Как затопленная в советское время Молога стала символом памяти, которой негде укорениться
Иоанно-Предтеченский Леушинский женский монастырь. Был расположен между Череповцом и Рыбинском. Затоплен водами Рыбинского водохранилища. Источник фото: архив храма св. Иоанна Богослова Леушинского подворья.
«Чижикова, опять о своей Мологе думаешь?» — учительница геометрии не первый раз ругает Тамару. На дворе 1939 год, и Тамара Чижикова недавно переехала из Мологи в Рыбинск, потому что школу там уже закрыли.
— А я, правда, только про Мологу и думала, — вспоминает она сейчас. — Правда! Все учителя жаловались, что я отвлекаюсь. Не слышала, что они там говорят. Тосковала.
Тамара Николаевна Кухарук, урожденная Чижикова, — вероятно, последний живой человек, который помнит Мологу. Ей 103 года, она живет в Иванове с внуками. На улицу сейчас почти не выходит, но 13 лет назад, в августе 2012 года — сорвалась и поехала в Рыбинск.
В тот год она впервые узнала о существовании музея ее родного города и землячества мологжан. В списке его членов на сегодня 534 человека, правда, лишь единицы из них действительно родились в Мологе. Практически все — дети и внуки переселенцев и вступили в организацию в 2000-х уже после смерти родителей.
Ярославская Молога ушла под воду Рыбинского водохранилища в 1941 году, незадолго до начала войны. Ради строительства ГЭС советская власть распорядилась пожертвовать и старинным уездным городом, и семью сотнями сел и деревень в его окрестностях. Все жители этих мест были вынуждены оставить свои дома, сады и пастбища и спешно переселиться.
Почему сегодня для предков мологжан важно держаться вместе? Что они думают о государственных стройках? И чем отличается память переселенцев и их потомков? «Региональный аспект» и медиа «В лесах» нашли архивные интервью, поговорили с членами землячества и встретились с последней живой мологжанкой, которая помнит затопленный город.
При создании Рыбинского водохранилища было затоплено около 4550 км² территории, в том числе 3645 км² лесов. В зоне затопления находилось около 700 сел и деревень, включая город Мологу с населением около шести тысяч человек и рабочий поселок Абакумово с населением около пяти тысяч человек. В целом переселили примерно 130 тысяч человек.
Рыбинское море было частью проекта «Большая Волга» — каскада водохранилищ и ГЭС. Первыми были созданы Иваньковское (1937) и Угличское (1939) водохранилища, ради которых под воду ушли Корчева и часть Калязина. Но Рыбинское — гораздо крупнее (до сих пор третье в стране по площади) и мельче, потому что разлилось на равнине: средняя глубина водохранилища около пяти с половиной метров, максимальная — 30 метров, в районе Мологи — всего два метра.
Проект «Большая Волга» сопровождался масштабным затоплением поселений и переселением людей. Так, при создании Волгоградского водохранилища (Волжская ГЭС) затопление затронуло 125 населенных пунктов, переселили 55 тысяч человек. В зоне Куйбышевского (Жигулевского) водохранилища затопили порядка 270 населенных пунктов, включая город Ставрополь-на-Волге с населением около 12 тысяч человек. Он был перенесен и впоследствии переименован в Тольятти.
«А что их жалеть?»
Тамара Николаевна обыкновенно с удовольствием принимает гостей, но про наш визит забыла и встречает за утренним туалетом: заплетает две тонкие длинные седые косы, чтобы затем уложить их венком на голове.
— Последний раз меня постригли, когда я в школу пошла в 1930-м. Коротко так, под каре. С тех пор ни разу не стриглась. Все так и заплетаю эти косы каждое утро. Только во время войны неудобно было. Другие уже расчесались, а я все плету.
В мае Тамаре Николаевне исполнится 103 года. «Раз-два, вставай, коряга!» — раскачавшись на подлокотниках, она с усилием поднимается с кресла и идет на кухню пить приготовленный внуками чай.
