Вот как всё было. Мы стояли в полутемной прихожей старой хрущёвки, в которую нас пустила женщина лет семидесяти, в вязаном жилете, с аккуратно уложенной сединой. Она позвонила накануне — “мне бы продать одну вещь, деньги сейчас нужны, а это у нас с войны ещё лежит”.
На старом комоде, на салфетке, лежала она. Настольная лампа. Словно из сна имперского архитектора, у которого в голове мешались парижский модерн, египетская одержимость 20-х и память о Наполеоне. Вершину венчал орёл с распахнутыми крыльями — гордый, но уставший. Купол-абажур в виде шлема, затейливо вычеканен, а по его сторонам — профили женщин в уборе с коброй. “Клеопатра”, — сказала хозяйка, но с сомнением, будто сама не до конца в это верила.
— Это дед мой из Австрии привёз, — сказала она. — Он в Берлине был, а потом часть перебросили — и оттуда уже домой. Трофеи. Но с этой лампой — как-то особо… не продали, не отдали, всё берегли.
Дед, по её словам, прошёл всю войну, а в мирное время чинил тракторы и терпел плохую почту. Лампа стояла в серванте, где хранили “красоту” — хрусталь, фарфор, и вот эту бронзовую птицу с египетскими глазами.
Купили мы её за двадцать тысяч. Ни торга, ни сантиментов — только кивок. А вечером, уже у себя, стали её разглядывать. На основании — выбито строгое “FRANCE”, всё остальное говорило само за себя. Латунь, чеканка, медальоны — как будто каждый элемент хотели сделать последним в жизни. Стиль? Поздний ампир, с ухмылкой в сторону ар-деко, и щедрым загаром египтомании. Да, тот самый стиль, что вспыхнул после 1922 года, когда Говард Картер откопал Тутанхамона и Европа сошла с ума от обелисков, сфинксов и глаз Уаджет.
Но в этой лампе всё было не про Египет — а про Европу между двумя войнами. Про парижские салоны, где вино подают под люстрой в форме лотоса. Про мебель с отпечатками пальцев на позолоте. И — возможно — про какую-то венскую квартиру, где она стояла на бюро.
Лампа требует восстановления: проводка внутри — всё родное, но давно не живое. Патрон с керамикой, проводка — стерлась в порошок. И знаете что? Мы решили её не трогать. Пусть стоит, как есть. Как напоминание о том, как странно плетётся история.
Вот так: французский мастер, вдохновлённый древними культами, отлил эту вещь в 20-х. Потом она прожила какое-то время в мирной Европе, до тех пор, пока не случилась катастрофа. Потом — советский офицер, поход через Европу, поезд с трофеями. И — несколько поколений тишины в питерской квартире.
Теперь — у нас. И вроде бы, просто лампа. Но всякий раз, глядя на орла, почему-то вспоминается не Наполеон, не Тутанхамон, Сальвадор Дали. Не потому что он имел к этой лампе хоть какое-то отношение, а потому что именно он мог бы её придумать — в приступе восточной лихорадки, после ссоры с Галой и под влиянием очередного трактата о символизме древнеегипетской архитектуры.
В голове Дали лампа бы родилась именно такой: орёл, расправивший крылья над Клеопатрой, латунный шлем, усыпанный завитками, и электрический патрон, как нерв, выведенный наружу. «Это же не светильник, это психоаналитический акт!» — крикнул бы он.
А теперь она здесь. Одна, настоящая. И у неё начинается новая история — мы выставили её на аукцион. С одного рубля. Потому что в этом тоже есть что-то сюрреалистичное. .
