Я знаю чего ты боишься
576 постов
•
4 496 подписчиков
Садовники
Картинка из интернета
Гималаи, 19 октября 1924 года. Лагерь IV, Северное седло Эвереста.
Ветер выл, как раненый зверь, срывая с гребней снежные пласты. Трое мужчин, завернутых в пропитанные потом шерстяные шарфы, жались к дымящейся примусной горелке. Их палатка, некогда ярко-желтая, превратилась в серый призрак под слоем изморози.
- Черт возьми, Мэллори, мы должны повернуть назад! - Говард Сомервелл, младший топограф экспедиции, стучал зубами так, что едва мог говорить. Его пальцы, обмотанные грязными бинтами, дрожали над картой. - Этот шторм… он не природный. Снег не падает, он просто висит в воздухе, ты видел?
Джордж Мэллори, легенда альпинизма, чье лицо было изрезано морщинами глубже, чем трещины на леднике Кхумбу, не отрывал взгляда от кинокамеры. В ее объективе застыли кадры, снятые днем: черные силуэты на фоне белой мглы, слишком высокие, чтобы быть людьми.
- Природное или нет, но мы первые, кто дойдет до вершины, - пробормотал он, вставляя новую катушку пленки. - И я не вернусь, чтобы услышать, как газетчики зовут меня трусом.
Третий член группы, доктор Эндрю Фаррар, молчал. Он изучал найденный утром артефакт: каменную табличку с барельефом, изображающим существ с горбатыми спинами и вытянутыми черепами. Они держали в лапах что-то, напоминающее человеческое сердце. На обороте была высечена фраза на санскрите: «Они придут, когда замолчат ветра».
- Послушайте, - внезапно поднял голову Фаррар. - Вы слышите?
Тишина.
Именно это и было ужасным - ветер, секунду назад вырывавший колья из мерзлой земли, стих. Снег завис в воздухе, словно время остановилось. А потом…
Тук. Тук. Тук.
- Это снаружи, - прошептал Сомервелл, вцепившись в ледоруб. - Боже, их несколько.
Мэллори схватил кинокамеру. Его дыхание, прерывистое и хриплое, слилось со звуком заведенной пленки.
- Сними это, - приказал он Сомервеллу, выталкивая того к выходу. - Мир должен увидеть.
Луна, кроваво-красная и неестественно близкая, освещала склон. В тридцати шагах от них стояли фигуры, ростом под три метра, с плечами, как у быков, покрытые свалявшейся шерстью цвета пепла.
- Их лица… крикнул Сомервелл, - смотрите на их лица!
Лиц не было. Там, где должны были быть глаза, зияли впадины, а вместо ртов - огромные пасти, полные клыков.
- Они… что-то строят, - выдавил Фаррар.
Возле существ виднелась стена из льда, испещренная отверстиями, как пчелиные соты размером со среднюю палатку. В некоторых из них шевелились тени, похожие на людей. Одно из существ держало в лапе обезглавленный труп в рваной куртке — тело пропавшего накануне носильщика.
- Бегите! - закричал Мэллори, но его голос утонул в вое.
Камера Сомервелла запечатлела, как одно из чудовищ метнулось вперед с грацией паука. Коготь, длиной с саблю, пронзил Фаррара насквозь, подняв его в воздух. Доктор, еще живой, судорожно сжимал в руке каменную табличку, пока существо не швырнуло его в сторону.
Мэллори выстрелил из ракетницы. Вспышка осветила кошмар: внутри ледяных ячеек висели десятки людских тел. Некоторые, обмотанные паутиной из черных нитей, еще шевелились.
- Они кормятся нашими телами! - завопил Сомервелл, спотыкаясь о торос изо льда .
Пленка запечатлела последние кадры: Мэллори, кричащего что-то в магнитофон, пока тени быстро настигали его. Сомервелл, бегущий к краю пропасти, за ним - щелкающие звуки и хриплый шепот на мертвом языке. Затем статику… и детский смех.
Гималаи, 17 марта 1953 года.
Шерпа Норбу, нашел в трещине замерзший труп. У мужчины в обледеневших одеждах 20-х годов все еще была зажата в руках кинокамера. Когда пленку проявили, на последнем кадре увидели лицо Мэллори. Его глаза были выжжены, а изо рта тянулись черные нити. Мертвые черные губы повторяли фразу: «Они не звери. Они садовники. Их не надо бояться».
Келданг, Непал. 12 сентября 2024 года.
Дождь стучал по жестяной крыше лачуги, превращая узкую улочку в коричневый поток. Профессор Арьян Таманг, антрополог из Катманду, чьи исследования давно сместились с традиционных ритуалов на другие, более тревожные находки в высокогорье, разложил на столе, заваленном пыльными фолиантами и спутниковыми снимками, новое приобретение. Содержимое деревянного ящика, обтянутого выцветшей шкурой яка, пахнущего вековой пылью, ледяным ветром и чем-то... сладковатым. Это был завернутый в промасленную ткань дневник Говарда Сомервелла и его изрядно поржавевший фотоаппарат.
«Найден в трещине ниже Северного Седла», - гласила записка от неназванного шерпы, доставившего ящик. «Там, где тени длинны даже в полдень. Заплатил, как договаривались. Больше не ходи туда».
Арьян включил настольную лампу. Бумага была хрупкой, испещренной выцветшими чернилами и бурыми пятнами, похожими на кровь или ржавчину. Почерк Сомервелла, сначала четкий и топографически точный, становился все более нервным, рваным.