Тамара Николаевна Кухарук. За спиной — портрет мужа.
Память ее почти не подводит.
— Мы жили на Пролетарской улице в доме 191 по нечетной стороне, а дальше в 193 доме жили Павленька и Катенька, две старые девы, к ним почти никто не ходил. Дальше жил поп на квартире, его окно выходило в наш сад — то есть батюшка, «поп» тогда не говорили, батюшка. А вот на противоположной стороне нашего квартала — крайний дом Городецких. Большой дом, пятиоконный. Надя Городецкая была моя подруга. Дальше Маримьяна жила, старуха, вечно в окне сидит…
Тамара Николаевна произносит слова с характерным «оканьем» — именно так говорили в Мологе. И, кажется, рассказ о жителях родного города может продолжать бесконечно. Земсковы, Черемухины, Голицыны, Городецкие, Масленниковы, Блатовы... Она достает из памяти имена соседей и подруг, их братьев и сестер, мам и бабушек, места работы и причины смерти, обрывки разговоров и истории из жизни.
Пролетарская улица в Мологе, где жила Тамара. Фото: Е. М. Пирожков, конец 1930-х. Источник: Моя Молога
Хорошо ли жили? Да как сказать. Родители работали в конторе Молживсоюза, папа иногда с работы носил Тамаре конфеты, а когда конфет не было, то фантики — дети любили с ними играть. Тамара Николаевна вспоминает, как мама его за это ругала: «Николай, ты ее портишь. Что это она у тебя какая-то потребительница. Все ей надо, чтобы ей обязательно приносили».
В 32-м папа умер: он был сильно старше матери, для него это был уже второй брак. Мама Тамары Николаевны — выпускница гимназии, в юности пела на клиросе в храме. После смерти мужа ей нужно было одной прокормить дочь и больную мать, а в начале 30-х — также родственницу мужа с двумя детьми, которых голод пригнал из Ленинграда обратно в Мологу. Мария Ивановна стала работать машинисткой в две смены.
— Торгсины были в городе, — вспоминает Тамара. — Сдавали золото, а на золото получали продукты. Хорошо помню, что мама принесла мне из торгсина гребенку для волос. У меня волосы были уже порядочные. Косы отпускала.
Дом мамы и бабушки, «провинциальный домишко», Тамара Николаевна может описать в подробностях. Три окна на улицу, два во двор. Между окон зеркала, по углам иконы. Два кресла, большой овальный стол — его отодвигали к стене, когда приходили гости. Хотели поклеить обои, но не смогли найти достаточно рулонов нужного цвета, и до затопления так и остались стены, оклеенные газетой.
Когда в 1937-м началась эвакуация, дом Тамары Чижиковой-Кухарук помогали разбирать заключенные.
— Некоторые знали, где мама-то работала. Говорили: «Ты давай там. Знаешь, Мария Ивановна там работает», — на этих словах Тамара Николаевна останавливается и поясняет: — В оперативном отделе.
Заключенные Волголага на строительстве ГЭС. Фото: Яркипедия, Узнай Россию
Мама Тамары Николаевны была оперативницей в системе ГУЛАГа. Когда Мологу стали расселять, устроилась на Волгострой. После начала войны туда же, в отдел распределения заключенных пошла и двадцатилетняя Тамара. Если своих мологских друзей и соседей она помнит по именам и с адресами, то при разговоре о лагере память будто схлопывается. Даже название отдела достает из сознания с усилием. Из вольнонаемных помнит только начальницу: «…жена Зитюкова. А вот кем был Зитюков, я забыла. Начальником тоже, большим начальником».
Отдел отвечал за документы: на каждого заключенного заводилась карточка, которую нужно было заполнить и поставить в картотеку. Этим Тамара и занималась: «74-я статья — это хулиганы. 162-я — казнокрады… ну это кто. Скажем, директор столовой, который там воровал продукты. 58-я — это политические».
Заключенных ей не было жаль:
— А что их жалеть? Они жили неплохо. Другой раз подумаешь, что они даже в лучшем положении оказывались, чем вот те, которые воевали. Сытые, а все время под огнем. Так уж лучше в лагере отсидеть.
Мнение, будто Рыбинская электростанция построена на костях, Тамара Николаевна возбужденно называет «ерундой», а Кима Катунина — политического заключенного и автора заметок о Волголаге — лжецом.
После войны Тамара еще десять лет вслед за мужем ездила по разным военным городкам, пока они наконец не осели в Иванове. Туда же перевезли стареющую мать. Родились двое сыновей. Связь с другими мологжанами семья потеряла.
40-е: Затопление
О грядущем затоплении местные жители узнали не сразу. К середине 30-х сталинские гидротехнические стройки шли полным ходом: Беломорканал, канал имени Москвы, а затем — каскад водохранилищ и ГЭС на Волге, которые должны были сделать ее верхнее течение судоходным. Многие города и села на низком берегу Волги должны были уйти под воду частично, а Молога с окрестностями — целиком.
Слухи поползли, когда начали возводить плотину. Официальное распоряжение пришло спустя год, в 1936-м. На переселение отвели шесть осенних недель, на практике эвакуация затянулась на четыре года.
«Что ни говорили — только об этом, никакого другого разговора не было. Все были возмущены тем, что город Мологу совсем ликвидируют», — вспоминала события 1930-х в интервью сотрудникам музея Мологи Мария Ивановна Кувшинникова, урожденная Комина (умерла в 2018-м).
«Полна церковь набиралась народу, “Помоги, Господи, чтобы не затопляли!” Священник руки поднимал вверх, а все плакали, плакали, падали на колени» — рассказывала другая мологжанка в фильме «Раскинулось море широко» 1987 года.
Молога была типичным уездным городом на шесть тысяч жителей, с монастырями и храмами, торговыми рядами, купеческими особняками и усадьбами в окрестностях. До революции здесь был свой предводитель уездного дворянства, свои раскольники-старообрядцы, а в XIV веке будто бы даже собственный мологский князь. Но говоря о Мологе, Комина вспоминала не это, а заливные луга, добрых людей, которые поддерживали семью после смерти мамы, и урожай клюквы в 1933-м — год, когда раскулаченный отец вернулся из ссылки.
Базарная площадь города Мологи. Начало XX века. Фото: Музей Мологского края.
Помнила Мария Комина и переселение: как взрывали каменные здания и храмы, разбирали добротные деревянные избы, чтобы перевезти на новое место. Если комиссия признавала дом недостаточно крепким, перевозить его запрещалось: вместо этого семьям выплачивали компенсацию, которой едва хватало на покупку дома меньшего размера.
Избы мологжане должны были сами разобрать по бревнышку, перетащить бревна к реке, соорудить из них плот, сверху положить вещи — от дверей и окон до посуды и икон — и сплавить все свое хозяйство вниз по Волге. Что не поместится на плот, то остается в прошлом. Бывало, плот разбивала вода. Бывало, бревна разворовывали уже на берегу после прибытия. И даже если дом полностью собирали заново, бревна еще долго сохли, в стенах появлялись щели.
Большинство переселенцев осели в новом районе Рыбинска под названием Заволжье или Слип, на противоположном берегу от исторического города. Часть мологских домов стоит там до сих пор, среди пустырей и разбитых грунтовых дорог. В конце 30-х земля там была еще меньше приспособлена для жизни: не было ни дренажных канав, ни колодцев, местами стояла вода. Сена было не найти: как рассказывала Комина, «даже по канавам не разрешали косить» (вероятно, из-за жесткого контроля над колхозной собственностью).
