Французский офицер Пьон де Комб в сражении при Бородино увидел польского офицера: «Разорвавшаяся граната отрезала ему позвоночник и бок, эта ужасная рана, казалось, была нанесена острой косой». Поляк умолял добить его, Де Комб дал ему пистолет. «Я все же успел заметить, с какой дикой радостью схватил он пистолет, и я не был от него ещё на расстоянии крупа лошади, как он пустил себе пулю в лоб».
Бородинское сражение сентябрь 1812
Авраам Норов, летописец войны 1812 года, вспоминал эпизод Бородинской битвы: «Упал к моим ногам один из егерей. С ужасом увидел я, что у него сорвано все лицо и лобовая кость, и он в конвульсиях хватался за головной мозг. «Не прикажете ли приколоть?» – сказал мне стоявший возле меня бомбардир». Норов приказал оттащить солдата в кустарник – добить.
Барон де Марбо описывает, как в битве при Эйлау ядро оторвало задний угол его шляпы: «Удар был тем более ужасным, что моя шляпа держалась на крепком кожаном подбородочном ремне. Я был совершенно оглушен. Кровь текла у меня из носа, из ушей и даже из глаз».
Лошади на поле боя от страха и запаха крови совершенно дурели. В битве под Эйлау русский пехотинец пытался штыком заколоть французского борона Марбо, спасла барона его лошадь Лизетта, которая «бросилась на русского и, вцепившись зубами ему в лицо, одним махом вырвала у него нос, губы, веки, содрала всю кожу с лица, так что он превратился в живой череп, весь красный от крови…».
Сцена сражения между русской и французской кавалерией во время Наполеоновских войн.
«Не все оружие эффективно»
Ранения саблями, палашами, пиками – часто не причиняли раненому особого вреда: так как тяжело рубить движущуюся «мишень» еще самому находясь на лошади. Петербургский ополченец Рафаил Зотов в своих воспоминаниях описал, под Полоцком 6 октября 1812 года его пытались зарубить несколько французских латников: «С первых двух ударов палашами по голове я однако не упал, а невинной своей шпагой оборонялся и помню, что одного ранил по ляжке, а другого ткнул острием в бок; не знаю, кто из них наградил меня за это пистолетным выстрелом, потом другим, но один вскользь попал мне в шею, а другой – в ногу. Тут я упал, и тогда-то удары и ругательства посыпались на меня как дождь. На мне был сюртук, мундир и фуфайка, а сверх всего еще ранец. Все это было изрублено как в шинкованную капусту, и изо всех ударов только два еще по голове были сильны, один в руку самый незначащий, и один с лошади ткнул меня в спину острием палаша. Все прочие удары даже не пробили моей одежды». Когда Зотова осмотрел лекарь, выяснилось, что опасным для жизни был только один удар по голове.
Кажется что количество раненых штыком должно быть большим – ведь считается, что часто судьба схватки решалась штыковым ударом. Однако фактически это романтическое преувеличение. Пойти в штыки, пойти на штыки, ударить в штыки – эта формула часто встречается в мемуарах 1812 года , однако как часто штыковая атака не часто приводила к рукопашному бою. Зотов описывает штыковую атаку ополчения на баварскую пехоту под Полоцком: «Неприятельский фронт не устоял, дрогнул и, не дождавшись нас, пустился со всех ног отступать». Причиной командовать отход у офицеров, была необходимость для сохранения управляемости войсками держать линию, строй, который в рукопашном бою неминуемо распадался. Зотов описывает, как спустя около часа после своей атаки ополченцы приняли бой с пошедшим в штыки неприятелем и из-за расстройства линии это едва не обернулось большими неприятностями: «человек 20 баварцев вдруг прорвались сквозь наш фронт. Офицерская шпага была вовсе не равным оружием против их штыков».
Впрочем оставались живы и после штыков: известно, что генерал Бонами, взятый на батарее Раевского, был весь исколот штыками («я его видел; лицо его было так изрублено и окровавлено, что нельзя было различить ни одной черты», – писал Николай Муравьев, в 1812 году служивший квартирмейстером).