19 октября 1924. Лагерь IV. После Фаррара... Боже, после того, как оно пронзило его... Мэллори кричал что-то в магнитофон, потом бросил его. Оно... существо... повернулось ко мне. Не глазами - у него их не было - но я почувствовал его внимание. Холоднее льда. Я побежал. Камера упала, когда я споткнулся... Я побежал вверх, вдоль гребня, туда, где ледник спускается к Восточному Ронгбуку. Щелканье... этот шепот... он был внутри черепа. Как тысячи жуков.
Нашел трещину. Забился вглубь. Они ищут. Слышу, как их когти скребут лед снаружи. Тук-тук-тук. Как тогда... но теперь это стук по моему гробу. У меня фотоаппарат. Один кадр остался. Если выживу... если кто-то найдет... пусть увидят.
Арьян кинулся к фотокамере. Через несколько часов возни с проявителями и закрепителями при красном свете лампы в ванночке проявилось изображение. Фотография была размытая, дрожащая, сделанная в ужасе и темноте, но невероятно шокирующая по содержанию. Ледяная стена с сотами. И в одной из них, в паутине черных, блестящих нитей, словно в коконе, висело тело. Лицо было скрыто тенями и нитями, но куртка... рваная... как у носильщиков экспедиции Мэллори. Из полуоткрытого рта кокона тянулись те же черные нити, сливаясь с паутиной. А рядом с ячейкой, размыто, но различимо, стояла фигура, высокая, с огромными плечами, покрытая пепельной шерстью. Одна из ее лап касалась кокона с почти родительской нежностью.
Арьян вернулся к дневнику. Дрожащий почерк расплывающиеся буквы: «Они не убивают сразу. Они... сажают. Как семя. Чёрные нити... они растут. Питаются. Превращают. Мэллори понял в конце. Садовники. Их урожай - это мы. Их сад - лед. Их время... не наше. Ветер стих... они пришли. Ветер воет... они ждут. Не ищите нас. Бегите».
Последние страницы дневника были исписаны одним и тем же словом, снова и снова, заполняя все пространство, становясь крупнее, неистовее, пока не превращались в сплошные черные кляксы: САД САД САД САД САДСАДСАД
И под этим, в самом низу последней страницы, дрожащей рукой, выведенное уже чем-то другим - углем или засохшей грязью:
Я не умер. Я созреваю. Они покажут красоту. Когда ветры замолкнут навеки.
Арьян откинулся на стуле, по телу пробежал ледяной пот, не связанный с жарким непальским вечером. Он посмотрел на спутниковый снимок Эвереста на стене. На область Северного Седла. Его взгляд упал на распечатку последних метеоданных. Необычный штиль прогнозировался в высокогорье через три дня. Аномальный, по словам синоптиков, как будто кто-то выключил ветер.
На столе зазвонил спутниковый телефон. Голос его ассистентки, Лхасы, работавшей в базовом лагере на северной стороне Эвереста, был прерывистым, полным растерянности и страха:
- Профессор... команда... команда геологов. Та, что исследовала новые трещины у Седла... Они... пропали. Два дня назад. Их лагерь... Арьян, там чисто. Слишком чисто. Как будто... стерли. Но мы нашли одну вещь. Посреди палатки. На самом видном месте...
- Что? Что нашли, Лхаса? – Арьян сжал телефон, костяшки пальцев побелели.
- Камень... Плоский, с резьбой. Как барельеф. Существа с горбами... и что-то в их лапах. Это похоже на спелый плод. И надпись... Санскрит. Мы сфотографировали, отправляю...
На экране телефона появилось изображение. Существа-садовники. В их когтях – нечто округлое, ребристое, явно органическое. А под ними:
«Они придут, когда замолчат ветра...
...и снимут урожай».
За окном лачуги внезапно стих шум дождя. Наступила неестественная, гнетущая тишина. Далекий лай собак смолк. Даже вечный гул города затих. Арьян подошел к окну. Воздух застыл. Листья на единственном чахлом деревце не шевелились. Совсем. Как будто мир затаил дыхание.
Он услышал это сквозь немоту. Слабый, едва различимый на фоне звенящей тишины.
Тук.
Пауза.
Тук.
Еще пауза, короче.
Тук-тук.
Звук шел не с улицы. Он шел... сверху. С чердака лачуги, где Арьян хранил старые экспедиционные ящики. Тот самый ящик, в котором принесли дневник Сомервелла, стоял именно там.
Профессор медленно поднял голову, уставившись на потолок, покрытый паутиной и тенями. В тишине, которая теперь казалась живой и враждебной, стук повторился. Увереннее.
Тук-тук-тук.
Как будто что-то большое, запертое в ящике, пробуждалось.
И скреблось изнутри.
Профессор Арьян Таманг замер у окна. Тишина за стенами лачуги была абсолютной, звенящей, как вакуум. Ни лязга рикш, ни криков торговцев, ни даже привычного гула генератора из соседней лавки. Мир превратился в застывшую диораму. И сквозь эту немоту пробивался стук.
Тук-тук-тук.
Четкий, методичный, нечеловечески терпеливый. Сверху. С чердака. Оттуда, где стоял тот самый ящик, обтянутый шкурой яка, принесший проклятый дневник Сомервелла.
Ледяной ком страха застрял у Арьяна в горле. Разум кричал: Беги! Сейчас же! Но ноги, словно вросли в глиняный пол. Ученый в нем боролся с непальцем, выросшим на страшных сказках о высокогорных демонах – мити, пожирателях тишины. Эта сказка обретала плоть, кровь и звук скребущих когтей.
