Ветераны + СССР

Второй взвод старшего лейтенанта Рогачева вышел из глинобитных построек на террасу, засеянную хлебом. Невысокие стебли пшеницы доходили бойцам до колена, спелые огромные колосья с толстыми зёрнами плавно колыхались желтым ковром. Этот прекрасный ковёр уродливым шрамом прорезала свежая тропа. Похоже, её протоптал Замполит со своей группой.

Идти стало намного легче, тропа вела к кишлаку по ровной поверхности. Кое-где приходилось перелезать с террасы на террасу, но это проще, чем продираться через скалы или карабкаться на подъём по сыпучке.

На одной из террас хлеб горел. Кто-то выдернул несколько пучков пшеницы, сложил в кучку и поджег. Под горящими колосьями виднелись пачки патронов. Их бумажные упаковки обуглились и неспешно дымились.

- Тащсташнант, там в хлебе патроны! – Доложил я Рогачёву.

- Ну и дурак! – Взводный обернулся ко мне с перекошенным злобой лицом. – Хочешь, чтобы я приказал тебе их подобрать? Тебе своих мало?

Мне пришлось остановиться, чтобы не нарушать дистанцию в семь метров.

- Какое-то чмо, такое, как Ульянов, бросило патроны. Это преступление, а ты нашел и не подобрал. Это тоже преступление. Был бы с нами особист, он эти действия расценил бы как передачу боеприпасов противнику. Сегодня особиста с нами нет, поэтому на первый раз будем считать, что патроны тут сгорят и не достанутся противнику. А ты на будущее усвой: не тянут за язык – не трынди. Не видел ты их и всё. Понял?

- Так точно.

Через делянки полей наш взвод вышел к одному весьма интересному дому. В его дворе рос огромный куст винограда, настолько старый, что превратился в дерево и поднялся над крышей первого этажа.

Крыша служила своеобразной верандой, на ней находилась плетёная кровать, единственная, обнаруженная нами за время прочески Чару. Виноград изгибался над ней, образовал навес из листьев и спелых сочных гроздей, расползся шатром над всей верандой по специально натянутым верёвкам.

Рогачев сбросил на крыше вещмешок, уселся на душманскую кровать, протянул вверх руку, сорвал янтарную гроздь:

- Вот так здесь тащился бача. – Взводный развалился на кровати, закинул ноги с пыльными полусапожками на плетёную спинку, закинул в рот несколько крупных золотисто-желтых ягод.

- Зашибись тут! Всем отдых двадцать минут! Джуманазаров, организуй круговое наблюдение.

Эргеш Джуманазаров, замкомвзвод, ткнул пальцем в одного солдата, в другого, коротко объяснил кому в какую сторону и с какой позиции наблюдать:

- Ти, билат, пасёш вуньтуда. Ти, нах, – вуньтуда. Ти π-дуй на криша. Ти с пилимотом, - Эргеш ткнул пальцем в меня, - π-дуй в другой канэсь дома, паси в окно. Филакин – за ним.

Прежде чем уйти, я сорвал висящую прямо перед лицом гроздь винограда. Все, кто находился на этой сказочной веранде, сорвали по одной, по две грозди, но винограда было настолько много, что казалось будто бы никто ничего не срывал. Огромное количество запасных гроздей свисало вниз с зелёного купола. Солнечные лучики, пробивались через листву, искрились в крупных желтых ягодах, играли и переливались всеми цветами радуги, как в сказочных каплях янтаря.

- Душара, скотина, - Филя на ходу закидывал виноградины одну за другой в набитый рот, сопел и сладко чавкал, - тащился здесь, как удав по помидорам.

- Ну да. А нам чая в сахар не докладывают. – Я тоже закинул виноградину в рот и шагнул в дверной проем.

Дом был большой, вроде бы богатый, с деревянными рамами в окнах и с большими деревянными дверями. Тем не менее, кроме кровати, внутри не оказалось другой мебели. В некоторых комнатах имелись встроенные в стенку шкафчики, и где-то подвернулось под ноги жалкое подобие маленькой кривоногой табуретки. Сапёрным щупом мы вывернули содержимое из стенных шкафчиков, пытались найти короткоствольное оружие или документы исламского комитета. Из одного шкафчика на пол выпали цветные фотографии. На них был изображен какой-то мордатенький мужчинка, лет сорока, с аккуратно подстриженной бородкой. Сфотан он был на фоне больших домов современного города, видимо, катался в Америку или в Европу. Мне стало интересно, чем он по жизни занимается, откуда раздобыл денежные средства, чтобы доехать до Америки? Десять мешков пшеницы продал со своих делянок и мешок сушеного на крыше винограда? Это, как говорится, несерьёзно, этого недостаточно для путешествий по капиталистическим странам с производством цветных фотографий. Лично я вырос в семье офицера РВСН, вместе с отцом увлекался фотоаппаратами, увеличителями, бачками для проявления, ванночками-хренянночками, глянцевателями и прочими технологическими прибамбасами. Но не для цветной печати, а черно-белой, потому что цветная стоила неподъёмных денег. При этом я жил в стране, первой отправившей человека в Космос. А здесь, в Афганистане, в четырнадцатом веке, в средневековье, в горной глуши, чем должен заниматься человек, чтобы заработать на путешествия по свету и цветные фотографии? Изумруды и лазурит добывают значительно выше по течению реки Панджшер, там живет своя мафия, этого крестьянина туда никто не пустит. Получается, бача торговал чем-то дорогим, но не драгоценными камнями. Что в этой глуши может быть кроме оружия и наркоты? Других вариантов не вижу, а в это время его бабы и дети сидели на голом полу, лазали внутрь глиняной трубы за сухими колючками, разводили из них и кизяка дымный костёр под чайником прямо в помещении. Ну, подумаешь, Филякин в одном доме нагадил тудой, и че? Там, блин, розы с фиалками что ли росли? Ещё римляне установили - De gustibus non disputandum est — о вкусах не спорят. Розе навоз и кизяк нравится, а кому-то не нравится, на всех не угодишь.

Безусловно, я категорически порицаю безобразный поступок младшего сержанта Филякина, но он старше меня по званию, а должности у нас одинаковые, он являлся командиром второго отделения, я - третьего, значит запретить его выходку не мог. «Пёс псу не хозяин», - говаривал в такой ситуации Иван Васильевич Грозный.