Генерал Шарль-Огюст-Жан-Батист Боннами де Бельфонтен
22 месяца плена генерал провел в родовом имении А. П. Ермолова селе Лукьянчиково. В 1985 году орловские краеведы записали воспоминания жителей села, касающиеся пленного француза: «Ермолов в плен его взял и к Кутузову притащил. Француз весь исколотый был, очень стонал, а у Алексея Петровича у самого рана в шею, но он и виду не подает. А Михаил Илларионович говорит: „Голубчик, ты его полонил, ты его и корми“. И отправил Алексей Петрович того генерала в деревню к отцу»……. «Мы все, почитай, французы! Много девок тот генерал перепортил».
Анджей Неголевский, один из тех улан, которые на глазах Наполеона штурмовали неприступную позицию испанцев под Сомосьеррой, упав с убитой лошади, получил 11 ран штыками прежде чем к нему подоспели свои, и тоже остался жив.
Даже после более серьезных ранений при минимуме средств и возможностей были случаи удивительного спасения. В битве под Фридландом тогдашнему полковнику Санкт-Петербургского драгунского полка Михаилу Балку картечью снесло часть черепа.
Русский генерал Михаил Дмитриевич Балк
Полковник по общему мнению был явно не жилец, но врачи заменили разбитые кости серебряной пластинкой, и Балк однажды вернулся в полк. Потрясенные солдаты решили, что у полковника весь череп из серебра и пули ему теперь не страшны. Серебряная пластина отчасти спасла Балка в 1812 году, когда в бою французская пуля попала ему в голову. После этого Балк снова вернулся в строй, участвовал в Заграничном походе и умер в 1818 году в возрасте 54 лет.
Ранения Михаила Кутузова. 24 июля 1774 года в бою с турками под Алуштой пуля, ударила его с правой стороны между глазом и виском, «вышла напролет в том же месте на другой стороне лица». Кутузов после этого не умер, глаз его продолжал видеть. 18 августа 1787 года Кутузов в бою с пошедшими на вылазку из Очакова турками снова был ранен в голову в то же место. Слова принца де Линя о Кутузове: «Этот генерал вчера опять получил рану в голову, и если не нынче, то, верно, завтра умрет». Кутузов выжил и даже оправился от второй раны быстрее – вместо года за шесть месяцев, главный хирург русской армии Массо говорил: «Должно полагать, что судьба назначает Кутузова к чему-нибудь великому, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам медицинской науки».
Гравюра, Кутузов узнает об оставлении Наполеоном Москвы
Австрийский граф Нейперг, покоривший покинутую Наполеоном Марию-Луизу, так же потерял глаз в одном из боев.
Француз, офицер Луи Мари Жозеф Максимильен Каффарелли ду Фалга потерял ногу на войне в Европе, в Египетский поход отправился уже на деревянном протезе, за что солдаты звали его «Генерал Деревянная нога». Когда в начале похода солдаты пришли в уныние от жары, жажды, постоянных боев, Каффарелли, желая приободрить их, говорил «о красотах страны, о великих последствиях этого завоевания». Один из солдат сказал ему на это: «Вам хорошо – у вас одна нога во Франции!», и эти слова «передававшиеся с бивака на бивак, заставили смеяться все лагеря». При осаде Акры пуля раздробила ему локоть и пришлось отнять правую руку.
Луи Мари Жозеф Максимильен Каффарелли ду Фалга бригадный генерал
Он только начал учиться писать левой рукой, когда у него началась гангрена, вызвавшая лихорадку, которая и убила его 18 апреля 1799 года. Наполеон писал о нём в приказе: «Наши всеобщие сожаления провожают генерала Каффарелли в последний путь; армия теряет одного из своих храбрейших военачальников, Египет — одного из своих законодателей, Франция — одного из своих лучших граждан, а наука — выдающегося учёного».
Русский герой, Сергей Непейцын в 17 лет, во время штурма Очакова в 1788 году, получил тяжелое ранение, в результате которого ему отняли ногу выше колена. Кулибин сделал герою протез, первую в мире механическую ногу.
Модификации протеза разработанная Кулибиным
В 1807 году Непейцын стал городничим Великих Лук. Получив в командование кавалерийский отряд, Непейцын устраивал набеги на французов и дважды разгромил их крупные отряды. В сентябре 1812 года Непейцын был восстановлен в службе, а в октябре получил чин полковника и с ним был переведен в лейб-гвардии Семеновский полк, что было большим отличием.