Он медленно, как во сне, оторвался от окна. Взгляд упал на спутниковый телефон, все еще зажатый в потной ладони. На экране - фото каменной таблички с садовниками и их ужасным урожаем. И новая надпись: «...и снимут урожай». Арьян машинально ткнул пальцем в кнопку воспроизведения голосового сообщения Лхасы. Может быть, ее голос, даже полный ужаса, вернет его к реальности?
Из динамика вместо знакомого голоса ассистентки хлынул поток шипящего, булькающего шепота. Не на непальском, не на английском. Не на любом человеческом языке. Это были щелчки, скрежет, шипение пара из глубин земли - мертвый язык из дневника Сомервелла. И сквозь этот адский звуковой фон пробивался... другой голос. Слабый, искаженный, но узнаваемый по последним строчкам дневника. Голос Говарда Сомервелла:
«...корни... холодные корни в костях... не больно... не страшно... только тишина... такая сладкая тишина... они покажут... красоту... когда... все ветра... умолкнут... навеки... урожай... зреет...»
Голос оборвался на жутком, мокром хлюпающем звуке, будто что-то лопнуло внутри спелого плода. Шелест мертвого языка стих. В тишине лачуги стук с чердака прозвучал громче, настойчивее:
ТУК-ТУК-ТУК!
Арьян выронил телефон. Он отшатнулся, наткнувшись на стол. Книги, фотографии, спутниковые снимки Эвереста с отмеченными зонами аномального затишья – все рухнуло на пол. Его взгляд зацепился за старый кассетный диктофон, валявшийся среди хлама. Он купил его на блошином рынке для оцифровки старых записей. Безумная мысль, холодная и острая, как ледоруб, пронзила панику: Магнитофон Мэллори. Он кричал что-то в него. Перед тем как...
Стук наверху стал непрерывным, яростным. Деревянные балки чердака заскрипели под натиском. Пыль сыпалась сквозь щели в потолке. Арьян, движимый инстинктом исследователя, оказавшимся сильнее инстинкта самосохранения, схватил диктофон. Дрожащими руками он вскрыл корпус, отыскал старую батарейку, вставил ее. Красный глазок замигал. Он нажал "REC".
«Арьян Таманг. Келданг. 12 сентября 2024. Они... здесь». Его голос был хриплым, чужим. «Дневник Сомервелла... не просто запись. Это... семя. Оно принесло их сюда. Тишина – их паутина. Стук... это корни. Они ищут почву. В нас». Он поднял глаза к потолку. Там что-то тяжелое, очень тяжелое, медленно протаптывало круг вокруг места, где стоял ящик. «Они садовники. Их сад – время. Урожай – души. Лед... только теплица. А мы... спелые плоды для их... Красоты». Он закашлялся, в горле встал ком. «Если найдут это... не слушайте голоса из тишины. Не читайте... написанное в... в состоянии созревания. Бегите от... ветра. Вернее... от его отсут...»
Люк на чердак, запертый на старый ржавый засов, вздрогнул, как от удара тарана. Дерево вокруг засова треснуло. Пыль хлопьями посыпалась вниз. Арьян вжался в стену, зажимая диктофон, как амулет. Красный глазок все еще мигал.
Сверху донесся звук. Не стук. Не скрежет. Это было похоже на... треск. Треск ломающихся веток. Треск шел от ящика. Треск и влажное, мерзкое шуршание, будто кто-то разворачивает промасленную ткань изнутри. Изнутри ящика, где лежал дневник и фотоаппарат.
Арьян понял. Он понял со всей ясностью обреченного. Дневник Сомервелла – это не просто бумага и чернила. Это кокон. И то, что было Говардом Сомервеллом, что созревало почти сто лет в ледяной темноте северного седла... оно прибыло с посылкой. Оно пришло за за новым семенем для посадки.
Люк на чердак содрогнулся под очередным чудовищным ударом. Засов, искривленный, готовый вырваться, зиял из развороченного дерева. Из щелей вокруг люка сочилась... не пыль. Что-то темное, липкое, похожее на смолу, но пахнущее сладковатой гнилью и старым льдом. Оно медленно стекало вниз, тяжелыми каплями падая на пол лачуги. Тук. Тук. Тук.
Арьян посмотрел на диктофон. Красный огонек все мигал, записывая его хриплое дыхание, треск наверху, жуткое падение черных капель. Он поднес его ко рту, его глаза, широко раскрытые от ужаса, были прикованы к деформирующемуся люку.
«Они пришли!» прошептал он в микрофон, и его голос внезапно стал странно спокойным, почти отрешенным, как у Сомервелла в конце дневника. «Ветер... замолчал. Урожай... снимают. Красота... она такая... холодная...»
В этот момент люк на чердак с грохотом рухнул вниз. Но не просто упал. Его вырвало изнутри, вместе с клочьями развороченных досок. В зияющем черном провале, в облаке вековой пыли и ледяного дыхания, стояла фигура. Невероятно высокая с огромными плечами, излучающая нечеловеческую силу. Она была окутана чем-то вроде черной, мерцающей влажным блеском паутины, струившейся с ее плеч. Лица не было видно – только глубокая тень под капюшоном из спутанных, пепельных волос, похожих на шерсть. Одна рука (длинная, слишком длинная, с суставами, гнущимися не так, как у человека) была вытянута вперед. В тонких, костлявых пальцах, больше похожих на ветви древнего мертвого дерева, она сжимала предмет. Плоский, каменный. Табличку с барельефом.