У Коминых после раскулачивания своего жилья не было — приходилось снимать комнаты. Только дед перевозил свой дом из Мологи. Он возвел его заново. «Конечно, много меньше, но все же построил — и умер», — вспоминала Мария Иванова.
В Заволжье сохранилось много домов, перевезенных из Мологи.
После того, как Мологу расселили, Мария еще дважды возвращалась туда. Там продолжал работать на заготовках ее отец, ей хотелось навестить его на Новый год 1941-го. Последний участок пути надо было идти пешком через лес: «Иду и не узнаю, леса-то нет. По обеим сторонам дороги штабеля. <...> Коридор из распиленного леса километра три был. А потом пустое место».
Другой раз Комина поехала с подругой в июле 1941-го. Молога уже стала островом, и они добирались по воде. Город имел удручающий вид: из каменных зданий остались только пекарня и тюрьма: «И все, больше ничего не было: одни доски да всякий хлам, кирпичи». Мария хотела сходить в последний раз на кладбище к матери, но отец запретил: в окрестностях города откуда-то появилось много диких лошадей, гулять стало опасно.
Весной 1942-го на месте города уже стояла вода.
70-е: Молога выходит из-под воды
«Вот тут, где жили наши предки, мы с вами росли, любили, плакали и веселились, будет морское наше дно». Это фраза из художественного фильма «Поэма о море» 1958 года. С безысходным оптимизмом, в духе героев Чехова, ее произносит начальник колхоза в зоне затопления Каховского водохранилища. Он специально разослал письма всем уроженцам села, которые уже стали генералами и начальниками в столицах, чтобы собрать их вместе и дать попрощаться с родной землей. Весь фильм герои ленты рубят свои сады и разбирают дома, но не могут смириться с тем, что затопление — «величайшая историческая необходимость».
— Когда-то мы так проклинали битвы, но войну выиграли! — один из героев убеждает товарища, что разрушения не напрасны.
— Расстроен я, понял? Ты способен уважить мое страдание на два дня? Не могу же я состоять из одних молекул энтузиазма, — отвечает ему тот, вынося балки перекрытий из собственной избы.
Кадры из фильма «Поэма о море»
«Поэма» вышла на экраны в начале «оттепели» и стала одним из первых публичных высказываний о масштабных затоплениях, в котором звучит сочувствие переселенцам. Лишь тогда у людей, потерявших дом, появилось право горевать. В том числе — и у мологжан. В их воспоминаниях часто звучит мысль о негласном запрете на память о Мологе, «…ведь одно упоминание о ней могло бросить тень на воспетые в песнях “великие сталинские стройки”, а может быть, даже заставить человека задуматься над происходящим,» — писал мологжанин, публицист Юрий Нестеров в очерке «Молога — память и боль».
Негласный запрет ослаб в 60-е. А в 1972-м, через тридцать лет после затопления, Молога впервые за много лет показалась на поверхности: из-за небывалой засухи уровень воды упал, и город на время превратился в остров.
Тем засушливым летом пара мологжан — Николай Новотельнов и Рэм Малышев — решили сплавать на Мологу. Рэм жил в Ярославле, Николай — в Рыбинске, но дружили с детства: сидели за одной партой в мологской школе. Друзья договорились с катером из совхоза и вместе с семьями впервые высадились на Мологе. Улицы еще узнавались по спиленным столбам и деревьям, на месте каждого дома осталась груда кирпича от печки.
В разговоре с нами дочь Новотельнова Галина, которой тогда было 14, так вспоминает эту поездку:
— Погода была прекрасная, и мы просто гуляли по улицам Мологи. Вот они там идут и кричат: «Да здравствует улица Пролетарская! Да здравствует улица Коммунистическая! Ура! Ура!» Дошли и до старого кладбища, где наткнулись на черного мрамора памятник дальней родственницы. Надгробие было повалено, но надписи на них читались без труда.
Надгробия, оставшиеся на месте мологского кладбища к 1996 году. Фото: Музей Мологского края
В воспоминаниях Новотельнова именно этот выезд на Мологу стал точкой отсчета, с которой началось создание землячества мологжан. Как было на самом деле, никто сказать уже не может. Небольшие группы людей более старшего поколения встречались и раньше — в Ленинграде и Рыбинске, на дачах и по домам, потом чья-то сестра в Ленинграде свела эти группы…
В 1974 Николай решил собрать друзей.
— Мы жили в частном доме — том самом, который отец привез из Мологи, — вспоминает в разговоре с нами его дочь Галина. — И вот у нас в саду все первый раз и собрались. Было лето, весело, солнечно. На улицу вынесли стол, патефон поставили. И вот под патефон, под старинные песни встретились, вспоминали Мологу...
Встреча мологжан в 1974 году в доме Новотельновых. Фото: Землячество мологжан
Новотельнов стал одним из главных лиц зарождающегося сообщества и вошел в его первое правление. У него была отличная память, он вел обширную переписку, старался поддерживать старые связи, завязывал новые.
— К любому человеку у него первый вопрос был про Мологу, — вспоминает Галина. — Он считал, что Молога — пуп земли. Мама над ним подшучивала из-за этого.
В первый раз собрались 23 человека, на следующий год — 50 с лишним, потом — 130, вспоминал сам Новотельнов.
Спустя пару лет встречи стали проходить в горпарке Рыбинска. Организовали своими силами: одна из активных членов землячества, Мария Кувшинникова-Комина, работала в этом парке, смогла договориться. Это стало традицией: каждый год во вторую субботу августа мологжане собирались в горпарке, пели под гармонь, танцевали памятную всем «мологскую кадриль» (никто из наших собеседников не смог объяснить, чем она отличалась от обычной, но все уверены, что это было нечто особенное).
«Нас объединяет не только тоска по Мологе, но уже сама жизнь», — говорил Новотельнов.
Встреча мологжан в горпарке в 1979 году. Мужчина в шляпе — Николай Новотельнов. Фото: Землячество мологжан
Молога показывалась из воды примерно раз в десять лет — и тогда мологжане брали своих детей, супругов, внуков и ехали смотреть, что осталось от города. Об одной из таких поездок рассказывала дальняя родственница Новотельнова Галина — она родилась уже в Рыбинске и побывать в Мологе смогла лишь однажды: «Я встала на дорожку, которая вела к Богоявленскому монастырю и думаю: “Здесь крестили моих родственников. Здесь они венчались. Здесь их отпевали”. И, знаете, вот как петля на горле…»
90-е: Стать Святыней
Если спросить сегодня членов землячества, кому принадлежит главная роль в рождении их сообщества, они назовут не Новотельнова, а Николая Макаровича Алексеева. Он сам не мологжанин, а потомок — из Мологи была его мать. Для землячества — главный собиратель наследия и «добрый гений».
Именно он в 1995 году открыл в Рыбинске музей Мологского края. Основу экспозиции составили фонды краеведческого музея Мологи, закрытого в 1936-м. Экспонаты привезли из Мологи на таких же плотах, как и вещи горожан. Потом они долгие годы лежали в запасниках Рыбинского краеведческого — пока не пришел Алексеев.
Экспедиция на Мологу в 1999 году. На переднем плане — Николай Алексеев. Фото: Музей Мологского края
Он заинтересовался затопленными территориями в годы Перестройки, уволился с завода, где работал инженером, и перешел в музей. В девяностых и нулевых записывал воспоминания, организовывал конференции и экспедиции, издавал книги.
«Молчать о Мологе — великий грех, потому что это собирательный образ всего того, что было утрачено нами в двадцатом страшном веке», — говорил Алексеев в одном из своих редких интервью.