Случаи с Балком, Кутузовым и другими тем более удивительны, если знать, что военная медицина в конце XVIII века, а потом и в наполеоновские времена была довольно примитивной и почти на все сто процентов состояла из хирургии, которая к тому же тогда считалась не совсем медициной, как и хирурги считались не совсем врачами, а иногда ими и не были (хирургией занимались полковые цирюльники (парикмахеры) – учеником одного из них был Доминик Жан Ларрей, лейб-медик Наполеона и главный хирург французской армии).
Рану прижигали кипящим маслом – при этом многие раненые умирали от болевого шока. В 1767 году в конкурсе на лучшую работу по лечению ран, объявленном французской Академией наук, первую премию получил доктор Буасье, который рекомендовал для лечения гнойной раны выжигание ее краев. А доктор Берденей, рекомендовавший применять повязки с обеззараживающими составами из скипидара, алоэ и спирта, оказался вторым.
Жан-Батист де Марбо во время осады Сарагосы был ранен пулей, засевшей между ребер. Когда хирург, сделав надрез, увидел ее, он не смог ее достать – так сильно трясло Жана-Батиста от боли. Дальше, по воспоминаниям Марбо, было так: «один из моих товарищей садится мне на плечи, другой на ноги, и доктор извлекает наконец свинцовую пулю».
Примитивные методы анестезии были известны и тогда: передавливали сонную артерию, чтобы человек впал в забытье, некоторые врачи имели при себе специального «вышибалу», умевшего ударом в определенное место «отключить» пациента. Французский хирург Вардроп заметил однажды, что при большом кровопускании пациент впадает в обморочное состояние, при котором не чувствует манипуляций хирурга. Ларрей во время битвы при Эйлау заметил, что на холоде (мороз в те февральские дни достигал минус 19 градусов) раненые при ампутациях страдали меньше. Этот эффект был назван «холодовая анестезия», но широкого применения не нашел.
Между тем именно в это время человечество стояло в шаге от изобретения сразу нескольких видов наркоза. Еще в 1799 году 21-летний англичанин Хемфри Дэви получил закись азота, названную тогда же «веселящим газом».
Хемфри Дэви - Известен открытием многих химических элементов, а также покровительством Фарадею на начальном этапе его научной деятельности.
Хемфри Дэви, ставя опыты на животных и на себе, выяснил, что после вдыхания газа терялась чувствительность к боли. Однако Дэви был не врач, а химик и физик, и о том, чтобы приспособить «веселящий газ» к медицине, видимо, просто не подумал. Веселящий газ перешел в цирк и служил на забаву публике до 1845 года, когда пришедший на представление зубной врач Гораций Уэллс вдруг увидел в этом медицинскую перспективу (разорился так как газ не давал хорошего эффекта, пациенты посыпались).
В 1805 году 20-летний немецкий аптекарь Фридрих Вильгельм Сертюрнер, разлагая опий, получил вещество, погружавшее подопытных животных в сон, при котором они не реагировали на боль. Сертюнер назвал вещество «морфий» – в честь сына древнегреческого бога сна Гипноса. Однако и это вещество не получило распространения. Собакам Сертюрнер подмешивал морфий в еду – однако в случае с человеком этот способ явно не годился хотя бы потому, что точная дозировка становилась невозможной. Но вряд ли можно сомневаться в том, что если бы имелся «общественный запрос» на обезболивание, то способы доставки морфия в кровь были бы изобретены довольно быстро (шприц в 1648 году изобрел Блез Паскаль).
Фридрих Вильгельм Адам Сертюрнер открыватель морфина
Для людей того времени избегать боли было постыдно. Когда под Дрезденом генералу Моро ампутировали раздробленные ядром ноги, он курил сигару и ни разу не застонал. В бою при Кульме, где семь тысяч русских гвардейцев весь день бились с 35-тысячным корпусом Вандамма, командиру русского отряда генералу Александру Остерман-Толстому в руку ударило французское ядро. Врачи предлагали ехать в Теплиц и сделать операцию в более-менее сносных условиях. Но Остерман велел резать здесь же, на командном пункте, в виду войск. При этом Остерман приказал лекарям переговариваться вместо латыни по-русски – чтобы он мог все понимать.