Арьян застыл. Диктофон в его руке жужжал, крошечный красный глазок упорно фиксировал кошмар. Он смотрел не на чудовищную фигуру в проломе. Он смотрел на то, что стояло за ней, в черноте чердака. Там, среди теней и обломков, лежал развороченный ящик. И из него, тянулись к свету лампы толстые, пульсирующие черные стебли, увенчанные чем-то напоминающим бутон. Бутон размером с человеческую голову. Он медленно, с мерзким хрустом, поворачивался в сторону Арьяна. И на его бледной, полупрозрачной поверхности, как на экране, проступило лицо. Пустые глазницы, растянутый в беззвучном крике рот, заполненный черными, шевелящимися нитями. Лицо Говарда Сомервелла.
Фигура в проломе сделала шаг вперед, к краю чердака. Ее рука с каменной табличкой поднялась. Не для атаки. Словно для демонстрации. Для посвящения. Арьян понял, что говорит голос из диктофона. Его собственный голос, звучащий странно синхронно с движением существа, тихий и ледяной, как эхо из ледяной могилы:
«Садовник пришел. Пора... сажать новое семя. Мир... должен увидеть... Красоту урожая...»
Красный огонек на диктофоне погас. Батарейка села. И в мертвой, всепоглощающей тишине Келданга, где замер даже дождь, Арьян Таманг услышал только влажное шуршание растущих черных стеблей над своей головой, хриплый шепот на мертвом языке… и детский смех.
Показать полностью
1
Немного испугались1
Больше смешных видео на открытом telegram-канале
Считаете себя киноманом 80 LVL?
Залетайте проверить память и сообразительность → Будет интересно
Математик
Картинка из интернете
Он помнил запах мела и пыли в том классе. Помнил, как цифры на доске складывались в ясные, прекрасные миры, полные гармонии и непостижимой глубины. Он видел их, эти миры, чувствовал их пульс под кончиками пальцев, когда выводил формулы на обороте старой тетради. Но учитель математики, человек с красным, потным лицом и запахом вчерашнего борща от пиджака, лишь хмыкал. «Фантазер», говорил он, стуча костяшками пальцев по столу. «Голова забита чепухой. Вот тебе тройка, чтобы не зазнавался. Задачи решай по образцу».
Одноклассники смеялись. Их смех был похож на лай стаи. Его мир цифр, такой чистый и логичный, разбивался о тупую стену непонимания. Он пытался объяснить, его перебивали. Он показывал решения, не входившие в программу - их назвали неправильными. Его гениальность, яркая и хрупкая, как первый лед, растаяла под равнодушным солнцем посредственности. Школа не признала его. Она лишь выдавила, как лишний воздух из проколотой шины.
Потом была жизнь. Вернее, ее подобие. Он уехал на окраину маленького, засыпающего городка. Купил ветхий дом, где скрипели половицы и плакали зимой окна. Жизнь затворника. Мир сузился до четырех стен, заваленных книгами по высшей математике, астрофизике, философии. Он решал теоремы, писал статьи под псевдонимами, которые никто не замечал. Его ум, острый как бритва, работал вхолостую, оттачиваясь на абстракциях. А внутри зрела тихая, холодная ярость. Ярость отвергнутого бога. Непризнанная гениальность обернулась ядом.
И каждую осень, когда воздух становился колючим, а листья горели прощальным пожаром, он покидал свой скрипучий дом. Садился в поезд, шедший на север. Москва или Санкт-Петербург. Города, где жили признанные. Где в теплых кабинетах, под портретами предшественников, восседали профессора, академики, светила. Те, кого включили в систему. Те, кто, по его убеждению, крал идеи, топтал таланты, восседал на тронах, построенных из костей таких, как он.
Он приходил к ним как тень. Тщательность математика превратилась в тщательность палача. Он изучал расписания, привычки, слабости. Он был призраком в подворотнях, бесшумной фигурой в лифте старого дома. Его методы были... изощренно логичны. Как решение сложной задачи. Он использовал знания химии, физики, анатомии. Не оружие дураков – нож или пистолет. Его орудием были невидимые большинству нити причин и следствий, подстроенные случайности, вещества, не оставлявшие следов в стандартных анализах. Смерть приходила внезапно и ужасно. Профессора падали замертво посреди лекции, захлебываясь собственной кровью. Академиков находили в своих кабинетах с лицом, застывшим в немом крике, без единой царапины на теле. Светила науки сгорало заживо в собственных машинах от возгорания, причины которого не мог установить ни один эксперт.
Он оставлял после себя лишь леденящий душу хаос и полное отсутствие улик. Ни отпечатков, ни ДНК, ни свидетелей, которые могли бы дать внятное описание. Только смерть, обрушившаяся с непостижимой, математической точностью. И тихий, насмешливый знак, понятный лишь немногим - на чистом листе бумаги рядом с телом всегда находили формулу гипотезы Коллатца. Его подпись.
В коридорах Следственного комитета и в курилках МВД о нем говорили шепотом. Мрачная легенда, призрак осени. Серийный убийца, бьющий только по вершине академического Олимпа. Убийца-невидимка. Его боялись. Его ненавидели. Его не могли поймать. Годы шли. Следователи седели, уходили на пенсию, передавая эстафету отчаяния новичкам вместе с толстым делом «Математик», где были лишь фотографии жутких сцен, списки жертв – выдающихся умов и горы экспертиз, упирающихся в ноль. Ничего. Пустота. Совершенное уравнение преступления, где неизвестное «Х» оставалось нерешенным.