Мологжане служат молебен в Мологе во время экспедиции 1999 года. / Надгробия, оставшиеся на месте мологского кладбища к 2014 году. Фото: Музей Мологского края
Первый день памяти Мологи состоялся в апреле 1991 года — идею предложили старшие мологжане, организацию взял на себя Алексеев. Тогда же провели и первую конференцию: сотрудники научных институтов РАН, писатели и публицисты, члены землячества мологжан и москвичи обсуждали, что делать с Мологой. Времена менялись — появились новые надежды.
Одни говорили, что нужно восстановить справедливость: хотя бы частично спустить водохранилище и вернуть в Мологу жизнь. Другие не соглашались, опасаясь появления на месте Рыбинского «песчаной пустыни». Кому нужна еще одна экологическая катастрофа?
Тех, кто мечтал вернуться в Мологу, было много: «Пешком бы убежали», — говорит одна из переселенок. Но все же убежали бы в Мологу прошлого, а не на высохшее дно. «Даже если Молога и выйдет, что мы там будем делать? — рассуждал Новотельнов. — Строиться, что ли? Но ведь мы уже давно осели в Рыбинске».
Алексеев и краеведы его круга выступили за создание мемориала на месте города. Они предлагали соорудить дамбу вокруг мологского мелководного плеса и устроить на нем памятник, куда могли бы причаливать теплоходы с туристами по пути из Мышкина в Рыбинск.
«Его первое назначение — быть Святыней, хранителем памяти», — писал в одном из альманахов о Мологе Владимир Гречухин, соратник Алексеева, краевед из Мышкина. Он отмечал, что только при создании Рыбинского водохранилища исчезло семь сотен населенных пунктов: «А сколько исчезло с лица земли при всех-всех великих стройках и прочих крутых делах эпохи?». На взгляд Гречухина, мемориал на месте Мологи должен был стать общим памятником жертвам ХХ века.
О восстановлении Мологи говорили еще много лет. Писали письма и обращения от имени землячества, искали единомышленников, идею частично спустить водохранилище поддержала РПЦ и даже часть администрации Рыбинска. Но до реализации дело не дошло. А в 2007 Алексеев умер, и постепенно процесс встал.
2010-е: Незатопленные истории
— Я чувствую родство с Алексеевым, конечно. Очень жалею, что была слишком юная, когда Алексеев был жив. Мне очень понятно, зачем ходить по затопленной территории, собирать эти осколки. Думаю, мы бы нашли общий язык и общие ценности, — говорит создательница фонда «Крохино» Анор Тукаева.
В вологодском селе Крохино ей отчасти удалось осуществить то, о чем мечтал Алексеев.
Храм-маяк в Крохино. Фото: Игорь Давыдов
Крохино ушло под воду в 1964 году при создании Шекснинского водохранилища к северу от Рыбинского. И если Молога к 90-м годам окончательно скрылась под водой, о местоположении Крохина напоминал храм, который не снесли, поскольку в нем был размещен маяк зоны затопления. Храм посреди реки размывало волнами от проходящих мимо судов почти 60 лет. Обрушаясь, фрагменты стен формировали небольшой островок из обломков кирпичей.
Анор впервые оказалась там в 2009 году во время туристической поездки. Храм был на грани окончательного разрушения, и тем не менее его вид потряс ее.
Храм-маяк в Крохино Фото: Игорь Давыдов | Анор Тукаева. Фото: Тоня Брикман
— Он произвел на меня какое-то ошеломляющее впечатление. При виде этой руины ты понимаешь, что за этим стоит колоссальная история, судьбы людей и человеческие трагедии. И у меня возникло желание что-то сделать, чтобы остановить его разрушение. Как будто ты видишь кого-то, кому очень нужна помощь здесь и сейчас, и ты хочешь как-то помочь прекратить страдание или боль.