Полевой или батальонный хирургический набор
«Болезни и способы лечения»
Главной послеоперационной проблемой в те времена была гангрена.
Тогда природа болезни была неизвестна, видели болезнь, но не понимали причин. В результате из тех мер предосторожности, которые соблюдаются сейчас даже при простейшем хирургическом вмешательстве (например, при выдергивании зуба) тогда не предпринималось ничего.
Обработка раны была интуитивной: здравый смысл подсказывал, что рану надо промыть и удалить из нее все лишнее. Для промывки использовалась чаще всего простая вода, иногда с добавлением извести, иногда – теплый солевой раствор, однако в условиях битвы эти растворы быстро кончались, в дело шла вода из ближайшего водоема или из водовозной бочки. Промыв и удалив инородные тела (осколки, пулю, грязь), на рану в мякоти накладывали корпию (иногда – с травами или мазью), а затем бинтовали. У всех врачей был свой взгляд на перевязки: Ларрей считал, например, что рану не нужно часто тревожить и менял повязку в среднем раз в неделю.
Йод был открыт в 1814 году, а для обработки ран его стали применять только через 40–50 лет – когда врачи задумались о необходимости антисептической обработки ран, инструментов и помещений (да и то помещения долго еще обрабатывались карболкой, которая почти яд).
Марля (кисея) была известна издавна, но применить ее как перевязочный материал еще долго никому не приходило в голову – пока врачи не поняли, что рана нуждается в доступе воздуха, и потому повязка должна быть из воздухопроницаемой ткани. До тех пор, если была возможность, перевязывали согласно чину: генералов – батистовыми платками, а солдат – простым тряпьем.
Французы видели в Египте и вату – это в общем-то всего лишь комок хлопка. Однако в Европе еще долго вместо ваты использовали корпию – нащипанную в нитки ткань. Едва начиналась война, дамы высшего света садились «щипать корпию» – это был их вклад в борьбу. В дело шло в основном старое тряпье – хирург Иван Пирогов через сорок лет, когда человечество свыклось с мыслью о микробах, ужасался тому, сколько заразы должно было быть на такой корпии. (Вату и марлю вместо корпии стали применять только в 1870 году).
Оперируя на поле боя, хирурги не успевали даже мыть свои инструменты (служивший в Великой Армии врач Генрих Росс пишет, как под Бородиным он и его товарищи по «кровавому ремеслу», «работали руками и инструментами, часто спускаясь к ручью помыть их» – но ведь часто не означает «всегда»). Стерилизация инструментов в виде хотя бы кипячения была неизвестна совсем. К тому же хирургические инструменты часто изготовлялись на заказ и для красоты рукояти, например, обивали бархатом – легко представить, что скапливалось в этом бархате уже после первого десятка операций.
Немудрено, что гангрена считалась практически неминуемым при серьезном ранении, и тем более при огнестрельном переломе. Солдатам руки и ноги ампутировали, не спрашивая их согласия. Офицеров и тем более генералов все же уговаривали, расписывая «преимущества» ампутации так, будто это некое удовольствие и вообще пустячная вещь. «Можно с некоторым шансом на успех постараться сохранить вам руку. А при ампутации ваша рана прекрасно зарубцуется через две недели!» – так знаменитый французский хирург Ларрей убеждал под Бородиным раненого генерала Дессе. (Тот однако от ампутации отказался и руку сохранил, хотя раздробленные кости выходили из нее еще десять лет).
Часто ампутацию делали с большим запасом: например раздроблена кисть и запястье левой руки, а врач отнимает руку по самое плечо.
Так как анестезии не было, то хирурги старались работать как можно быстрее, однако даже Ларрей под Бородиным, где, пишут, он достиг необычайной скорости и автоматизма, тратил на ампутацию семь минут.
Бывали и другие доктора. В 1812 году в сражении при Арапилах в Испании маршал Мармон был тяжелейшим образом ранен: осколки ядра раздробили ему руку и пробили, как писал сам Мармон, «две широких и глубоких раны с правой стороны в пояснице». На вопрос маршала, придется ли ампутировать руку, доктор Фабр отвечал: «Если я отрежу вам руку, вы не умрете и через шесть недель опять будете в седле, но руки у вас уже никогда не будет. Если я не отрежу вам руку, вы будете долго страдать и есть вероятность, что вы умрете. Но вы – храбрый человек, и мне кажется, что стоит побороться за свой шанс, чтобы потом не быть всю жизнь калекой». Мармон, как известно, выжил. И рука ему пригодилась: в марте 1814 года именно Мармон подписал капитуляцию Парижа.