Он же возвращался в свой домик на окраине. Снимал темное, немаркое пальто. Ставил чайник на плиту. Садился к столу, заваленному бумагами. За окном выла осенняя вьюга. В его глазах, холодных и расчетливых, как у хищной птицы, не было ни раскаяния, ни триумфа. Только пустота. Та самая пустота, которую оставила в нем школа. Теперь он заполнял ее совершенными преступлениями. Единственными уравнениями, которые этот мир, наконец, был вынужден признать нерешаемыми и одновременно гениально - ужасными. Он доказал свою теорему. Теорему абсолютной безнаказанности. И каждый год осень снова обещала вернуться.
Показать полностью
Пустыня
Картинка из интернета
Песок. Он не просто лежал – он жил. Дыбился барханами, вздымался вихрями, впивался кварцевой крошкой в потрескавшиеся губы, в воспалённые веки. Мы шли в него, пятеро, загнанных жаждой и золотой лихорадкой науки: профессор Элдридж, сухой, как гербарий; молодой Бартон, ещё верящий в учебники; молчаливый норвежец Хальвдан, чьи руки знали сталь и веревку; я; и старик Муса, костлявый сахелец, чьи чёрные глаза читали песок, как открытую книгу – пока не пришла эта пустошь.
Мы шли за Железной Звездой, как ее называли местные жители последней деревни покинутой нами 9 дней назад. Метеорит, что, по слухам, упал в самое сердце Танезруфта, земли страха. Глупость? Да. Но слава и мифические деньги манили сильнее воды. И вот три недели мы дрались с Сахарой. Дрались по-настоящему, кулаками и волей. Но пустыня дралась грязнее.
Сначала ушла вода. Не испарилась. Не пролилась. Фляги, полные до краёв на ночь, утром звенели пустотой. Сухие, как кости верблюда, пролежавшие век под солнцем. Бартон тряс свою флягу, лицо его, обожжённое до красноты, побелело. Физика! Где твоя физика, профессор? Элдридж молчал. Его учёные формулы рассыпались в этом пекле.
Потом пришёл холод. Не просто прохлада ночи – ледяное дыхание из глубин земли. Он выворачивал наизнанку, пробирал до костного мозга, в то время как днём воздух колыхался маревами, плавя свинец в патронташе. Песок под ногами ночью жёг холодом, как вечная мерзлота. Муса сидел у потухшего костра, закутавшись в бурнус, и бормотал сквозь стучащие зубы: «Она дышит... Пустошь дышит льдом... Это не наша земля».
А потом – звуки. Не вой шакала, не свист ветра. Тишина стояла гробовая, тяжёлая, давящая. И вдруг – пение. Тонкое, пронзительное, как расщеплённое стекло. Ни мелодии, ни слов. Просто вибрация, исходившая не сверху, не сбоку, а изнутри. Из самого песка. Она дрожала в рёбрах, стучала в висках. Бартон зарылся головой в колени, скулил. Хальвдан схватился за винтовку, его голубые глаза метались, ища невидимого врага.
На рассвете мы увидели следы. Вокруг лагеря. Множество следов. Мелкие, изящные, размером как у ребенка но с раздвоенной стопой. Они кружили хороводом, сплетались, расходились, но ни один не подходил к палаткам ближе десяти шагов. И ни один не вёл к нам или от нас. Словно пляска теней на песке, пока мы спали. Муса плюнул на ближайший след. Джинны песков, – прошипел он, но тень страха легла на его выгоревшее лицо.
Дни превратились в марш смерти под палящим куполом неба. Солнце било наотмашь. Разум плавился. Пространство лгало. Дюна, казавшаяся в миле, вдруг оказывалась в двух шагах. Горизонт колыхался, как мираж, но миражем был и кажущийся близким скальный выступ. Однажды Бартон закричал, тыча пальцем в солнце: «Оно чёрное! Чёрное!» Мы подняли головы. И правда – ослепительный диск на секунду стал угольно-чёрным, бездонным пятном на синем небе, прежде чем снова ударить нас слепящим светом. Хальвдан просто сплюнул. Объяснений не было. Была только голая, жгучая реальность пустыни, игнорирующая наши жалкие законы.
Наш последний лагерь был у подножия скал, похожих на чёрные клыки, торчащие из пасти великана. Муса сидел, прижав колени к груди, его взгляд был устремлён внутрь, в какую-то бездну. Элдридж безуспешно колотил по мертвому радиопередатчику. Хальвдан методично, раз за разом, протирал свою винтовку. Бартон лежал на боку, тихие слёзы оставляли грязные дорожки на его щеках.
Я вышел за скалы, чтобы справить нужду. Луна висела низко, огромная, неестественно яркая, отбрасывая чёрные, как смоль, тени. И я увидел их. Фигуры. Высокие, невероятно худые, как скелеты, обтянутые пергаментом. Пять? Семь? Десять? Они стояли на гребне ближайшей дюны, безмолвные и неподвижные. Их руки были слишком длинными, неестественно свисающими. Головы – лишь тёмные сгустки в лунном свете. Они не приближались. Не делали угрожающих жестов. Они просто смотрели. И это был не страх, что охватил меня. Это было опустошение. Как будто они высасывали саму жизнь, тепло, надежду, оставляя лишь ледяную пустоту Сахары внутри моей груди.
Я вернулся. Голос мой звучал чужим и глухим.
«На дюне. Они».
Хальвдан вскинул винтовку, щёлкнув затвором. Элдридж поднял голову. Бартон всхлипнул сильнее обычного. Муса не пошевелился.
