— Мы выберемся, — прошептал Ратибор, но его голос тонул в вое ветра. Он не был уверен, говорит ли это ей или себе.
Марена кивнула, но её взгляд был далёк. В её памяти всплывали обрывки прошлого: их последний день в Живице, когда они смеялись у реки Славуты, сплетая венки из трав, и клялись быть вместе, даже если боги отвернутся. Тогда она не знала, что Навь уже следит за ней, что её тень крадётся по пятам, как волчица за добычей. Теперь она чувствовала, как эта тень вгрызается в её душу, нашептывая, что возвращение — лишь иллюзия.
Впереди, сквозь серое марево, проступил силуэт ивы — той самой, через которую Ратибор вошёл в царство Нави. Её ветви, некогда зелёные, теперь были чёрными, словно обугленные спицы, и шевелились, как змеи, почуявшие кровь. Сквозь них пробивался слабый, но чистый свет — свет мира живых. Он был далёк, но реален, как звезда в ночном небе. Надежда, тонкая, как нить паутины, но всё ещё живая.
Ратибор ускорил шаг, почти волоча Марену. Но земля под ногами стала вязкой, как болотная трясина, затягивая их вглубь. Из неё рванулись корни — шипастые, острые, как крючья, покрытые слизью, что пахла гнилью. Они вились вокруг лодыжек, рвали кожу, оставляя кровавые борозды, что дымились, словно ожоги. Ратибор выхватил нож, лезвие которого тускло блеснуло в мертвенном свете, и стал рубить. Один корень отступал, но два новых пробивали почву, извиваясь, как черви. Шипы жгли, впиваясь глубже, и с каждой раной в тело вливалось нечто иное — боль, смешанная с отчаянием, словно сами корни питались его страхом.
— Держись, Марена! — выкрикнул он, но голос сорвался в хрип. Дыхание рвалось, усталость давила на плечи, как камень.
Она кивнула, но её лицо побелело, стало почти прозрачным, как у призрака. В её глазах ещё тлела решимость, но страх, словно тень волка, крался за ней, готовый наброситься.
Ратибор знал: Навь не отпустит их без боя. И цена возвращения будет выше, чем он мог вообразить. Но он не остановится. Не теперь, когда Марена была так близко — живая, но на грани.
Когда они почти достигли ивы, воздух сгустился, став тяжёлым, как вода. Туман расступился, и перед ними возникла фигура — не тень, не призрак, а существо, сотканное из костей и пепла. Его тело было скелетом, обтянутым серой кожей, а вместо глаз горели два белых огня. В руках оно держало посох, увитый корнями, что шевелились, как живые. Это был Хранитель врат — страж, поставленный Навью, чтобы никто не покинул её царство.
— Назови своё право, смертный, — прогремел его голос, низкий, как гул подземных недр. — Почему ты смеешь уводить душу, что принадлежит Нави?
Ратибор замер. Его рука сжала оберег — медный амулет в форме солнца, что дала ему Става перед походом в Навь. Оберег жег ладонь, словно раскалённый уголь, но он не отпускал его.
— Я пришёл за своей невестой, — ответил он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Марена жива. Навь не имеет права держать её.
Хранитель рассмеялся — звук был, как скрежет камней.
— Жива? — Его огненные глаза впились в Марену. — Посмотри на неё. Её душа наполовину принадлежит нам. Она вкусила мрак, и мрак не отпускает.
Марена пошатнулась, её рука сжала плечо Ратибора.
— Он лжёт, — прошептала она, но в её голосе была неуверенность. Она чувствовала, как тьма внутри неё шевелится, как живое существо, готовое поглотить её.
Хранитель поднял посох, и земля под ногами Ратибора треснула. Из трещины вырвался холодный ветер, несущий голоса — голоса тех, кого Ратибор знал и потерял. Его мать, умершая от лихорадки, его брат, павший в бою, его отец, сгинувший в лесу. Они шептали, умоляли, обвиняли:
— Ты покинул нас, Ратибор. Ты оставил нас в Нави. Зачем тебе она, когда мы здесь?
Ратибор зажмурился, стиснув зубы. Он знал, что это обман, но голоса резали сердце, как нож.
— Это ложь! — крикнул он, открывая глаза. — Вы не мои родные. Вы — тени, сотканные Навью!
Хранитель наклонился ближе, его дыхание пахло могильной землёй.
— Тогда докажи своё право, — сказал он. — Одолей меня в бою. Но знай: если проиграешь, ваши души останутся здесь навек.
Ратибор взглянул на Марену. Её глаза, полные слёз, говорили: она верит в него, но боится. Он кивнул Хранителю.
Бой был яростным. Хранитель двигался, как ветер, его посох хлестал, как плеть, оставляя на коже Ратибора дымящиеся следы. Ратибор рубил ножом, уклонялся, но каждый удар Хранителя был тяжелее предыдущего. Корни, что вились вокруг, хватали его за ноги, рвали одежду, впивались в плоть. Марена, стоя у ивы, кричала его имя, но её голос тонул в вое ветра.
В какой-то момент Хранитель сбил Ратибора с ног, и посох навис над его головой. Но оберег в руке Ратибора вспыхнул, ослепляя стража. Ратибор вскочил и вонзил нож в грудь Хранителя. Тот взревел, рассыпаясь в пепел, и корни отступили.
Ратибор, шатаясь, помог Марене подняться. Они бросились к иве, чьи ветви разошлись, открывая проход. Свет за ними был холодным, как иней, но он манил. Они шагнули вперёд, и земля задрожала.
Но врата не привели их в Живицу. Вместо леса перед ними раскинулась пустошь — серая, безжизненная, усеянная костями. Небо над ней было багровым, как кровь, и в нём кружили тени, похожие на огромных птиц. Ратибор замер. Оберег в его руке пульсировал, но теперь его жар был иным — не защищающим, а угрожающим.
— Что это? — прошептала Марена, её голос дрожал.
Ратибор не ответил. Он чувствовал, как оберег шепчет, как голос Нави проникает в его разум:
— Ты думал, что я отпущу вас? Оберег — моя ловушка. Он привёл вас не к жизни, а в Серую Пустошь, где души блуждают вечно.
Ратибор сжал оберег так, что кровь выступила на ладони. Он вспомнил слова Ставы: «Оберег защитит, но потребует жертвы». Неужели она знала? Или её обманули, как и его?
— Мы не останемся здесь, — сказал он, стараясь звучать уверенно. — Мы найдём путь.
Но Пустошь была живой. Кости под ногами шевелились, складываясь в фигуры — скелеты, что вставали, держа в руках ржавые клинки. Их пустые глазницы горели тем же светом, что и глаза Хранителя. Ратибор толкнул Марену за спину и приготовился к бою.
Скелеты наступали молча, их клинки звенели, сталкиваясь с ножом Ратибора. Он рубил, уклонялся, но их было слишком много. Марена, несмотря на слабость, схватила острый камень и ударила одного из врагов, разбив его череп. Но силы её таяли, и она упала, задыхаясь.
— Ратибор… — прошептала она. — Оберег… Навь осквернила его… Он нас губит…
Ратибор понял: оберег нужно уничтожить. Но как? Он был их единственной защитой. В отчаянии он вспомнил слова Ставы о реке Славуте, о её силе очищать. Если они найдут реку, они смогут разрушить оберег.
— Держись, Марена, — сказал он, поднимая её. — Мы найдём Славуту.
Они бежали через Пустошь, преследуемые скелетами. Вдалеке Ратибор увидел блеск воды — река, но не Славута. Она была чёрной, как смоль, и от неё веяло холодом. Но выбора не было.
У воды Ратибор остановился. Он поднял оберег, готовясь бросить его, но голос Нави вновь зазвучал в его голове:
— Если разрушишь оберег, часть твоей души останется здесь. Ты никогда не будешь целым.
Ратибор взглянул на Марену. Её глаза умоляли: сделай это. Он кивнул и швырнул оберег в реку. Вода вспыхнула, как молния, и скелеты рассыпались в пыль. Пустошь задрожала, и перед ними открылся новый проход — теперь уже в настоящий лес.
Лес встретил их тишиной. Дома Живицы стояли пустыми, их окна зияли, как глазницы черепов. Река Славута, некогда певшая под солнцем, была покрыта инеем, несмотря на осень. Лес молчал, и даже птицы не нарушали тишину. Ратибор и Марена, шатаясь, дошли до деревни, но нашли лишь следы запустения: заросшие тропы, покосившиеся избы, пепел в очагах.
У старой избы они встретили Ставу — старуху, чьи слепые глаза видели больше, чем могли зрячие. Она была едва жива, её тело высохло, как кора старого дуба.
— Вы вернулись, — прошелестела она, и её голос был, как шорох сухих листьев. — Но Навь не отпускает добычу. Часть души Марены осталась там. Оберег держал её, но теперь его нет. Её жизнь гаснет.