Огюст Фредерик Луи Виесс де Мармон, герцог Рагузский — маршал Империи, генерал-полковник конных егерей (с 1 февраля 1805 года по 31 июля 1809 года), герцог Рагузский, пэр Франции 1814
Ларрей в Египте применял повязку, с помощью которой лечили переломы: ткань пропитывалась особым составом (яичный белок, камфарный спирт и свинцовый сахар), который, затвердев, образовывал вокруг сломанной конечности каркас. Эта повязка не создавала равномерного кругового давления, и иногда кость при срастании искривлялась. При этом гипс был известен с давних времен – что же мешало начать гипсовать переломы на 40 лет раньше, чем это начал делать Пирогов, неизвестно.
В наполеоновскую эпоху военная медицина отставала от потребностей войны как в способах и методах лечения, так и в численности медицинского персонала. От этого врачи вынуждены были делать самое простое.
«Зачатки военной медицины»
С другой стороны, человеческий потенциал воюющих государств в эту эпоху еще не был исчерпан, поэтому никому – ни Наполеону, ни Ларрею, ни Виллие, – в голову не приходило, что задача военной медицины – не калечить, а лечить, что тяжело раненые в общем-то могут вернуться в строй. Зачем возиться с раненым, если на его место можно призвать новобранца?
В конце эпохи вопрос этот по причине истощения государств вот-вот мог стать актуальным (в России тогда в армию брали и косых, и сухоруких, и даже беззубых – лишь бы имелись передние зубы, чтобы можно было скусывать патрон), однако в 1815 году возвращение Наполеона кончилось на поле Ватерлоо разгром французской армии седьмой коалицией (Великобритания, Пруссия, Австрия, Россия) и отречением Наполеона от престола.
Вильям Сэдлер, «Битва при Ватерлоо».
Процент возвращавшихся в строй после ранения или болезни был невелик даже по самым радужным рапортам. Так, в декабре 1812 года главнокомандующий русской армией Михаил Кутузов писал царю: «Выздоровевших из разных госпиталей и отсталых, по дорогам собранных, которых подлинное число определить не могу, но надеюсь, что таковых прибудет в скорости не менее 20.000». Надо отметить осторожность Кутузова («подлинное число определить не могу», «надеюсь»). Вполне вероятно, цифрой в 20 тысяч он хотел хоть как-то сладить огромные потери: русская армия, выйдя в октябре из Тарутина в числе 100 тысяч человек, к Вильно имела в своих рядах только 20 тысяч, и это при том, что Кутузов всячески уклонялся от боя с французами. Даже при оптимистической цифре вернувшихся в строй получалось, что около 80 тысяч либо погибли, либо больны и ранены, либо разбежались.
Французская система помощи раненым началась с Пьера-Франсуа Перси, главного хирурга Рейнской армии, создавшего «передовые подвижные хирургические отряды», которые прямо во время битвы выносили раненых на специально изобретенных Перси носилках. Новаторством было все – и носилки, и работа санитаров во время боя – прежде раненых выносили только после него. Ларрей добавил к системе Перси легкие повозки – так родились «амбулансы». Пишут, что Ларрей придумал их, увидев конную артиллерию.
Первая санитарная летучка-двуколка
Однако система убийства совершенствовалась быстрее систем спасения, так что, возможности военной медицины изрядно отставали от потребностей армии.
У русских имелась система Якова Виллие. Согласно его «Положению для временных военных госпиталей при Большой Действующей армии», выпущенному в 1812 году, госпитали делились на развозные, подвижные и главные. По Положению, первую помощь еще на поле боя раненый получал от хирургов, которые на легких повозках с некоторым набором медикаментов следовали за войсками. Далее раненый попадал в «лазаретный обоз» (подвижной госпиталь).