Мы вышли вместе. Вглядывались в лунный гребень. Никого. Только холодный песок да наши собственные, чудовищно удлинённые тени, тянущиеся к чёрным скалам. Но там, где они стояли, не было ни вмятин, ни следов. Лишь гладкая, ненарушенная поверхность песка, будто их никогда и не было.
Наутро Муса исчез. Его одеяло лежало скомканное. Его мешок с едой и водой был нетронут. Его старый, с насечками на рукояти кремнёвый пистолет – единственное оружие, которое он признавал – лежал рядом с холодным пеплом костра. Мы искали следы. Любые следы. Ничего. Он просто… перестал существовать. Как вода из фляг. Пустыня поглотила его без остатка.
Мы свернули лагерь молча. Шли весь день, движимые инстинктом загнанного зверя, а не разумом. Солнце клонилось к закату, окрашивая скалы в кровавые тона, их тени удлинялись, тянулись к нам, как щупальца. Мы обогнули последний выступ и замерли.
Перед нами расстилалась обширная котловина. И не оазис. Долина Смерти. Весь её песчаный кратер был испещрён следами. Мириадами тех самых мелких, изящных следов с раздвоенными концами. Они покрывали всё, сплетаясь в безумный, нечитаемый узор, сходились и расходились, как приливные волны. И все они вели к центру, где песок темнел, становясь почти чёрным, и уходил вниз, образуя огромную, зияющую воронку. Как вход в чрево земли.
Мы стояли. Смотрели. Винтовка Хальвдана безвольно опустилась. Элдридж нервно дернул плечом. Бартон уставился в чёрную пасть воронки, его рот беззвучно открывался и закрывался.
Тени скал удлинялись, ползли к нашим ногам. Наступала ночь. С её холодом. С её пением. С ними.
Хальвдан хрипло кашлянул. Без слов. Он двинулся первым, ступив на поле следов. Мы пошли за ним. К воронке. Куда ещё? Обратной дороги не существовало. Пустыня стёрла её.
Мы шли. Песок хрустел под сапогами. Только этот хруст, шелест собственной крови в ушах, да тяжёлое дыхание. Мы шли по узору безумия, оставленному неведомыми существами. Шли к чёрной дыре в песке. Шли туда, куда вели следы. В никуда. Или в самое сердце этой старой, злой земли, которая никогда не отпускала своих гостей. Ни живых. Ни мертвых.
Показать полностью
Счастье
Картинка из интернета
Алексей Иванович пробуждался, как всегда, с чувством глубокого, почти благостного удовлетворения. Солнечный зайчик, прокрадывающийся сквозь щель в тяжелых, но таких уютных занавесках, касался его щеки – привет от нового дня. Он потянулся, и рука его наткнулась на тёплое, знакомое тело рядом.
– Марьюшка, солнышко моё, – прошептал он, не открывая глаз, ощущая под пальцами шелковистую прядь волос. – Утро встало…
– Утро, Алёшенька, – прозвучал нежный, чуть сонный голос Марьи Петровны. Он ясно видел её улыбку, утреннюю небрежность в одежде, теплоту её взгляда. – Ванечка уже ворочается, слышишь?
Алексей Иванович прислушался. Да, из соседней комнаты доносился тихое сопение их восьмилетнего сына, Вани. А там, за тонкой перегородкой, чудился и тихий лепет годовалой крошки, Аннушки. Полнота бытия! Семья, очаг, любовь – все, что нужно человеку для счастья земного. Он встал, облачился в свой неизменный, чуть поношенный, но такой достойный сюртук (символ его положения мелкого, но уважаемого чиновника в Казённой Палате), поцеловал лоб Марьи Петровны и направился будить сына.
День тёк размеренно, как полноводная, но спокойная река. Завтрак – чай с вареньем, заботливо приготовленным Марьей Петровной, её незримые руки поправляли его галстук. Беседа с Ваней о предстоящих уроках – мальчик мечтал стать инженером, строить мосты! Алексей Иванович слушал, кивал, сердце его распирала гордость. Потом – путь на службу. Он выходил из своего скромного, но чистого жилища (две комнаты и кухонька), шагал по улицам, кивая знакомым – старику-лавочнику, почтальону Семёнычу. Воздух был наполнен запахами булок, конского навоза и весенней сырости – обычной, живой жизнью столицы.
В Казённой Палате его встречали уважительно. Столоначальник Борис Платонович, солидный мужчина с бакенбардами, бросал ему: «А, Алексей Иванович! Просмотрели дело об отчуждении под ветку? Шеф ждёт!» Коллеги перебрасывались деловыми репликами, шутили. Алексей Иванович садился за свой стол, заваленный бумагами, погружался в мир цифр и постановлений. Он чувствовал свою нужность, свою причастность к великому механизму государства. Иногда сквозь общий гул доносился чей-то резкий крик или бессвязное бормотание, но Алексей Иванович лишь морщился: «Опять этот пьяница Мышкин из бухгалтерии разошёлся… Или глухонемой сторож что-то невнятное мычит…». Шум стихал, растворялся в деловой суете его мира.
Вечером – возвращение в объятия семьи. Марьюшка встречала его ужином, пахло щами и пирогами. Он рассказывал о делах на службе, Ваня показывал выученные уроки, Аннушка лепетала на руках у матери. Тишина вечера, скрип перьев Вани за уроками, тиканье маятника старых настенных часов – это была музыка его души. По воскресеньям – поход в церковь или визиты к родственникам –горячо любимым теням прошлого.
