране я видел себя. Я разузнал, где торгуют тем химикатом. Скоро я введу его себе и Ане, подожду, убьёт ли он врага внутри. А если нет — прости, Господи, но я сожгу клён, пожирающий останки моего сына, а потом и нас с женой.

Мир тонет в лесных пожарах, но я выберу такой конец: в ярости, оставаясь мужем, отцом.

Человеком.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit