Уборщик. По словарю — «человек, отвечающий за уход или охрану чего-либо», — и именно это я представлял, когда подавал заявку. Думал, что буду катить ведро с шваброй по пустым ночным коридорам, менять лампы-«дневники» в безлюдных комнатах, чинить расшатанные дверные петли и капающие краны. В основном так и оказалось… но только в основном.
В описании вакансии была одна деталь, на которую я, отчаянно нуждаясь в работе, не обратил внимания: «способность работать в необычном графике и условиях». Я решил, что речь лишь о смене с десяти вечера до шести утра. Лишь добравшись до собеседования, я задумался, что могло значить слово «условия».
Институт «Церулеан» стоял на конце безымянной тенистой дороги в двадцати минутах от города. Белёсое здание высилось на холме, косить который, должно быть, сущая мука; я внезапно обрадовался, что уход за газоном не входит в мои обязанности. Всё выглядело аккуратно, неброско и явно дорого, но даже переступив порог, я так и не понял, чем здесь занимаются.
Секретарша приветливо улыбнулась, провела меня через матовую стеклянную дверь и усадила в крошечный кабинет. Я ещё гадал, не всучат ли мне дурацкий форменный костюм под цвет мебели, когда в дверь постучал симпатичный кудрявый мужчина в белом халате.
Он представился доктором Нарси и сообщил, что сон — его страсть. Как можно тратить силы на океанские глубины или космос, говорил он, когда треть жизни — спящей жизни — остаётся тайной?
Лучший способ исследовать сон, пояснил доктор, — через глаза тех, кто не может из него выйти. Увидев моё недоумение, он одарил меня широкой улыбкой и жестом предложил следовать за ним. Я был готов к больничной атмосфере: санитары в белоснежных костюмах, запах дезинфекции, — но увиденное оказалось куда страннее.
Ни один пациент Института «Церулеан» не был в сознании. Все пребывали в разной степени комы. В отличие от обычных больниц, где крики боли смешиваются с шёпотом врачей и разговорами родных, здесь царила мёртвая тишина. Не было ни объявлений по громкой связи, ни шуток медсестёр на перерывах. Тишина, пояснил доктор Нарси, нужна, чтобы внешние факторы не мешали исследованиям. Мне тоже следовало работать бесшумно.
Вид безжизненных тел, подключённых к пиликающим аппаратам, чуть не заставил меня отказаться от вакансии. Всё казалось жутко. Я ругал себя: бросать единственный шанс из-за мурашек — верх глупости.
Я понял ещё одно: доктор не задавал обычных вопросов и даже не взглянул на резюме. Упомянув это, я услышал лишь смешок: институт уже досконально проверил моё прошлое; вопрос лишь в том, смогу ли я работать здесь. Раньше, признался он, некоторые сотрудники «поддавались суевериям» и внезапно увольнялись.
Я выдавил смех, делая вид, что вовсе не собирался бежать. Доктор положил тёплую ладонь мне на плечо и отвёл к стойке для оформления бумаг.
Ночью я понял бы больше. Днём на одного пациента приходилось пять сотрудников; ночью — шестнадцать. После захода солнца освещение урезали наполовину. Врачи говорили о поддержании естественных ритмов, но я подозревал экономию. В полутьме и пустоте здание казалось ещё страшнее.
Позже я заметил другое: целые крылья закрывали на несколько дней, затем открывали, будто ничего не было, и запирали новые. Уведомления об этом приходили вместе с рабочими заданиями вроде «разблокировать жалюзи в палате 204» или «дезинфицировать кладовую С». Впрочем, электронные замки и заклеенные окна сами говорили, куда нельзя соваться. Перемены маршрутов растягивали рабочий вечер и создавали ощущение, будто я блуждаю по разным зданиям.
С научной точки зрения пациенты были живы, но их сознание тонуло где-то глубоко. Шанс, что кто-то вдруг сядет и схватит меня за руку, был минимален, — и всё же не-научная часть меня ожидала этого каждую секунду.
Длинные коридоры, пиликающие приборы и комнаты безмолвных тел стали декорациями моих кошмаров. В них на койке лежал я, наблюдая, как незнакомец катит ведро. Я хотел закричать и умолять освободить, но не мог шевельнуть даже ресницей — лишь слушал, как его шаги и мои надежды тают во тьме.
Санитары, однако, оставались невозмутимы.
— Страх как морская болезнь, — сказал как-то Джейми, когда мы курили у мусорных баков. — Либо есть, либо нет. Я сплю как младенец. Это же просто куски мяса, брат. Не парься.
Крупный лысый курильщик с чёрными очками, Джейми проработал здесь три года — дольше всех.
— Понимаешь, есть институт, а есть «Институт», — хмыкнул он. — Посмотри на докторов и медсестёр и завтра скажи, что заметил.
Я сыграл в его игру — и действительно увидел: примерно четверть персонала носит маленькие синие пропуска. Держат их так, чтобы они были видны, но не бросались в глаза.
— Что это значит — без понятия, — ответил Джейми. — Думаю, тут два вида исследований: официальный и… не очень. Любопытно? Конечно. Но работа неплохая: платят нормально, погоды не мёрзнешь, тяжести не таскаешь, клиенты не жалуются. Не стану рисковать.
Однако закрытые крылья и синие бейджи не давали мне покоя. Они вросли в кошмары. Я видел запертую дверь; пол начинал крениться; дверь распахивалась в чёрную пасть; огни гасли; и я, вместо того чтобы бежать, падал назад, проглоченный кафельным глотком института, как рыбка челюстями удильщика.
Сны усиливались, но случались не каждую ночь, и я начал склоняться к мнению Джейми: бессонницу можно терпеть ради такой спокойной работы. Всё могло длиться годами, если бы не прошлый четверг.
Я менял трубу в туалете, когда по зданию прокатился протяжный механический вой, похожий на сирену торнадо. Это был не пожарный сигнал. Высунувшись в коридор, я увидел Джейми и двух санитаров — растерянных, как и я, — а ещё худую блондинку-доктора и медсестру; обе мчались, синие карты в руках.
— Такое бывало? — спросил я Джейми.
— Никогда, — мотнул он головой.
Я направился к стойке регистрации: может, там найдётся подсказка. Дверь коридора не открылась — здание оказалось на локдауне. Только владельцы синих карт могли перемещаться свободно.
Я не чувствовал ни дыма, ни бури. Пациенты спали. Джейми уже рылся по ящикам — искал синюю карту; я помогал, но безуспешно. Тогда погас свет.
Отключение длилось секунды, но аварийные лампы горели кроваво-красным. И я понял: дверь, на которую я опирался, приоткрылась. Я прошёл. Коридор был пуст, но волосы на затылке поднялись: будто кто-то проскользнул из двери в дверь. Я почти достиг конца, когда за спиной хлопнула дверь.
За углом лежала блондинка-доктор, халат пропитался кровью. Медсестра неподвижно сползла по стене. Я застыл. Поднял упавшую карту. Горло женщины было перерезано стеклянным осколком.
Нужно было предупредить Джейми. Дверь вновь заперлась, но карта открыла её. Санитаров не было; Джейми сидел, зажимая рваную шею и живот. Я вырвал простыню из шкафа и прижал к ранам. Он пытался говорить, но кровь булькала.
Незнакомка — босая, в синей больничной рубашке — с тем же стеклом в руке. Я поднял ладони, зная, что поздно. Она замерла.
— Ты не врач, — прохрипела она.
— Вытащи меня отсюда, — прошептала она.
Я взглянул на умирающего Джейми и осколок в её руке. Следовало ли скрутить её? Что-то удержало меня.
— Как тебя зовут? — спросил я. Она задумалась.
— Зови меня Евой, — медленно сказала она и опустила стекло. — Ты не понимаешь, что здесь творится, мистер уборщик.
Она дрожала. Я завернул её в одеяло. В коридоре хлопнула дверь. Глаза Евы расширились. Я спрятал её в шкаф. Через секунду по коридору неслись доктор Нарси и двое санитаров с электрошокерами; у Нарси был пистолет.
— Где она? — задыхался он.
Я сделал честное лицо. Доктор объяснил: пациентка очнулась, напала, её нужно обезвредить. Звучало логично… но казалось ложью.
Я ответил, что слышал шум, вышел — и нашёл раненого Джейми. Доктор вгляделся в меня. Казалось, он понимает: я что-то скрываю. Но времени не было: беглянка ещё на свободе. Он велел мне ждать и ушёл к закрытому крылу.
