И в самом деле, если представить книги оживотворёнными и послушать, о чём они одна с другою разговаривают, сколько интересного можно бы узнать, и не только о жизни их владельцев, но и об их собственных скитаниях из одного книжного шкафа в другой.
Например: старинный какой-нибудь том, толстый, с массивными по боками застёжками, с бумагой, потемневшей от времени, сколько бы мог рассказать о себе! Какой важный и строгий был бы тон его речи и голос, вероятно, хриплый, прерываемый по временам кашлем сухим и продолжительным, заканчивающимся вздохом и жалобами на то, что он " забыт". А какая-нибудь маленькая, тоже старенькая книжоночка в полинялом цветном переплёте и с давно отцветшим оттиском когда-то золотых букв её заглавия на корешке, говорила бы, вероятно, слезливым тоном и торопливо, так, с явною озабоченностью о том, что толстые книги не дадут ей высказаться до конца и непременно оборвут её на полуслове.
" Да и я, - сказала бы она из дальнего угла шкафа, притиснутая к его стенке каким-нибудь огромным пузаном на латинском языке, - и я видала на своём веку виды, бывала и в Германии, и в Италии, и вот уже сорок лет в России. Я родом француженка. Мамаша моя хотя и не пользовалась большой известностью, но была женщина религиозная и высокой нравственности. И своим появлением на свет я обязана этим её примерным душевным качествам. Конечно, успехи в свете для многих весьма привлекательны, но ведь если смотреть на жизнь с высшей точки зрения, то в ней tout est vanite et tourments d'esprit ( всё суета сует и муки разума).
И, конечно, её плаксивую речь непременно бы перебили пузатые большие тома, и какой-нибудь неудачник, мечтавший когда-то о всесветной славе и не получивший её даже в своём муравейнике, может быть, добавил бы:
" Суета суетой, а главное - интриги"...
Сколько рассказов можно было бы услышать от них том, где, когда и чему они были свидетелями, как встречались после многолетней разлуки со старыми товарищами по шкафам. Иные, искалеченные, истрёпанные житейскими невзгодами, вероятно, жаловались бы на свою горькую судьбу, оплакивая вырванные и Бог весть где скитающиеся свои страницы. Иные счастливцы надменно кичились бы переплётами и блеском золота на их корешках. Какой-нибудь весёлый французский томик с чрезвычайно живым и развязным текстом, чистенький и непомятый, в ярком переплёте, не утратившем свежести даже чрез полстолетия своего скитания по книжным шкафам, мог сказать, хотя бы, например, тому Лютера, неуклюже переплетённому лет двести тому назад в грубый кусок кожи, что " я, мол, cher ami ( дорогой друг), на жизнь смотрю легко, ничем не огорчаюсь и ни в каком обществе не стесняюсь. Конечно, мне ваше соседство скучновато и, признаюсь, я даже не разделяю ваших взглядов на католичество, но я всё-таки, как просвещённое издание, разумеется, понимаю, что при искренности своей вы иначе действовать не могли. Я, mon cher ( мой дорогой), могу обо всём рассуждать свободно. И в своей жизни в ста шкафах перебывал и не только с разными современными пустозвонами находился в соседстве, но и с философами рядом стаивал и даже знаком с их учениями. Кантова " Вещь сама в себе", Платоновы " Идеи", Спинозова " Субстанция" и Шопенгауэрова " Воля" - мне всё это, mon cher, знакомо и, pardon ( прошу прощения), я смотрю на всё это, как на толчение воды в ступе, и как там господа философы не рассуждают, а схватить чёрта за хвост им всё-таки не удастся".