Особенно он любил праздники. Рождество! В квартире пахло хвоей и воском свечей. На столе – гусь с яблоками, кутья. Марьюшка в лучшем платье, дети сияют. Алексей Иванович раздавал подарки – тщательно завернутые в бумагу коробочки, которые вызывали у Вани восторженные крики, а у Аннушки – любопытное касание маленьких ручек. Он пел рождественские тропари, его голос, немного хрипловатый, дрожал от счастья. В эти мгновения он чувствовал себя абсолютно цельным, нужным, любимым. Мир был ясен и прекрасен в своих установленных границах.
Лишь изредка, как назойливая муха, врывалась в этот идиллический покой тень сомнения. Например, когда он обнимал Марью Петровну, и его руки не ощущали ожидаемого тепла и упругости плоти, а лишь пустоту и прохладу воздуха. Или когда лицо Бориса Платоновича вдруг расплывалось, теряло знакомые черты, становясь просто белым пятном. Или когда улицы по дороге домой внезапно теряли привычные очертания, превращаясь в длинный, бесконечный коридор с множеством одинаковых дверей. Но Алексей Иванович быстро отмахивался от этих мыслей. Усталость, – убеждал он себя. – Или глаза подводят. Главное – сердце знает правду. Сердце видит Марьюшку, Ваню, Аннушку. Сердце чувствует тепло дома.
Он не замечал белых халатов, мелькавших в его улицах, не придавал значения горьковатому привкусу утреннего чая или периодическим приступам странной вялости после него. Не слышал он и шёпота за своей спиной, когда сидел в своём кабинете: «…опять со своим невидимым столоначальником разговаривает…»; «…тихий сегодня, слава Богу…»; «…дозу вечернюю не забыть…». Реальность его мира была нерушима. Ведь он был счастлив. А разве счастливый человек может быть безумен? Разве счастье – не высшее доказательство здравомыслия?
Так и текли дни, месяцы, а может, и годы – в его мире время было эластично. Пока не случилось то Рождество. Вечер был особенно светел и радостен. Гусь был испечён особенно удачно, подарки вызвали бурный восторг. Алексей Иванович сидел во главе стола, наблюдая за своей семьей, и чувство благодарности переполняло его до краёв. Он поднял бокал с вином (гранёный стакан с простой водой).
– За нас, родные мои! За наше счастье! За то, что мы вместе в этом тёплом доме, под защитой Господа и государства! – голос его дрожал от искреннего чувства.
В этот самый миг, когда слова «тёплом доме» еще висели в воздухе, снаружи, за окном, затянутым плотной тканью, раздался оглушительный, резкий, металлический скрежет. Это была телега санитаров, грубо затормозившая на замшелом дворе за высоким забором с колючей проволокой. Скрип несмазанных колёс, грубые окрики, лязг запоров – всё это ворвалось в тишину его комнаты, как нож, разрывая тонкую ткань иллюзии.
Алексей Иванович вздрогнул. Бокал выскользнул из его пальцев и разбился об пол. Он замер, уставившись на осколки и лужицу воды. Внезапная, ледяная волна прокатилась по его спине. Он медленно поднял глаза. Комната была пуста. Совершенно пуста. Ни Марьюшки с её улыбкой, ни Вани с горящими глазами, ни кроватки Аннушки. Только голые стены, зарешёченное окно, койка, прибитый к полу стол и этот грохот, этот чужой, страшный грохот снаружи, где была не его улица, не его город.
Он огляделся с животным ужасом. Его взгляд упал на праздничный стол. Там, среди аккуратно разложенных подарков – пустых коробочек, лежал один-единственный предмет, не вписывающийся в идиллию: кусок чёрствого, серого хлеба. Его обычный ужин.
И тогда тишина комнаты взорвалась. Не криком – внутри него рухнуло что-то огромное, невыразимое. Он не увидел правду – он упал в неё, как в бездонный колодец. Весь его тёплый дом, его Марьюшка, его Ваня, его служба, его праздник – все это… Воздух? Бред? Сумасшествие? Слова были слишком малы, слишком жалки. Они не могли описать катастрофу, происходившую в его душе.
Он не закричал. Он просто сел на пол, среди осколков своего бокала и разлитой воды, поднял дрожащие руки и уставился на них. На свои пустые, старые, трясущиеся руки, которые никогда не держали руку сына, не касались щеки жены. Они были реальны. Ужасающе, невыносимо реальны. А все остальное… Весь его свет, его любовь, его смысл… Дым. Безумие.
За дверью послышались шаги и лязг ключей. Но Алексей Иванович уже не слышал. Он сидел, сгорбившись, глядя в пустоту, где только что сияло его счастье, и в его широко открытых глазах отражалась лишь бездна окончательного, бесповоротного прозрения. Дом его души рухнул, обнажив голые, холодные стены настоящего – Дома – Психиатрической больницы святого Николая Чудотворца. И счастья не осталось. Не осталось ничего.
Показать полностью
1
Архитектор
Картинка из интернета
Пыльные фолианты библиотеки Ватикана полученный, как предполагается, еще из библиотеки Ашшурбанипала, и попавшие в последнюю из неизвестных источников, хранят истины, от которых отшатнулся бы здравомыслящий человек. И среди этих кошмаров, запечатленных выцветшими чернилами и дрожащей рукой полубезумных исследователей, лежит самая невыразимая – повесть о первородном Спороде. Я изложу ее здесь, ибо молчание станет соучастием в грядущем.
Это началось не с абиогенеза, как лепечут современные астрофизики, а с падения. Задолго до того, как скалистая кора Земли остыла, задолго до того, как первая капля конденсата упала в первобытный океан, Оно прибыло. Не корабль, не сущность в нашем понимании, но спора. Единичная, микроскопическая, невообразимо древняя спора, занесённая космическим ветром из глубин, где время течёт иными руслами, а формы жизни не имеют ничего общего с углеродной химией нашего жалкого мира. Он был – и есть – Вечным архитектором бездны.