По приказу замкомвзвода мы с Филей прошли насквозь весь дом. В одной из комнат обнаружили стены, обитые богатой зелёной тканью. В другой - покрашенные зелёной краской прямо по глиняной штукатурке. По сравнению с тем, что пришлось за сегодня увидеть, это был весьма приличный дом. Особенно впечатлил вид из окна. Позицию для наблюдения мы заняли в глубине комнаты, ствол пулемёта в окно не высовывали, не хотели привлекать ненужное внимание. Стояли, жевали виноград, смотрели в окно и выполняли поставленную задачу изо всех сил.

Перед нашим взором раскинулась долина, окаймлённая по краям фиолетовыми горами и заполненная зелёным морем садов. Ну, пускай не морем, а большим озером, но всё равно зрелище было завораживающее. Из плотной, изумрудной зелени выглядывали желтые дома-кубики, сложенные в причудливые комбинации, кое-где деревья расступились и выпустили погреться под солнцем, расчерченные на ромбики и квадратики делянки полей, поднимавшихся ступеньками по склонам. Из-за первой линии горизонта, сформированной фиолетовыми горами, из невероятных дальних пределов, вверх взметнулись величественные белые вершины островерхих скал, приподняли крышу синего неба и запустили внутрь всего этого великолепия яркий свет раскаленного до бела солнца. Ширина и прозрачность бескрайних просторов привела меня в восторг, я вдохнул полной грудью и затаил дыхание. Нихрена себе, так сказать, сгонял за хлебушком!

Вторые сутки, в составе взвода, я шарился на этом плато и не отдавал себе отчета в какой красоте нахожусь. На марше солдату обычно не до сантиментов, дыхание от нагрузки сбивается, мотор норовит выпрыгнуть из груди, глаза должны рыскать по тропе в поисках следов товарища и по окрестностям в поисках ближайшего укрытия. Мозг постоянно напряжен в ожидании стрельбы, кроме того, он должен вести обработку вида тропы на несоответствие, должен искать проволочную минную растяжку, контролировать дистанцию и прочие рутинные вещи. В тёмной комнате необычного дома я оказался под прикрытием Шапки Невидимки, расслабил мозги, глянул в окно и выпал в осадок. В спокойном состоянии я увидел на плато то, чего не мог разглядеть двое суток и никогда не имел шансов увидеть на равнине. Вид, открывшийся из окна, заворожил меня, я стоял, замерев на вдохе, до тех пор, пока не прозвучала команда «Уходим». После неё наш взвод загрохотал армейскими подошвами по гулким перекрытиям, топот вернул меня из мысленного полёта по залу №21 Государственного Русского музея, оторвал от картины Семирадского «Фрина на празднике Посейдона в Элевзине», зашвырнул в кишлак Чару и шлёпнул пяточиной о глинобитную реальность. «Ты в Панджшере, дядя», - в очередной раз сказал себе я и побежал за Филей догонять пацанов.

Дружной гурьбой мы высыпали из дома на улицу. Рогачев подал комнду:

- Джуманазаров, проверь чтоб все были на месте.

- Уч, олты, доккуз – Эргеш по привычке посчитал бойцов вытянутым пальцем тройками, как на построении в Союзе.

- Все на мэсте, тарищ старшый лэётнант. Никто нэ уснуль.

- Хорошо. Только не размахивай руками, не жестикулируй, когда считаешь. Душманы подумают, что ты командир и выстрелят в тебя, в первого. – Рогачев вскинул висящий на плече автомат.

- Вперёд шагом марш! Продолжаем движение.

Взвод двинулся вперёд, дошел до конца кишлака из которого удрал в горы душман, бойцы полезли в последний дом. Его крыша вплотную подходила к вершине крутого холма. Сапёры тротилом подорвали растущее рядом дерево, завалили перебитым стволом на крышу, а кроной на вершину холма. Теперь можно было не скрестись по сыпучему склону, мы зашли в дом, поднялись по лестнице, забрались на ствол дерева и пошли по нему на холм. Ветки кроны пружинили под тяжестью солдат, ствол толкал под уставшие, трясущиеся в коленях ноги. Казалось, от очередного толчка ноги подломятся под весом вещмешка и полетишь ты кубарем с высоты третьего этажа.

При движении по дереву, Юрка Кудров зацепился за ветки привязанной к вещмешку миномётной миной. Он дёрнулся, верхний ремешок оторвался, дерево отпустило мину. Юрка пробежал вперёд несколько шагов, чтобы не зарыться носом в тропу. Миномётная мина раскачивалась на нижнем ремешке в такт Юркиным шагам, шлёпала его по заднице.

После Юрки Кудрова поваленное дерево преодолел Ульянов. Он вывалился из кроны на раскалённую солнцем тропу, упал лицом вниз и остался лежать в пыли, тяжело дыша открытым ртом.

- Ульянов, ты что? – Рогачев подошел к лежащему бойцу, согнулся над ним, упёрся ладонями себе в колени. Он дышал так же тяжело и надрывно, как Ульянов. – Приехал? Плацкарту занял?

- Я больше не могу. Я дальше не пойду.

- Куда ты, нахер, денешься с подводной лодки. – Рогачев говорил спокойно, но по его перекошенному лицу было видно, что сейчас он взорвётся. Весь его вид говорил: - «Вставай, Ульянов. Вставай, пока не поздно!»

- К себе нужно относиться требовательно, даже немного жестоко. Других же просто π-дить. – Вспомнил я слова Рашида, старшины учебной роты в Термезе, и подумал, что Вова сейчас огребёт. В принципе, ход мысли у меня был верный, однако не очень точный насчет интенсивности побоев.

- Оставьте меня здесь! Я не могу больше! – Ульянов закрыл глаза и тихонечко заскулил. Для слёз в нём не осталось воды. – Убейте меня! Убейте!

- Солдат, ВСТ-А-А-А-А-АТЬ! – Заорал Рогачёв, выпрямился, подскочил на одной ноге, второй замахнулся в воздухе и засандалил с размаху по валяющемуся в пыли Ульянову, как по мячику. – Встать, с-сука! Я тебе сейчас покажу «убейте меня»! Я тебе покажу, как солдата на войне убивают!