Ратибор посмотрел на Марену. Она была бледнее смерти, и тени, что следовали за ней, были не просто игрой света. Полупрозрачные фигуры с пустыми глазами шептали её имя, касались волос, тянули назад. Её кожа леденела, дыхание слабело.
— Что делать? — спросил Ратибор, его голос дрожал.
— У реки, под ивой, — ответила Става. — Там вы должны провести ритуал. Но знай: Навь потребует жертвы.
Ратибор помог Марене дойти до реки Славуты, где старая ива всё ещё стояла, её ветви серые, как пепел, но живые, шевелящиеся, будто чующие их приход. Става, опираясь на посох, начала ритуал. Она рассыпала пепел капища вокруг ивы, плеснула кровь из глиняного сосуда и запела — низко, на языке, что был старше лесов. Её голос дрожал, но в нём была сила, что заставляла реку петь в ответ, а иву гнуться, как под ветром.
— Мокошь, мать сырой земли, услышь нас, — пела Става. — Велес, хранитель путей мёртвых, открой врата. Перун, громовержец, защити нас от тьмы!
Но тьма пришла. Славута вздыбилась, и из её вод полезли тени — существа с сотнями рук, с ртами, что кричали без звука, с глазами, что горели, как болотные огни. Они тянулись к Марене, их когти рвали кожу, оставляя дымящиеся следы. Ратибор рубил их ножом, но тени множились, их вопли сливались с воем ветра, что нёс голос Нави.
— Она моя! — ревела Навь, и её лик в реке был кошмаром: лицо, сплетённое из лиц всех, кого Ратибор потерял, с глазами, что текли смолой, и пастью, как бездна.
Ратибор понял: ритуал не завершён. Он вспомнил слова Хранителя о цене. Взглянув на Марену, он увидел, как она слабеет, как тени тянут её в воду. Става, чьи силы иссякли, упала, её посох треснул.
— Ратибор… — прошептала Марена. — Спаси меня…
Он знал, что должен сделать. Подняв нож, он вонзил его в свою ладонь, и кровь хлынула на землю.
— Мокошь! Велес! Перун! — крикнул он. — Возьмите мою кровь, мою жизнь, но отпустите её!
Река вспыхнула, и тени завизжали, растворяясь в пене. Ива задрожала, её ветви хлестнули воздух, и одна, острая, как копьё, пронзила грудь Ратибора. Он рухнул, чувствуя, как кровь течёт, как жизнь уходит, но видел, что Марена оживает: её глаза зажглись, тени отступили, дыхание выровнялось.
— Ратибор! — крикнула она, падая рядом. Её слёзы катились по его лицу, и он улыбнулся, несмотря на боль.
— Мы победили, — прошептал он, слабее шороха листвы. — Живи, Марена. За нас обоих.
Он умер в её объятиях, под ивой, что теперь молчала, а Славута текла ровно, отражая первый рассвет за годы. Става, истощённая, ушла в лес, её следы растворились в траве. Врата Нави запечатались, тени мёртвых сгинули, но в груди Марены зияла пустота.
Прошёл год. Живица медленно оживала: люди возвращались, дома отстраивались, река запела. Марена, теперь мать, качала сына, чьи глаза, как у Ратибора, были цвета спелой ржи. Она пела ему колыбельную — ту, что пели с Ратибором в последний день лета, — и в её голосе звучала любовь, смешанная с утратой.
Но Живица изменилась. В лесу появились новые тропы, которых не было раньше, и старики шептались о странных огнях, что мерцали у реки по ночам. Марена знала: Навь побеждена, но её тень осталась. Каждую ночь она выходила к Славуте, сжимая прядь волос Ратибора, и слушала ветер. Иногда ей чудился его голос, но это был лишь плеск воды.
Однажды, стоя у ивы, она заметила тень — не призрак, а фигуру в плаще, чьё лицо скрывал капюшон.
— Кто ты? — спросила Марена, её рука сжала нож.
Фигура молчала, но её глаза блеснули, как у Ратибора. Она исчезла, оставив на земле медный оберег — тот самый, что Ратибор бросил в реку. Марена подняла его, чувствуя, как он тёплый, словно живой.
— Ратибор? — прошептала она.
Ветер не ответил, но ива шевельнула ветвями, и река запела громче. Марена знала: он всё ещё с ней. И в её сыне, в её песнях, в её любви был свет, что разгонял тьму.