При легком ранении он в нем и оставался, при тяжелом – переводился в главный подвижной госпиталь. Эта система была «прогрессивной для своей эпохи». Однако судя по воспоминаниям, она в большей степени оставалась на бумаге.
Раненый на Бородинском поле во время боя за флеши генерал граф Михайла Воронцов писал: «Мне перевязали рану прямо на поле, извлекли пулю и первые три или четыре версты везли в небольшой крестьянской телеге, одно из колес которой было сбито пушечным ядром, и мы умудрялись ехать на оставшихся трех».
Если так эвакуировали генерала, наследника одного из самых больших состояний России, то понятно, что офицеры и тем более нижние чины могли рассчитывать только на себя и на помощь товарищей. В некоторых сражениях помощников при одном раненом могло быть двое-трое – солдаты использовали относительно честный способ улизнуть из-под огня – но под Бородиным, проводив товарища, многие шли обратно в огонь. Когда раненый юнкер Авраам Норов, с помощью бомбардира Козлова добравшийся до лазарета, просил его остаться рядом, тот ответил: «Позвольте вернуться на батарею: людей много бьет, всякий человек нужен», – и снова вернулся в огонь.
Поведение русских раненых после Бородина показывает, что они не обольщались насчет возможности получить медицинскую помощь. По описанию Муравьева, кто мог идти, шел сам. Многие разбредались в стороны, рассчитывая, что им помогут в окрестных деревнях. «Лекарей недоставало. Были между ними и такие, которые уезжали в Можайск, чтобы передохнуть от переносимых ими трудов, отчего случилось, что большое число раненых оставалось без пособия. Хотя и много было заготовлено подвод, но их и на десятую долю раненых недостало…», – пишет Муравьев.
Часть проблемы, возможно, состояла в том, что дело эвакуации раненых в русской армии в 1812 году было разделено по разным, да еще и не медицинским, ведомствам: за организацию выноса раненых с поля боя отвечал генерал-девальдигер (шеф военной полиции), а за организацию вывоза – уже генерал-вагенмейстер (по нынешнему – начальник транспортной службы).
К тому же и за госпитали разного уровня отвечали разные чиновники: за развозные и подвижные – главный комиссар, а за главные временные – директор госпиталей. Неудивительно, что русские тыловики то и дело забывали раненых в самых разных местах (в Смоленске, а больше всего – в Москве): один госпиталь «отправил» их в другой, который об этом, видимо, и не догадывался. Раненые терялись между ведомствами как письма.
Маргарита Тучкова женщина тяжелейшей судьбы, ищет мужа Александра Тучкова (генерал-майор русский армии) на Бородинском поле среди десятков тысяч павших, незная что его тело разорвала бомба на части
В Европе с XVIII века существовали соглашения о неприкосновенности военных госпиталей.
Впервые такое было подписано в 1743 году Англией и Францией. Затем в ходе Семилетней войны стороны на условиях взаимности обязались не захватывать военных медиков друг друга и оказывать помощь неприятельским раненым.
Англия и уже республиканская Франция заключили «франкфуртский картель» о неприкосновенности военных госпиталей. Правда, с началом наполеоновских войн картели подписывались все реже, но писаное право заменилось неписаным: раненые и больные, а также медицинский персонал, оставшиеся на территории врага, не считались пленными.
Известный на всю тогдашнюю Европу доктор Ларрей задавал тон, оперируя после боя и своих, и чужих.
Впрочем, уже начиная с Пиренеев законы гуманизма не действовали. В октябре 1810 года Массена оставил в Коимбре в госпитале три тысячи раненых под защитой всего лишь 80 солдат из морского батальона. Вечером 3 октября напали португальские ополченцы все кто мог держать оружие в руках до 6 октября держал оборону, утром 6 октября командовавший Португальскими ополченцами английский генерал Трент предложил французам сдаться, гарантируя жизнь. Была подписана письменная капитуляция: но сразу после разоружения ополченцы убили тысячу французов, остальные погибли по дороге в город Опорту.
Пока была возможность, с ранеными старались обходиться хорошо: Ларрей после вступления французов в Москву лечил оказавшихся в Воспитательном доме русских вместе с французами. Но большая часть раненых русских, оставленных при отступлении на улицах кто в телегах, кто на обочине, умерала от ран, голода, пожара.