Рогачёв подпрыгивал со своим вещмешком на плечах и херачил с размаху сапогами по Ульянову с таким остервенением, что мне показалось, он принял решение реально убить обессилившего солдата. Если тот не встанет и его придётся нести, то понесут его мёртвым.

Периодически командиру на войне приходится принимать жесткие решения. Если бы Вова не встал, то легли бы мы все. Идти нам предстояло прямо под теми скалами, в которые ушел душман с ящиком. Если нам пришлось бы нести Вову в плащ-палатке, у нас резко снизилась бы скорость движения. Душманы вполне могли успеть выдвинуть в скалы несколько автоматчиков и зажать нас в горном желобе. В лучшем случае, те из нас, кто покрепче здоровьем, попытались бы скрыться в зелёнке или занять позиции за камнями. Все, кто послабее, умерли бы в прямом смысле этого слова. Двенадцать жизней бойцов своего взвода Рогачев оценил выше одной Вовиной.

Чтобы не подставлять взвод под пули, Вову надо было поднять. Пусть бы он просто шел без ничего, без никакого груза, главное, чтобы сам переступал своими ножками. Как этого достичь, как убедить смертельно уставшего человека? Рогачев принял решение – как. Он, не снимая с себя вещмешка, принялся в полном смысле слова забивать солдата ногами.

- Я тебе умру! Солдат должен молча умирать, молча падать и умирать. А ты ещё π-дишь, скотина! – Пинками Рогачев поднял Вову из пыли в позу для низкого старта.

Рассечет был на то, что умирать солдату будет неприятней, чем идти и ему придётся идти. Потому что Рогачев не остановится, не отступит от принятого решения. Вова это понял, поэтому поднялся с земли на четвереньки.

Заключительный удар Рогачёв засадил Ульянову под зад, тот подлетел, сделал несколько шагов вперёд, как будто рванул на стометровку.

- Пулемёт забери, чмо! Тут все сдохли, все задолбались, не ты один. До задачи сраный километр остался! Взял пулемёт и пошагал, чмо драное!

В ходе этой ужасной сцены я офигел, насколько обманчива бывает внешность человека. Неогромного роста офицер с высоким голосом и прочими неубедительными внешними признаками, оказался виртуозом футбола, мастером реанимации и гением убеждения. Мне очень не хотелось бы оказаться врагом для такого человека. Если ему для выполнения боевой задачи потребуется кого-нибудь убить из автомата, он убьёт из автомата. Если потребуется запинать ногами – запинает ногами, а если будет надо, то и зубами загрызёт. Именно так должен вести себя на войне настоящий командир. Неважно как он выглядит и какой у него голос. Врагу от этого легче не станет.

Предыдущее: Из лейтенантской поэзии Великой Отечественной.

Ион Лазаревич Деген, один из самых ярких поэтов лейтенантской литературной плеяды Великой Отечественной, в отличие от множества своих товарищей по фронтовому братству и поэтическому цеху, прожил долгую творческую жизнь - 92 года. Хотя столько раз мог погибнуть на фронте - четыре ранения, в том числе три тяжелых, более двадцати осколков и пуль извлекли из его тела военные хирурги, а несколько остались навсегда, на долгую память. А еще несколько контузий и ожоги более 15% кожи. Про таких говорят: отпущен на поруки смертью. Такие либо быстро угасают после войны, либо живут очень долго. Ион Деген прожил до 2017 г.

Родившийся в 1925 г. в Могилеве-Подольском Винницкой области в семье провинциальных советских медиков-евреев, воспитанный советской школой, пионерской организацией и комсомолом, Ион Деген был из того племени молодых патриотов СССР, которые с началом Великой Отечественной войны страстно рвались на фронт, на защиту социалистического Отечества. Шли в первый бой, не совсем понимая опасности и тяготы войны, с которыми были знакомы в основном по кинофильмам и воспоминаниям красных героев Гражданской; но перед лицом врага и смерти сумели быть твердыми до конца.
Начав войну страшным летом 1941 г. в 16 лет юным комсомольцем-добровольцем истребительного батальона, Ион Деген сумел, добавив себе возраст, влиться в подразделения отступавшей с тяжелыми боями через его родные места 130-й стрелковой дивизии Красной Армии, стал номером расчета станкового пулемета "Максим", был ранен, попал в окружение, выходил из него - и вышел, с раненой ногой переплыв Днепр.

После лечения в госпитале и эвакуации на Урал, едва не потеряв ногу, Ион Деген не долго проработал в тылу. Скрыв все еще недостающий для призыва возраст и последствия ранения, в июне 1942 г. он был зачислен в разведвзвод 42-го отдельного дивизиона бронепоездов и снова попал на фронт. Участвуя в битве за Кавказ, он стал командиром отделения разведки... И снова тяжелое ранение во время выполнения боевого задания за линией фронта, опасный путь к своим на плечах товарищей, госпиталь, борьба со смертью...

Ион Деген снова победил, и в третий раз бросил вызов войне. После выписки из госпиталя он был направлен в 21-й учебный танковый полк в поселке Шулаверы (Узбекская ССР), а впоследствии переведен в 1-е Харьковское танковое училище, дислоцированное в Чирчике (также Узбекистан). Весной 1944 года Ион Деген с отличием окончил училище и получил звание младшего лейтенанта.

С июня 1944 г. младший лейтенант Ион Деген дрался в составе 2-й гвардейской танковой бригады, сражался в Витебско-Оршанской наступательной операции, освобождал Прибалтику, вступил в Восточную Пруссию. Он получил производство в следующее воинское звание "лейтенант", стал командиром танкового взвода, сражался на танке Т-34-85, являвшимся одним из самых совершенных изделий советского танкопрома в годы Великой Отечественной и по праву названного "танком столетия" (этот ветеран десятков войн и конфликтов ХХ в. в разных уголках мира кое-где применяется и в наши дни)...

Ион Деген считается лучшим танковым асом 2-й гвардейской танковой бригады. На счету его экипажа 12 уничтоженных танков противника (в т.ч. 1 PzKpfw VI Tiger, 8 PzKpfw V Panther) и до 4 самоходных орудий (вероятно, в т.ч. 1 "Фердинанд", он же "Элефант", он же еще много как), большое количество других пораженных целей.