Разумеется, мрачный том Лютера мог разгневаться на легкомысленную болтовню француза и пожалеть, что не имеет возможности пустить в него чернильницей, подобно тому, как когда-то пустил её сам Лютер в чёрта. Точно так же мог бы и он, будучи одарён способностью излагать свои мысли, бросить неприятному соседу упрёк за то, что он говорит всякий вздор, напомнить ему, что он случайный выскочка и попал в шкаф учёного старца только по недоразумению и всем известной его рассеянности, и, может быть, сегодня же он заметит его и бесцеремонно вышвырнет в прихожую, в общую груду того книжного хлама, который время от времени накапливается в его квартире в виде разных брошюр и периодических изданий и сбывается букинистам на вес.
" Да, друг, - ответил бы возвратившийся том на вопрос собрата, - жизнь - это ряд невзгод неожиданностей и несообразностей. Жизнь - это загадка, сфинкс. Никак нельзя ни до какого толку в ней добраться. Одним - удача на каждом шагу, великолепные переплёты, позолоченный обрез бумаги, помещение в роскошных резных шкафах, тогда как по содержанию своему они этого всего не заслуживают. Другим - вечные невзгоды, скитания по сырым холодным книжным ларям, утрата друзей, страниц, переплётов, в то время, когда они по драгоценности своего содержания должны были бы красоваться всюду на видном месте. Решительно не понимаю, в чём цель жизни и её внутренний смысл. Я, например, тяжкую участь испытал, а спросить - за что? За какие прегрешения? Никто на этот вопрос не ответит. Я десть лет лежал в темноте, не видя света Божьего, в сыром углу книжной лавки, и во все эти тяжкие годы не было мне ни на один час облегчения. На мне лежала какая-то огромная груда книг и давила меня своей тяжестью. Когда, по воле судеб, наступил, наконец, час моего освобождения, я даже испугался его и, как Боннивар, узник Шильонского замка, вздохнул о своей утраченной неволе. Мне было страшно за жизнь моих листков, они так слиплись один с другим, что только благодаря необычной вежливости моего владельца, я уцелел. Но, увы, не на радость. Представь, по его первому нежному со мной обращению я даже подумал, что попал в хорошие руки... оказалось, что же! Он ласково обошёлся со мной только в первые дни моего поступления, бережно перелистывал страницы, заботливо разглаживая помятые листики - и вот, думал я, наконец-то пришло моё время: теперь будут меня читать и не забросят более в тёмный угол. Но я жестоко ошибся. Новый хозяин мой на другой же день поставил меня в шкаф и, ужас, никогда уже более не удостаивал меня внимания. Я оставался в полном забвении и в течение многих лет был всего только раза два или три развёрнут им для каких-то учёных справок. В первые же дни моего пребывания в его шкафе я догадался, что участь, подобная моей, постигает тысячи других книг. Я стоял в шкафу на весьма видном месте около двери в другую комнату, в которой, вероятно, тоже находились книги, по крайней мере, на это указывала надпись, сделанная на двери кем-то из знакомых моего хозяина в его отсутствие. Надпись эта гласила: " Бездна бездну призывает". Помню, как иногда по вечерам собирались у хозяина гости, такие же, как и он, старички, в очках, седые и лысые, и как по поводу надписи на двери, очевидно, сделанной с шутливым намёком на его страсть к книгам, один из старичков заметил, что она почти не выражает той мысли, которую автор её имел в виду, и что на её месте благопристойнее поместить другую, а именно: " Чем дальше в лес, тем больше дров". Помню, как в ответ на это замечание хозяин добродушно засмеялся и сказал, что от такого почтенного, убелённого сединами старца всего скорее можно было ожидать порицания шутнику-автору, а он ещё его поправляет и усиливает значение шутки. Другие старички то же посмеялись и, расходясь потом после чаю по домам, по обыкновению оставили в комнате много дыму от дешёвых сигар, от которого потом долго кашляла единственная прислуга хозяина, тощая и молчаливая старуха...
И много бы ещё могли рассказать книги и грустного, и смешного, и поучительного из жизни подобных стариков, составляющих в наши дни уже библиографическую, так сказать, редкость, но всего не переслушаешь.
1890 г.
Стахеев Дмитрий Иванович.
Пустынножитель.