Для спасения храма Анор организовала благотворительный фонд и вот уже пятнадцать лет занимается консервацией строения и изучением истории затопленных территорий. Ее стараниями вокруг храма появилась дамба, которая препятствует дальнейшему разрушению. Колокольню законсервировали, сделали кровлю, восстановили кладку подмытых стен. На берегу водохранилища сложился небольшой реставрационный лагерь, исследователи успели записать интервью с последними живыми переселенцами. Несколько лет ушло на то, чтобы вернуть село Крохино на карту: ведь чтобы храм признали зданием и с ним можно было работать, ему нужен был адрес. Сейчас Анор и команда фонда создают Музей Незатопленных историй Белого озера.
Храм-маяк в Крохино. Фото: Игорь Давыдов
Анор для переселенцев — человек внешний, как отчасти и Алексеев для коренных мологжан. Поначалу они не хотели с ней беседовать. Отвечали: «Нас не затапливали, о чем вы вообще говорите?» И только спустя время стали делиться воспоминаниями. Анор считает это признаком «трудной памяти»:
— Люди полагались на государственную повестку, доверяли ей. А государство в 1950-е и 60-е говорило, что мы народ-победитель. Это все [переселение] мелочи по сравнению с тем, что люди уже пережили. Наверное, в каком-то смысле было даже стыдно, если бы кто-то публично переживал насчет затопления, когда половина мужчин просто не вернулась в село.
Исследователи фонда «Крохино» пролистали все местные газеты за 20 лет, которые предшествовали затоплению. За все время, что шла подготовка к нему, за почти десять лет активного переселения в прессе — ни слова. Только в одной статье ругали бригадира, который запил и сорвал сроки переселения. «Кажется, редактор тут просто недосмотрел», — говорит Анор.
Местным было что вспомнить. Анор читала архивные документы, где жители пытались отстоять свои дома — ведь все ветхие хижины, независимо от желаний хозяев, в Крохино просто сжигали.
— И вот человек пишет, мол, ну как же, вот дом хороший, я ведь в нем живу, и пытается доказать, что дом еще послужит. А его не слушают и приговаривают к поджогу. Переселенцы вспоминали совершенно дикие случаи, когда дом поджигали, а там еще люди не уехали. У одной семьи так чуть не сожгли парализованного после войны отца — просто потому, что поджигатели недосмотрели.
Антрополог Екатерина Мельникова в комментарии нам объясняет, что стремление забыть эти истории связано в том числе и со сложным статусом жертвы государственной политики:
— Люди не хотят чувствовать себя жертвами. Это прослеживается на множестве примеров. [Например,] были попытки построения мемориального нарратива о Блокаде, в котором блокадники — жертвы государства, так как их бросили на произвол судьбы. Но их это не устроило.
2025: Молога все простила?
11 апреля 2025 года в Рыбинске собирается больше сотни пожилых людей — членов землячества. Отмечают «День Мологи» — 84-ю годовщину начала затопления.
«Есть память, которой не будет конца, потому что время не властно над нею», — ведущая открывает встречу. Со сцены звучат воспоминания о мологжанах-фронтовиках, один из земляков поет под гитару военные песни, ведущая в глубине сцены вместе с ним беззвучно проговаривает слова «Десятого десантного батальона». Одна из мологжанок поднимается на сцену, чтобы вручить директору музея Мологи ключи от того самого дома, который ее семья перевезла с затопленных территорий. Дома уже нет, но ключи останутся в музейной памяти.
Ежегодная встреча завершается музыкальным спектаклем. По сюжету бабушка рассказывает внучке, откуда родом их семья — о том, какие были в Мологе заливные луга, храмы и монастыри. Но море уже в ноябре 1941 года стало давать электричество столице. «А без электричества ой как трудно бы Москве было, — объясняет бабушка — Молога все перенесла, все простила».
Это сейчас Молога все простила — а в 90-е и начале нулевых мологжане и их потомки называли свой край «фактически репрессированной землей», «символом … грубого вмешательства в гармонию природной жизни», «городом-новомучеником», требовали реабилитации. «Если украли у людей родину, верните ее», — писал в 2003 году в сборнике статей о Мологе один из потомков.