Однако, как говорил еще один блестящий советский танковый командир еврейского происхождения, дважды Герой Советского Союза Давид Абрамович Драгунский, "каждый успешный бой танкиста приближает предел". 21 января 1945 г. танк гвардии лейтенанта Дегена был подбит, а пытавшиеся спастись из горящей машины танкисты попали под огонь противника и погибли... Считалось, что вместе со своими товарищами пал в бою и Ион Деген, однако он, получив тяжелейшие ранения, в третий раз был отпущен смертью на поруки.

Он выжил и, несмотря на сохранившуюся на всю жизнь хромоту, в послевоенные годы окончил медицинский институт и несколько десятилетий работал хирургом.

В 1977 г. Ион Лазаревич Деген переехал в Израиль, где продолжал трудиться врачом. Местом последнего успокоения советского танкового аса и скромного израильского медика Иона Дегена стало кладбище Кирьят-Шауль в Тель-Авиве.

***
Поэтическое творчество Иона Дегена широко известно благодаря его жесткому и реалистичному стихотворению "Мой товарищ" (дек. 1944 г.), крайне неоднозначно принятому советской поэтической богемой.
Однако в тени этого произведения часто теряются его другие фронтовые стихи, выразительность и сила которых - в очень правдоподобном и даже натуралистичном изображении войны и судьбы человека на войне:

НАЧАЛО
Девятый класс окончен лишь вчера.
Окончу ли когда-нибудь десятый?
Каникулы - счастливая пора.
И вдруг - траншея, карабин, гранаты,

И над рекой до тла сгоревший дом,
Сосед по парте навсегда потерян.
Я путаюсь беспомощно во всем,
Что невозможно школьной меркой мерить.

До самой смерти буду вспоминать:
Лежали блики на изломах мела,
Как новенькая школьная тетрадь,
Над полем боя небо голубело,

Окоп мой под цветущей бузиной,
Стрижей пискливых пролетела стайка,
И облако сверкало белизной,
Совсем как без чернил "невыливайка".

Но пальцем с фиолетовым пятном,
Следом диктантов и работ контрольных,
Нажав крючок, подумал я о том,
Что начинаю счет уже не школьный.
Июль 1941 г.


РУСУДАН
Мне не забыть точеные черты
И робость полудетских прикасаний
И голос твой, когда читаешь ты
Самозабвенно "Вепхнис тхеосани".*

Твоя рука дрожит в моей руке.
В твоих глазах тревога: не шучу ли.
А над горами где-то вдалеке
Гортанное трепещет креманчули.

О, если бы поверить ты могла,
Как уходить я не хочу отсюда,
Где в эвкалиптах дремлют облака,
Где так тепло меня встречают люди.

Да, это правда, не зовут меня,
Но шарит луч в ночном батумском небе,
И тяжкими кувалдами гремя,
Готовят бронепоезд в Натанеби.

И если в мандариновом саду
Я вдруг тебе кажусь чужим и строгим,
Пойми,
Ведь я опять на фронт уйду.
Я должен,
Чемо геноцвали гого**.

Не обещаю, что когда-нибудь...
Мне лгать ни честь ни сердце не велели.
Ты лучше просто паренька забудь,
Влюбленного в тебя. И в Руставели.
Весна 1942 г.

*"Витязь в тигровой шкуре".
** Моя любимая девушка (груз.)


ИЗ РАЗВЕДКИ
Чего-то волосы под каской шевелятся.
Должно быть, ветер продувает каску.
Скорее бы до бруствера добраться.
За ним так много доброты и ласки.
Июль 1942 г.


ОСВЕТИТЕЛЬНАЯ РАКЕТА
Из проклятой немецкой траншеи
слепящим огнем
Вдруг ракета рванулась.
И замерла, сжалась нейтралка.
Звезды разом погасли.
И стали виднее, чем днем,
Опаленные ветви дубов
и за нами ничейная балка.
Подлый страх продавил моим телом
гранитный бугор.
Как ракета, горела во мне
негасимая ярость.
Никогда еще так
не хотелось убить мне того,
Кто для темного дела повесил
такую вот яркость.
Июль 1942 г.


ЖАЖДА
Воздух - крутой кипяток.
В глазах огневые круги.
Воды последний глоток
Я отдал сегодня другу.
А друг все равно...
И сейчас
Меня сожаление мучит:
Глотком тем его не спас.
Себе бы оставить лучше.
Но если сожжет меня зной
И пуля меня окровавит,
Товарищ полуживой
Плечо мне свое подставит.
Я выплюнул горькую пыль,
Скребущую горло,
Без влаги,
Я выбросил в душный ковыль
Ненужную флягу.
Август 1942 г.


647-Й КИЛОМЕТРОВЫЙ СТОЛБ СЕВЕРО-КАВКАЗСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ.
Маслины красивы под ветром.
Сверкают лиловые горы.
Но мрачный отсчет километров
Заметил я у семафора.

Не снится километровый,
Увы, этот столб мне не снится.
Шестьсот сорок семь до Ростова,
А сколько еще до границы!

Я знаю, что вспомнят когда-то,
Как сутки казались нам веком,
Как насмерть стояли солдаты
Вот здесь, у подножья Казбека.

...Противны мне, честное слово,
Белесые листья маслины.
Шестьсот сорок семь до Ростова,
А Сколько еще до Берлина!
Октябрь 1942 г.

***
Воздух вздрогнул.
Выстрел.
Дым.
На старых деревьях
обрублены сучья.
А я еще жив.
А я невредим.
Случай?
Октябрь 1942 г.


СОСЕДУ ПО КОЙКЕ.
Удар болванки...
Там...
Когда-то...
И счет разбитым позвонкам
Ведет хирург из медсанбата.
По запахам и по звонкам
Он узнает свою палату.
Жена не пишет.
Что ж, она...
Такой вот муж не многим нужен.
Нашла себе другого мужа.
Она не мать.
Она - жена.
Но знай,
Что есть еще друзья
В мужском содружестве железном.
И значит - раскисать нельзя.
И надо жить
И быть полезным.
Декабрь 1942 г.

***
Я не мечтаю о дарах природы,
Не грежу об амброзии тайком.
Краюху мне бы теплую из пода
И чтобы не был этот хлеб пайком.
Февраль 1943 г.