Айвазовский «Пожар Москвы в 1812 году»
«До войны еще нужно дойти»
В воспоминаниях врача баварской кавалерии Генриха Росса «о Русском походе» Великой наполеоновской армии хорошо показано, как превосходные бравые войска постепенно обращаются в толпу инвалидов.
Из-за отсутствия нормальной пищи: хлеба, муки, молока, вина, водки; из-за постоянной жажды, в результате которой люди сосали лед, у многих солдат начался понос, который Росс лечил настоями: чай из мяты и ромашки, при отсутствии из - мелиссы и бузины. Конечно лучшим лекарством была легкая еда: «многим при подобных приступах оказывались очень полезными простые похлебки с мукой или размазня. ... будь они у нас все время, многие из наших уцелели бы». Особо страдавшим Росс давал опий . «Пока все эти средства были налицо, люди шли довольно сносно», – пишет Росс. К счастью, к тому времени, когда у Росса кончился запас лекарственных трав, войска дошли в местность, богатую скотом, и «напиток из трав был заменен мясным бульоном».
В тылу армии было тяжелее: «понос захватил их настолько сильно, что нельзя было проводить ученья, больше того – едва возможно было отправлять обычную службу. Дома были наполнены больными, многие умирали, а в самом лагере было заметно такое беспрерывное беганье из фронта, как будто всем полкам сразу дали слабительное», – говорил Росс со слов полкового аудитора Крафта.
При этом, по словам Росса, русских понос не брал: «оставленные человеческие и животные отбросы за фронтом лагерного расположения русских указывали на совершенно удовлетворительное состояние здоровья», – записал он, уже после Инкова увидев брошеный русский лагерь.
Традиционно Великую армию Наполеона сопровождали вши. В 2001 году в Вильнюсе при строительстве была обнаружена братская могила солдат Великой Армии. Результаты исследования были опубликованы в научной газете «Journal of Infections Diseases». В земле нашли вшей, три из пяти которых имели ДНК бартонеллы квинтана – возбудителя окопной лихорадки. Кроме того, ученые обнаружили возбудителя тифа. По заключению исследователей, теми или иными заболеваниями в Русском походе страдали 29% солдат наполеоновской армии.
В отчете Дарю о работе администрации Великой Армии в 1806–1807 годах «раненых среди населения госпиталей меньшинство – четверть. Остальные – это горячечные, венерические и чесоточные».
Потери от болезней оказывались больше боевых. Бывали случаи когда Армия умирала полностью. Например Армия французского генерала Шарль Леклерка, погибла толком не успев повоевать: высадившись на острове Сан-Доминго (в результате ниже описанной Гаитянской революции сменившего название на Гаити)
Януарий Суходольский «Битва на Санто-Доминго». Единственное в истории успешное восстание рабов, произошедшее во французской колонии Сан-Доминго в 1791—1803 годах, в результате которого колония (сменившая название на Гаити) получила независимость
Для борьбы с революционерами - рабами Туссен-Лувертюра была направлена армия. Основу этой Армии составили поляки, перешедшие на французскую службу по предложению Первого консула Бонапарта. На Гаити поляков начала косить желтая лихорадка, которую солдаты прозвали «тетка». Одни умирали мгновенно: так, подпоручик Бергонзони явился к командиру части, вытянул руки по швам и заявил: «Явился доложить, что умираю». Командир начал успокаивать своего офицера, но тут Бергонзони упал замертво. Нередко офицеры умирали прямо посреди бала, которые устраивала Полина Бонапарт, жена генерала Леклерка. «Мертвеца зарывали прямо за оградой дворца. Танцы при этом не прерывались. Прекрасным дамам и веселой толпе офицеров говорили, что такой-то вышел отдохнуть под сенью пальм и магнолий», – так описывал участь своих земляков Стефан Жеромский в романе «Пепел». Прекрасные дамы и веселые офицеры делали вид, что верили.
Другим приходилось страшно мучиться: на первый день – озноб, слабость, ломота в суставах. На второй: лицо отекало и желтело. На третий изо рта, носа, ушей, а иногда прямо через кожу начинала идти кровь. Потом была кровавая рвота, гангрена рук и ног и, наконец, смерть.
Книга Сергея Теплякова. "Век Наполеона".