Мологу убили два метра: при проектировании инженеры рассчитывали, что уровень водохранилища будет 98 метров, но в последний момент власти распорядились поднять его до 102 метров — из которых только два верхних покрывают Мологу. Это было необходимо для судоходства между хлебородным югом страны и Ленинградом.
— Если бы расчеты велись с учетом интересов людей, — размышляет Анор, — если бы люди вообще присутствовали в этой шкале приоритетов, возможно, хватило бы и меньшей глубины затопления, чтобы ходили суда и работала электростанция, но при этом та же Молога и сотни других поселений не попали бы зону затопления. Сейчас же Рыбинская ГЭС все равно бесполезна — она даже сам Рыбинск не может обеспечить электричеством.
Анор убеждена: если память не сохраняется и выводы не сделаны, ошибки прошлого будут повторяться. Последнее затопление случилось в России в 2012 году при запуске Богучанской ГЭС на Ангаре. В зону затопления попали 32 населенных пункта в Красноярском крае и Иркутской области.
«Тамарка, ты что ль?»
Тамара Николаевна Кухарук любит вспоминать, как впервые встретилась с землячеством мологжан. За время нашей встречи она рассказывает эту историю трижды.
— Бабуль, ты что задумалась? — спросил ее как-то муж ее внучки Евгений, когда они летом 2012-го сидели на кухне.
— Да о Рыбинске думаю, как оно там… — ответила она.
— Нет проблем, поехали!
Спустя пару дней Тамара Николаевна и Евгений в самом деле отправились в Рыбинск. В окно автомобиля Тамара увидела надпись: «Музей Мологского края».
— «Стой!» — кричу я ему. Он мне: «Что, что случилось?» — «Там написано “Молога”!»
Так, в июне 2012-го Тамара Николаевна впервые попала в музей и узнала о существовании землячества. А в августе с внуками приехала на ежегодную встречу в горпарке.
— Народ, конечно, все незнакомый, — рассказывает Тамара Николаевна. — Древних очень мало, таких, как я. Потом вижу, стоит старуха с палочкой. Я подошла, говорю: «Как тебе фамилия?» — «А тебе как?» — «Да вообще-то была Чижикова. А теперь Кухарук». Она сразу: «Тамарка, ты что ль?» — и вся аж выпрямилась.
Старуха с палочкой оказалась Марией Кувшинниковой — или Маней Коминой, подругой Тамариной юности.
Тамара Кухарук-Чижикова и Мария Кувшинникова-Комина на одной из встреч землячества. Фото из личного архива
Комина умерла в 2018, Новотельнов в 2019. Тамара Николаевна давно не приезжает на встречи землячества. Самая старшая участница — Нина Васильевна Заварина, ей 88. Она пишет стихи о Мологе и с удовольствием рассказывает о своих родителях, но город не помнит: когда семья переехала, ей было два года.
— Я когда не могу заснуть, вспоминаю Мологу, — говорит Тамара Николаевна, пока мы пьем чай после интервью. — Наш дом на Пролетарской улице, самой длинной, номер 191, по нечетной стороне. И дальше Земсковы, Голицыны, Надя Городецкая. Дальше дом Масленниковых. Варвара Константиновна, мама с ней дружила еще с гимназии. У Вари был сын. Вот Вариного мужа я не помню. А сын был Валька. Дальше дом Хрулевых. Мишка, Аркашка. Тетя Маша, их мать...
На стене в комнате нашей собеседницы — ее портрет. Тамара Николаевна на самом деле не носит платки, этот деревенский наряд – фантазия художницы. И все же картина висит над ее кроватью. Пожилая женщина на ней глядит на бескрайнюю воду Рыбинского моря, в руках ее васильки.
Портрет Тамара Кухарук кисти Надежды Фроловой.