***
И даже если беспредельно плохо,
И даже если нет надежды жить,
И даже если неба только крохи
Еще успеешь в люке уловить,
И даже если танк в огне и в дыме,
И миг еще - и ты уже эфир,
Мелькнет в сознанье:
Танками другими
Планете завоеван будет мир.
Лето 1943 г.

***
Сгоревший танк
на выжженном пригорке.
Кружат над полем
черные грачи.
Тянуть на слом
в утиль
тридцатьчетверку
Идут с надрывным стоном тягачи.

Что для страны
десяток тонн металла?
Не требует бугор
благоустройства.
Я вас прошу,
чтоб вечно здесь стояла
Машина эта -
памятник геройству.
Лето 1943 г.


КУРСАНТ.
(Уцелевшие отрывки из поэмы).
Мой товарищ, мы странное семя
В диких зарослях матерных слов.
Нас в другое пространство и время
Черным смерчем войны занесло.
Ни к чему здесь ума наличность,
Даже будь он, не нужен талант.
Обкорнали меня. Я не личность.
Я сегодня "товарищ курсант".
Притираюсь к среде понемножку,
Упрощаю привычки и слог.
В голенище - столовую ложку,
А в карман - все для чистки сапог.
Вонь портянок - казарма родная -
Вся планета моя и весь век.
Но порой я, стыдясь, вспоминаю,
Что я все же чуть-чуть человек.
То есть был. Не чурбаны, а люди
Украину прошли и Кавказ.
Мой товарищ, ты помнишь откуда
В эти джунгли забросило нас?
Ты помнишь?
Там, Казбек лилово-белый,
Щемящая краса терских стремнин
И песни смерти... Как она нам пела
Мелодии снарядов, пуль и мин.
Ты помнишь?
Боль палаты госпитальной
В окно втекала и в дверную щель.
И взгляд сестры прощальный и печальный,
Когда я влез в помятую шинель.
Январский Каспий. Волны нас швыряли.
Три дня в снегу, в неистовстве ветров.
А мы портвейн ворованный вливали
В голодное промерзшее нутро.
Полз товарняк в песках Туркменистана.
Пустых манерок стука не унять.
А мы с тобой за хлеб и за сметану
Меняли все, что можно обменять.
И вот Чирчик.
Курсантская рутина.
Вожденье танков. Огневой тренаж.
Мы воровать с бахчей неутомимо
Шныряем в Майский через Игрек-Аш.
И день за днем: "Налево!" и "Направо!"
А где-то фронт. Без нас. А жизнь бежит.
И мой портрет чуть-чуть не по уставу
Казненью командиром подлежит.
............................
Рано утром, еще до занятий
Мы уже без приклада винтовка.
Нам и пол послужил бы кроватью,
Но сегодня политподготовка,
И глубокие мягкие кресла
Нашей Ленинской комнаты мебель,
И курсанты вместили в них чресла,
Словно ангелы - в тучки на небе.
Для курсанта и штык - подголовник.
Ну, а здесь так удобно, так славно!
Но втыкает наряды полковник
(Полковой комиссар лишь недавно).
Потому, применив способ старый,
Незаметный, в убогом убранстве,
На полу у сапог комиссара
Я устроился в мертвом пространстве.
Хоть я весь до костей комсомолец,
Прикорнул, недосып досыпая.
И гудит комиссар-богомолец,
Забивает на темени сваи.
Я готов изучать неустанно
Все, что может в бою пригодиться.
Но на кой...? Продолжать я не стану:
Вдруг услышат чиновные лица.
..................................
Сапоги - дерьмо им название.
Гимнастерка моя альбинос.
Я еще до первичного звания
Не дожил, не дозрел, не дорос.
Не замечен я даже босячками,
Так внешность моя хороша.
У меня лишь еще не запачканы
Подворотничок и душа.
Мне бы девушки славной участие,
Тихой нежности ласковый цвет, Мне бы...
Много ли надо для счастья мне?
Видно, много, коль счастья нет.
...............................
Случайное знакомство. Продолженье.
И нет преград. И все на свете за.
И вдруг, -
Зачем?! -
В последнее мгновенье
Мораль свои включила тормоза.
За девственность, наивность, простодушье
Что я могу взамен ей подарить?
И подавляю сладкое удушье,
И обрываю трепетную нить,
И прячусь за стеною невидимой,
Какую-то причину оброня.
Я знаю, как ужасно уязвимы
Не только жизнь, но дизель и броня.
А после злюсь, что плохо притираюсь,
Хотя два года службы на горбу.
Со всеми пью, ворую, матюкаюсь,
Так почему не преступил табу?
Не знаешь?
Врешь!
Ведь это знанье горько.
Ответ ломает призрачный покой:
Увы, не сапоги, не гимнастерка,
А просто я какой-то не такой.
...............................
Нет времени для глупых размышлений,
Что я не стану гордостью народа.
Пишу поэму местного значения
Для роты только или лишь для взвода.

Мечтаю не о дивах царскосельских,
А как бы кашей расщедрилась кухня.
И нет во взводе мальчиков лицейских -
Кирюша ведь не Пущин и не Кюхля.

Не знаю ни Платона ни Сократа,
Ни языка ни одного толково.
Зато по части бранных слов и мата
Заткну за пояс запросто Баркова.

Ни няни не имел ни гувернанта.
Сызмала хлеб мой скудный был и горький.
За все дела - погоны лейтенанта,
И те пока еще лежат в каптерке.

Так пусть калибр моей поэмы плевый
(Я даже не Кумач, не то что Пушкин),
Зато убьет не пистолет кремневый
Меня -
противотанковая пушка.
...................................

