День мне этот не забыть. Да и как забудешь своё боевое крещение? Второе августа, сорок второй год. Стоим полукругом в конном строю. Лошадь подо мной неспокойна, наверное, моё состояние передаётся и ей. Перед нами командир полка майор Поливодов, говорил тихо, но мы все хорошо его слышали:
«Там, за горизонтом – отборные вояки Гитлера. Горно-стрелковая дивизия «Эдельвейс»[1] с какими-то частями «СС». Красиво, гады, обозвали себя, да только в их поганых руках любой цветок вянет. Остановить их наша задача. Остановить и показать всему миру, что битва под Москвой и первая наша победа не случайность! Все наши войска отступают, беспорядочно отступают.
В нашей армии наблюдается паника. Фашисты обнаглели от своей безнаказанности, надо их поставить в стойло. Отомстить этой швали[2]так, как умеют только кавалеристы! Наступать будем без единого звука, коням копыта обмотать ветошью, на ходу не стрелять, не свистеть... Рубать их в винегрет надо будет по всей нашей казацкой науке. Те, кто выживет из фрицев, рассказывать о встрече с красной кавалерией и казаками будет, каждый раз меняя портки от страха! Вперед, с Богом, за Родину, за Сталина!»
Я вспомнил, как на нас смотрели выжившие дети и старики, в той станице, через которую мы проходили вчера... Станица была сожжена и раздавлена фашистской танковой дивизией... Немецкие мотоциклисты гонялись за женщинами и детьми, поджигали хаты, расстреливали неугодных... Уцелевшие в той бойне смотрели теперь на нас, мимо проходящих в сторону фронта, сурово, и исподлобья... Мы не могли им смотреть в глаза, да и сказать им было нечего. Не могли мы ответить на вопрос, почему Красная Армия отступает и бросает их на растерзание фашисту.
Прозвучал сигнал готовности к бою. Мы пошли. Сначала шагом по ложбинам, оврагам и перелескам, потом всё ускоряясь и ускоряясь, и вот вблизи позиций гитлеровцев мы уже шли во весь опор! Сначала молча, как приказал командир, только ветер в ушах свистит, и сабля над головой переливается вся под лучами солнца, тысячи сабель, а возле Гансов мы все начали выть по-волчьи.
Могу представить, что видели фашисты:
На всю ширину горизонта (та атака шла полосой восемь километров – прим.автора), туда, куда может увидеть глаз, появилось из ниоткуда и без звука несётся сухопутное цунами, а вместо гребней этой волны, блестят и вращаются кавалерийские клинки, солнце, которое светит фашистам в глаза... Вся эта картина должна была ввести в состояние ступора даже самого опытного воина.
Ввела.
Фашисты не произвели ни одного прицельного выстрела в сторону кавалеристов и начали беспорядочное отступление... И вот мы уже в первой линии окопов и началась рубка – без страха и без сомнений.
Я помню эти полные ужаса глаза, того первого зарубленного мной немца. Вместо того, чтобы стрелять в меня, он пытался выдернуть чеку от гранаты – не успел... Страх прошел, пришла ярость и боевой задор. Опытные казаки учили нас, молодых, что не надо бояться пули, пролетающей рядом, если ты её слышишь – она не твоя...
Шолохов позже написал: «Свою ненависть мы несём на кончиках наших штыков», – наша ненависть была на кончиках клинков.
Правильный скрытный заход в атаку со стороны солнца слепил фашиста. Мы видели их, залегших в бурьяне и беспорядочно стреляющих по нам и кидающих гранаты, которые в большинстве своем убивали их же солдат...
В мою сторону тоже полетела граната... Я помню горячую волну, которая упруго прошлась по мне, только потом, после этого услышал взрыв... И всё. Я уцелел. А потом я увидел своего второго фашиста. Они же даже не окапывались, так, залегли в траве... Он заслонил для меня все, я отчетливо увидел его каску, прищуренные глаза, – мы же неслись со стороны солнца. Всё длилось несколько мгновений... Направленный в мою сторону автомат, который дергался от выстрелов в его руках, закатанная по локти серая форма... Он в меня не попал, а я достал его, как раз под каску, как учили. Попадешь по каске, оглушишь, конечно, но тут будет риск, что пролетишь мимо врага, а он тебя в спину расстреляет...
Но и каски у немцев были не у всех. Дальше помню с трудом... Мозг выключился, включился инстинкт бойца, в котором работала выучка, сила удара, ловкость и удача... Гитлеровцы опомнились и с примкнутыми штыками попытались контратаковать. Видел, как винтом вворачивался в гущу гитлеровцев командир другого полка Соколов. Лучшего рубаку я вообще не знал. Говорили, что в том бою он порубал с полсотни врагов. Но на беду и его пуля нашла. Любил я втихаря девчушку, по имени Ксения (Кулибабова Ксения Дмитриевна – прим.автора), подкладывал ей под походную палатку конфетки, цветочки полевые, стихи ей писал... было ей на время того боя лет двадцать, но выглядела лет на семнадцать, – хрупкая очень с виду, и вот вижу, что она скачет правее от меня, поводья опущены, и на ходу из ППШ короткими очередями поливает фашистов налево и направо...
На помощь фашисту пришла их авиация. Но без толка. Я думаю, что лётчики немецкие в этой мясорубке ничего разглядеть не могли, а то, что они на бреющем[4]ходили, в надежде испугать нас или коней наших... Да не тут-то было, мы их просто не слышали, надо было фрица рубать, да и конь боевой, это часть кавалериста. Очень между ними связь большая, чувствуют друг друга, если кавалерист дрогнет, то и конь его дрогнет. Страха не наблюдал среди наших. А что наблюдал? Наблюдал вопли раненых фрицев, стоны, ругань с обоих сторон. Фашисты на своем лают, ну а мы кроем их своими добрыми словами... Все казачки хитрили – притворялись убитыми, вскидывали руки и свешивались на бок, но перед самыми фрицами "оживали" и рубили, рубили и рубили!
Были и остановки в бою, ведь поле боя растянулось на много километров, налево, направо, насколько глаз видит, сабельный бой. Когда всё закончилось, начали искать воду, чтобы принести к ней раненых, обмыть-помыть, да и самим, с лошадьми, от крови фашистской отмыться, ну и клинки сполоснуть. Признаюсь, потом, после боя, почему-то лились из глаз слезы. И ничего с собой поделать не мог. Бывалые воины успокаивали, мол, после первого раза так бывает. Оглянувшись назад, увидел бескрайнюю степь, усыпанную изрубленными, втоптанными в землю оккупантами, и чего, спрашивается, им дома не сиделось то? Последствия кавалерийской рубки выглядят очень страшно, но это война, и не мы напали, а на нас, мы Родину защищаем и деток малых, и жен со стариками, кто их ещё защитит? Кто, если не мы?