Я вернулся к Еве, теребя синюю карту. С её помощью можно выйти куда угодно. Но как выбраться наружу?
— Есть план, — шепнул я, — но он тебе не понравится.
В тележке для уборки висел огромный чёрный мешок для мусора. Ева забралась внутрь, а я покатил тележку по коридору.
— Не верится, — шептала она. — Это как…
— Плохой сон? — предложил я.
— Не смей! — вспыхнула она, и я испугался, что нас услышат.
— Здесь изучают кошмары, — прошептала Ева. — Учатся их создавать и контролировать. Знаешь, как звук влияет на мозг? Они делают то же во сне. Эти люди не в коме: их держат наркотиками, будят, измеряют T-рейтинг.
— «Уровень ужаса». Нужно, чтобы ты просыпался в крике и не помнил себя.
— Представь спецслужбу, которой нужно разговорить кого-то. Или стереть память. С этой технологией можно всё за ночь. А спят все.
— Последнее, что помню, — еду к стоматологу удалять «восьмёрки». Это было три года назад. Скорее всего, моим сказали, что я не вышла из наркоза и тело «передали науке». Проверь истории болезней: там пусто, одни фальшивые имена.
И ты в этом участвовал. Она не сказала, но я услышал.
Писк тележки заглушал шаги, и я не заметил медбрата, пока он не окликнул:
— Что вы делаете? Локдаун же!
— Мне никто ничего не сказал. Я тачку выгружаю.
Он фыркнул и ушёл, не заметив, что мешок полон. Впереди остались две двери — офисный коридор, где меня собеседовали.
Офисы тёмные, пустые. Ева заёрзала. Я выкатил тележку в холл.
Удар электрошокера — будто молния в шею. Я рухнул; Ева закричала и забилась. Доктор Нарси и санитары ждали нас: конечно, другого выхода не было.
— Надо было помнить о камерах, — прошипел Нарси, заламывая мне руки. — Поздно. Я с удовольствием проведу тебя через нашу программу.
Может, страх дал сил, а может, помогла влажная плитка: я выскользнул, опрокинул тележку, ударил. Кричали, ругались, и я увидел, как Ева бежит к двери — ей не открыть её без карты на моей шее.
Санитар бросился на меня, но я успел швырнуть карточку Евe.
— Держите её! — орал Нарси.
Мгновение замешательства — и я рванул следом. Ночной воздух пах мокрой травой, асфальтом, свободой. Мы почти добрались до моего пикапа.
Выстрел прозвучал, когда я тянулся к ручке. Я знал: пуля не для меня. Пальцы Евы скользнули; одного взгляда хватило, чтобы подкатила тошнота. Я втиснулся в кабину, пригнулся и дал задний ход. Стреляли больше не в меня — нужды не было.
Ева была единственной свидетельницей. Я — никто, стажёр. Кто поверит? Они убили её, чтобы заткнуть, и легко расправятся со мной.
Домой я доехал на автопилоте и полез в душ. Орал в горячую струю, пытаясь смыть кошмар и обдумывая, что дальше. В кузове пикапа лежат канистры бензина, а карта всё ещё работает… Я мог бы сжечь этот ад.
Проспал двенадцать часов. Лишь синяки доказывали, что это было не сном. Звонков из института — никаких. Логично: меньше следов — меньше проблем. Весь день я готовился к тому, что собирался сделать: тюрьма, могила или койка в машине кошмаров. Но жить в страхе я не мог; я был должен Евe.
К вечеру я припарковался у гольф-поля за лесом, окружавшим холм. Сквозь чащу я вышел к зданию к закату. Но окна были тёмные, парковка пуста. Дверь открылась картой, внутри — никого. Аппаратура, «пациенты» — всё вывезли. Сжечь здание теперь значило лишь хлопоты для страховой. Доктор Нарси и его хозяева перенесли лабораторию.
В другом месте, под другим названием, Институт «Церулеан» продолжает эксперименты. Возможно, прямо сейчас какой-то новичок катит ведро по его тихим коридорам. Возможно, кто-то едет на рядовую операцию, не зная, что больше никогда не увидит близких.
Не зная, что проведёт остаток жизни, пленённый бесконечным кошмаром.