Проснувшись, я мечтаю об отбое,
Но в краткий миг пред тем, как в сон свалюсь,
Я вспоминаю о последнем бое
И будущих поэтому боюсь.
Боюсь за жизнь солдат мне подчиненных
(Что свяжет нас в бою - трос или нить?),
Боюсь, раненьем дважды обожженный,
Что не сумею трусость утаить.
Боюсь, хотя последовавшей боли
Я даже не почувствовал в пылу.
Боюсь атаки в городе и в поле,
Но более всего - сидеть в тылу.
По сердцу холод проползает скользкий,
И я постигнуть не могу того,
Что вступят танки в Могилев-Подольский,
А среди них не будет моего.
..................................
Последний раз
в курсантском карауле
И снова в смерти
сатанинский свист.
Я поклонюсь
своей грядущей пуле.
Я не герой,
хотя и фаталист.
На сотни лет
во мне предсмертных стонов,
На тысячи -
искромсанных войной.
Я припаду к Земле
низкопоклонно:
Не торопись меня
как перегной
Впитать в себя.
И не спеши стараться
Вдохнуть меня
в травинку или в лист.
Мне не к лицу
трусливо пригибаться.
Я не герой.
Я только фаталист.
...........................
Мой товарищ,
не странно ли это,
Годовщину
в тылу отмечать?
Скоро снова
чирчикское лето.
Но не нас
оно будет сжигать.
Нам пришлепнут
с просветом погоны.
Нас назначат
на танк иль на взвод.
И в привычных
телячьих вагонах,
Словно скот,
повезут на завод,
И вручат нам с тобой
экипажи.
Но сквозь жизнь,
как блестящая нить:
Удалось нам
в училище даже
Человека
в себе сохранить.
.....................
Апрель 1943 -февраль 1944г.

***
Дымом
Все небо
Закрыли гранаты.
А солнце
Блеснет
На мгновенье
В просвете
Так робко,
Как будто оно виновато
В том,
Что творится
На бедной планете.
Июль 1944 г.

***
На фронте не сойдешь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.

Мы из подбитых танков выгребали
Все, что в могилу можно закопать.
Комбриг уперся подбородком в китель.
Я прятал слезы. Хватит. Перестань.

А вечером учил меня водитель,
Как правильно танцуют падеспань.
Лето 1944 г.


БОЕВЫЕ ПОТЕРИ
Это все на нотной бумаге:
Свист и грохот свинцовой вьюги,
Тяжкий шелест поникших флагов
Над могилой лучшего друга,

На сосне, перебитой снарядом,
Дятел клювом стучит морзянку,
Старшина экипажу в награду
Водку цедит консервной банкой..

Радость, ярость, любовь и муки,
Танк, по башню огнем объятый, -
Все рождало образы, звуки
В юном сердце певца и солдата.

В командирской сумке суровой
На виду у смертей и агоний
Вместе с картой километровой
Партитуры его симфоний.

И когда над его машиной
Дым взметнулся надгробьем черным,
Не сдержали рыданий мужчины
В пропаленной танкистской форме.

Сердце болью огромной сковано.
Слезы горя не растворили.
Может быть, второго Бетховена
Мы сегодня похоронили.
Лето 1944 г.

***
Ни плача я не слышал и ни стона.
Над башнями надгробия огня.
За полчаса не стало батальона.
А я все тот же, кем-то сохраненный.
Быть может, лишь до завтрашнего дня.
Июль 1944 г.

***
Все у меня не по уставу.
Прилип к губам окурок вечный.
Распахнут ворот гимнастерки.
На животе мой "парабеллум",
Не на боку, как у людей.

Все у меня не по уставу.

Во взводе чинопочитаньем
Не пахнет даже на привалах.
Не забавляемся плененьем:
Убитый враг - оно верней.

Все у меня не по уставу.

За пазухой гармошка карты,
Хоть место для нее в планшете.
Но занят мой планшет стихами,
Увы, ненужными в бою.

Пусть это все не по уставу.
Но я слыву специалистом
В своем цеху уничтоженья.
А именно для этой цели
В тылу уставы создают.
Июль 1944 г.


НОЧЬ НА НЕМАНСКОМ ПЛАЦДАРМЕ
Грохочущих ресов багровый хвост.
Гусеничные колеи в потравленном хлебе.
Пулеметные трассы звезд,
Внезапно замершие в небе.

Придавлен запах ночной резеды
Раздутым пузом лошади.
Рядом
Кровавое месиво в луже воды
На дне воронки, вырытой снарядом.

Земля горит.
И Неман горит.
И весь плацдарм - огромная плаха.
Плюньте в того, кто в тылу говорит,
Что здесь, на войне, не испытывал страха.

Страшно так, что даже металл
Покрылся каплями холодного пота.
В ладонях испуганно дым задрожал,
Рожденный кресалом на мякоти гнота.

Страшно.
И все же приказ
Наперекор всем страхам выполнен будет.
Поэтому скажут потомки о нас:
- Это были бесстрашные люди.
Июль 1944 г.

***
Команда, как нагайкой:
- По машинам!
И прочь стихи.
И снова ехать в бой.
Береза, на прощанье помаши нам
Спокойно серебрящейся листвой.

Береза, незатейливые строки
Писать меня, несмелого, звала.
В который раз кровавые потоки
Уносят нас от белого ствола.

В который раз сгорел привал короткий
В пожаре нераспаленных костров.
В который раз мои слова-находки
Ревущий дизель вымарал из строф.

Но я пройду сквозь пушечные грозы,
Сквозь кровь, и грязь, и тысячи смертей,
И может быть когда-нибудь, береза,
Еще вернусь к поэзии твоей.
Лето 1944 г.

***
Наверно, моторы и мирно воркуют,
Наверно, бывает на свете покой,
Наверно, не только на фронте тоскуют,
Когда зажигается вечер такой,

Наверно, за слушанье щебета птичек
Солдата не надо сажать под арест,
Наверно, помимо армейских медичек,
На свете немало хороших невест.

Наверно непитых напитков названья
Не хуже, чем трезвая: марка - "Сто грамм".
Наверно, сплошных диссонансов звучанье
Нежнее урчанья летающих "рам".

Наверно,.,
Как много подобных "наверно",
Как остро я понял и как ощутил
При свете ракеты холодном, неверном,
Затмившем сияние мирных светил.
Лето 1944 г.


ИСХОДНАЯ ПОЗИЦИЯ
Генеральская зелень елей
И солдатское хаки дубов.
Никаких соловьиных трелей,
Никакой болтовни про любовь.

Солнце скрылось, не выглянув даже.
Тучи черные к лесу ползут.
И тревожно следят экипажи
За мучительным шагом минут.

В тихих недрах армейского тыла
Впрок наш подвиг прославлен в стихах.
Ничего, что от страха застыла
Даже стрелка на наших часах.

Сколько будет за всплеском ракеты,
Посылающей танки в бой,
Недолюблено, недопето,
Недожито мной и тобой.

Но зато в мирной жизни едва ли
В спешке дел кабинетных сомнут
Тех, кто здесь, на исходной, узнали
Беспредельную тяжесть минут.
Сентябрь 1944 г.

БАБЬЕ ЛЕТО
Как трудно обстановку оценить
Солдату, что становится поэтом,
Когда за танком вьется бабье лето,
Когда горит серебряная нить,
Как дивный хвост приснившейся кометы,

И думаешь, что завтра, может быть,
Ты не увидишь нежной паутины,
Кровавых ягод зябнущей калины,
Что экипажу остается жить
До первого снаряда или мины...

Я так хочу, чтоб этот ад утих.
Чтоб от чумы очистилась планета,
Чтоб в тишине теплилось бабье лето,
Чтобы снаряды не врывались в стих,
Чтобы рождались не в бою поэты.

Стоп!
Обстановку надо начертить.
Распята карта.
Хоть война большая,
Она еще мечтаний не вмещает.
Но светится серебряная нить
И обстановку оценить мешает.
Сентябрь 1944 г.

***
Случайный рейд по вражеским тылам.
Всего лишь танк решил судьбу сраженья.
Но ордена достанутся не нам.
Спасибо, хоть не меньше, чем забвенье.

За наш случайный сумасшедший бой
Признают гениальным полководца.
Но главное - мы выжили с тобой.
А правда - что? Ведь так оно ведется,.,
Сентябрь 1944 г.

***
Есть у моих товарищей танкистов,
Не верящих в святую мощь брони,
Беззвучная молитва атеистов:
- Помилуй, пронеси и сохрани.

Стыдясь друг друга и себя немного,
Пред боем, как и прежде на Руси,
Безбожники покорно просят Бога:
- Помилуй, сохрани и пронеси.
Сентябрь 1944 г.

ДЕНЬ ЗА ТРИ
Багряный лист прилипает к башне.
Ручьем за ворот течет вода.
Сегодня так же, как день вчерашний,
Из жизни вычеркнут навсегда.
Изъят из юности.
В личном деле
За три обычных его зачтут -
За злость атак,
За дождей недели
И за несбывшуюся мечту
О той единственной,
Ясноглазой,
О сладкой муке тревожных снов,
О ней, невиденной мной ни разу,
Моих не слышавшей лучших слов.
И снова день на войне постылый,
Дающий выслугу мне втройне.
Я жив.
Я жду
С неделимой силой
Любви,
Утроенной на войне.
Октябрь 1944 г.

***
В экипажах новые лица.
Мой товарищ сегодня сгорел.
Мир все чаще и чаще снится
Тем, кто чудом еще уцелел.

...Тают дыма зловещие клубы,
На Земле угасают бои.
Тихий ветер целует губы,
Обожженные губы мои.
Ти-
ши-
на.
Только эхо умолкшего грома -
Над Москвою победный салют.
Но сейчас, страх взнуздав многотонный,
Люди молча атаки ждут.
Октябрь 1944 г.

***
Зияет в толстой лобовой броне
Дыра, насквозь прошитая болванкой.
Мы ко всему привыкли на войне.
И все же возле замершего танка
Молю судьбу:
Когда прикажут в бой,
Когда взлетит ракета, смерти сваха.
Не видеть даже в мыслях пред собой
Из этой дырки хлещущего страха.
Ноябрь 1944 г.

***
Туман.
А нам идти в атаку.
Противна водка,
Шутка не остра.
Бездомную озябшую собаку
Мы кормим у потухшего костра.
Мы нежность отдаем с неслышным стоном.
Мы не успели нежностью согреть
Ни наших продолжений нерожденных,
Ни ту, что нынче может овдоветь.
Мы не успели...
День встает над рощей.
Атаки ждут машины меж берез.
На черных ветках,
Оголенных,
Тощих
Холодные цепочки крупных слез.
Ноябрь 1944 г.


ЗАТИШЬЕ
Орудия посеребрило инеем.
Под гусеницей золотой ковер.
Дрожит лесов каемка бледно-синяя
Вокруг чужих испуганных озер.

Преступная поверженная Пруссия!
И вдруг покой.
Вокруг такой покой.
Верба косички распустила русые,
Совсем как дома над моей рекой.

Но я не верю тишине обманчивой,
Которой взвод сегодня оглушен.
Скорей снаряды загружать заканчивай!
Еще покой в паек наш не включен.
Ноябрь 1944 г.

***
Когда из танка, смерть перехитрив,
Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,
Ну, все, - решишь, - отныне буду жив
В пехоте, в безопасности счастливой.

И лишь когда опомнишься вполне,
Тебя коснется истина простая:
Пехоте тоже плохо на войне.
Пехоту тоже убивают.
Ноябрь 1944 г.

***
Солдату за войну, за обездоленность
В награду только смутные мечты,
А мне еще досталась вседозволенность.
Ведь я со смертью запросто на ты.

Считаюсь бесшабашным и отчаянным.
И даже экипажу невдомек,
Что парапет над пропастью отчаяния -
Теплящийся надежды уголек.
Декабрь 1944 г.

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Декабрь 1944 г.

Осколками исхлестаны осины.
Снарядами растерзаны снега.
А все-таки в январской яркой сини
Покрыты позолотой облака.

А все-таки не баталист, а лирик
В моей душе, и в сердце и в мозгу.
Я даже в тесном Т-34
Не восторгаться жизнью не могу.

Так хорошо в день ясный и погожий,
Так много теплой ласки у меня,
Что бархатистой юной женской кожей
Мне кажется шершавая броня.

Чтобы царила доброта на свете,
Чтоб нежности в душе не убывать,
Я еду в бой, запрятав чувства эти,
Безжалостно сжигать и убивать.

И меркнет день. И нет небесной сини.
И неизвестность в логове врага.
Осколками исхлестаны осины.
Снарядами растерзаны снега.
Январь 1945 г.


БАЛЛАДА О ТРЕХ ЛЕЙТЕНАНТАХ
Случилось чудо: Три экипажа
Из боя пришли почти невредимые,
Почти без ожогов, не ранены даже,
Лишь танки - потеря невозвратимая.
Как сказано выше, случилось чудо.
В землянку вселили их, в лучшее здание.
И повар им тащит вкуснейшие блюда,
А водку - танкисты, подбитые ранее.
Три командира трех экипажей
Водки не пьют.
Консервы запаяны.
На лицах маски газойлевой сажи.
В глазах преисподней недавней отчаяние.
Вдруг стал лейтенант как в бою матюгаться:
- Подлюги! Какую машину угробили!
Мотор в ней был, не поверите, братцы,
Не дизель, а просто перпетум мобиле.
Второй лейтенант, молчаливый мужчина,
Угрюмо сжимал кулаки обожженные:
- В бессонном тылу собиралась машина
Забывшими ласку голодными женами.
Мерцала коптилка в притихшей землянке.
Третий лишь губы до крови покусывал.
Судьбы тысяч сожженных танков
Безмолвно кричали с лица безусого.
Все судьбы.
Вся боль - своя и чужая
Глаза не слезами - страданьем наполнила.
Чуть слышно сказал он, зубы сжимая:
-Сгорели стихи, а я не запомнил их.

Три экипажа погибших танков
Из боя пришли почти невредимые.
Выпита водка вся без останков.
Утеряно самое невозвратимое.
Декабрь 1944 г.

***
За три часа до начала атаки нам показали
кинофильм "Серенада Солнечной долины".
Вальс кружили снежинки ленивые.
На холмах голубел хрупкий наст.
Мы лыжню обновляли счастливые.

Но сейчас это все не для нас.

Мы по горло сыты снегопадами.
Не до лыж в эту подлую дрожь.
Черный наст искорежен снарядами.
Красный снег для лыжни непригож.
Январь 1945 г.


УЩЕРБНАЯ СОВЕСТЬ
Шесть "юнкерсов" бомбили эшелон
Хозяйственно, спокойно, деловито.
Рожала женщина, глуша старухи стон,
Желавшей вместо внука быть убитой.

Шесть "юнкерсов"... Я к памяти взывал.
Когда мой танк, зверея, проутюжил
Колонну беженцев - костей и мяса вал,
И таял снег в крови, в дымящих лужах.

Шесть "юнкерсов"?
Мне есть что вспоминать!
Так почему же совесть шевелится
И ноет, и мешает спать,
И не дает возмездьем насладиться?
Январь 1945 г.

***
Полевая почта -
Пять обыкновенных цифр.
Пять обыкновеннейших цифр.
Что они значат
для непосвященного человека?
А для меня...
Сотни километров дорог.
Каких там дорог? -
Красных нитей маршрута на карте.
Пыль. Господи, какая пыль!
Выедающий глаза газойлевый дым.
Грязь. Поглощающая всего без остатка.
Бои.
Черное пламя из люков и щелей.
Черные безымянные обелиски дымов,
Подпирающие тяжелое небо,
Готовое рухнуть кровавым дождем.
Истлевающие фанерные надгробья.
Но только сердце, пока оно бьется,
Сохранит имена.
Изменяющаяся география Земли -
Курганы трупов, озера крови,
Ставшие привычной деталью пейзажа.
Холостяцкие танцы в землянке.
Бои.
Грубость грубее гробовой брони.
И руки,
Осторожно извлекающие тебя
из подбитой машины.
Танковая бригада.
Полевая почта -
Пять обыкновеннейших цифр.
Что они значат
для непосвященного человека?
Апрель 1945 г.


ТОВАРИЩАМ "ФРОНТОВЫМ" ПОЭТАМ
(Вместо заключительного слова во время
выступления в Центральном Доме Литераторов).
Я не писал фронтовые стихи
В тихом армейском штабе.
Кровь и безумство военных стихий,
Танки на снежных ухабах
Ритм диктовали.
Врывались в стихи
Рванных шрапнелей медузы.
Смерть караулила встречи мои
С малоприветливой Музой.
Слышал я строф ненаписанных высь,
Танком утюжа траншеи.

Вы же - в обозе толпою плелись
И подшибали трофеи.

Мой гонорар - только слава в полку
И благодарность солдата.

Вам же платил за любую строку
Щедрый главбух Литиздата.
Лето 1945 г.


ЧАСЫ
В железном корпусе помятом,
Бесстрастно время отмеряя,
Часы с потертым циферблатом -
Вы были часть меня живая.

Зубчаток медные кружочки,
И стрелок линия витая,
И даже кожа ремешочка -
Как-будто часть меня живая.

Стары и очень некрасивы,
И невозможные педанты.
За ваш размер, за стук ретивый
Прозвали в роте вас "куранты".

Я часто думал: неужели
Нам вместе суждено умолкнуть?
(Застынут в карауле ели,
Роняя скорбные иголки).

Ведь и зубчатки, и кружочки,
И стрелок линия витая,
И даже кожа ремешочка,
Все было часть меня живая.

Я помню песню на привале -
Унылый суррогат молитвы.
Часы солдатам подпевали,
Как метроном диктуя ритмы.

Я помню песню пулемета,
Его безумную чечетку,
И похвалу: мол, он работал,
Как вы - уверенно и четко.

Я помню танк. Одно мгновенье -
Обугленная груда стали.
В немецком сидя окруженье,
Часы со мною замирали,

Все - и зубчатки, и кружочки,
И стрелок линия витая,
И даже кожа ремешочка,
Как-будто часть меня живая.

Я верил прочно, беспредельно,
Что талисман вы мой счастливый,
Что раз мы с вами нераздельны.
То всю войну мы будем живы.

Под гимнастеркою солдатской
И ремешок ваш был приличен.
Я относился к вам по-братски
И вид ваш был мне безразличен.

Но я, надев костюм гражданский
(О, час желанный и счастливый!),
Заметил ваш размер гигантский
И циферблат ваш некрасивый...

Вы вдруг предстали в новом свете...
Стал забывать я дни былые.
На модном вычурном браслете
Я захотел часы другие.

А циферблат смотрел с укором,
И стрелки двигались незримо...
Да, человек, ты очень скоро
Забыл друзей незаменимых.
Сентябрь 1945 г.

Интервью Иона Лазаревича Дегена, основанное на фронтовых воспоминаниях и послужившее основой для его книги "Я дрался на Т-34":
http://nnre.ru/voennaja_istorija/ja_dralsja_na_t_34_kniga_vtoraja/p5.php