Оседая на молодую, безжизненную Землю, Он не дремал. Он прорастал не в плодовое тело, знакомое нашим микологам, но в саму ткань реальности. Его гифы – не нити мицелия, но тончайшие нити первозданной жизненной силы – проникли в горячий бульон планеты. И начал Он творить. Не из любви, не из стремления к красоте, а из холодного, непостижимого импульса, столь же древнего, как пустота между галактиками. Первые протоплазматические сгустки, первые ритмичные сокращения протоклеток – всё это было плодом Его безмолвной воли, экспериментом в гигантской чашке Петри под названием Земля.
Он наблюдал, как Его творения множатся, усложняются. Трилобиты, папоротники высотой с секвойи, ящеры, чьи шаги сотрясали континенты – все были Его детищами, Его садом. Но сад этот требует ухода. Когда форма жизни становилась слишком громоздкой, слишком агрессивной, слишком… неуместной в Его изначальном замысле, Архитектор проявлял свою истинную природу. Не гнев, не месть – лишь методичное, абсолютное очищение.
Вымирание динозавров? Не астероид, не вулканы. Это был великий ретрансмутационный импульс. Гифы Архитектора, пронизывающие планетарную кору, извергли в атмосферу не пыль, но споры иного рода – споры смерти и перерождения. Микротоксины, перестраивавшие саму основу метаболизма гигантских рептилий, превращавшие их могучие тела в рассыпающуюся биомассу, удобрение для новых опытов. Целые цивилизации, чьи имена стёрты временем и песками пустынь, они слишком зазнались, слишком уверовали в своё превосходство над природой, которую считали слепой. Архитектор показал им слепоту куда более древнюю и ужасную. Платоновские Атлантиды, Му, Лемурии – не мифы, а могильные плиты, установленные Архитектором.
И ныне… о, боги, если б они были реальны!.. Ныне Его безглазый взор обратился к нам. К человечеству. Мы, венец Его долгого эксперимента, разочаровали Его. Не величием, но ничтожеством. Не созиданием, но паразитизмом. Мы не просто неуместны – мы оскверняем сад. Наши машины, ревущие в Его древней атмосфере; наши отравленные реки – Его кровеносные сосуды; наша алчность, наша жестокость, наше слепое шествие к самоуничтожению… Мы – плесень на прекрасном, хоть и чудовищном, гобелене жизни. Плесень, которую необходимо соскрести.
Признаки повсюду, для тех, кто осмелится видеть. Странные грибы, произрастающие в геометрически точных кругах на местах древних катаклизмов; споры, найденные в антарктических льдах возрастом в миллионы лет, идентичные современным, но несущие в себе генетический код тотального распада; учащающиеся случаи массового, необъяснимого помешательства. Ученые шепчутся о новом штамме, о глобальной пандемии. Глупцы! Это не болезнь – это Призыв. Предвестник Великого Очищения.
Он уже просыпается. Я чувствую это в дрожи земли под ногами, не от землетрясений, а от медленного движения гигантских гиф, шевелящихся в планетарных глубинах. Чую в воздухе – не запах, но вкус древней плесени и грядущего разложения. Вижу в ночном небе не звезды, но холодные, безразличные споры, ожидающие своего часа.
Скоро – возможно, завтра, через год, через столетие (что есть столетие – лишь миг для Вечного архитектора бездны) – Архитектор извергнет свой финальный, ретрансмутационный импульс. Воздух наполнится не пеплом, но Его дыханием – невидимыми спорами переустройства. Они проникнут в легкие, в кровь, в самую ДНК. Человеческая плоть начнёт меняться. Распадаться. Расцветать невообразимыми грибницами. Мы станем не трупами, но удобрением. Биомассой для следующего акта бесконечной пьесы архитектора бездны.
И под чужим солнцем, из слизи и праха, что некогда звались человечеством, взойдут иные формы жизни. Странные, чудовищные, прекрасные в своём нечеловеческом совершенстве. И Архитектор будет наблюдать. Холодно. Безразлично. Вечно.
Ибо Он был здесь первым. И Он останется здесь последним. Наш Создатель. Наш Палач.
Показать полностью
Нейросеть Алиса на самых мощных генеративных моделях Яндекса — теперь доступна всем. Бесплатно, без ограничений1
Привет, Пикабу! У нас хорошая новость — и для тех, кто давно пользуется нейросетями, и для тех, кто только собирается с ними познакомиться. Теперь в чате с Алисой вам бесплатно и без ограничений доступны самые мощные генеративные модели Яндекса.
С помощью нейросети Алиса вы можете решать личные, учебные и рабочие задачи: генерировать тексты разных жанров на русском и английском, находить ответы на вопросы, создавать изображения, использовать режим рассуждений и работать с файлами.
Кроме того, мы обновили ещё и подписку на опцию «Про»: в дополнение к играм и квестам для детей, Live-режиму и другим возможностям в ней появилась функция персонализированного общения с нейросетью.
Расскажем чуть подробнее обо всех возможностях нейросети.
Генерация: тексты, идеи, ответы на вопросы
С помощью мощной языковой модели Яндекса вы можете создавать тексты разных стилей и форматов, писать код, выполнять задания по математике и решать другие задачи. Она объяснит сложное простыми словами, поможет разобраться в новой теме и подскажет идею. А если подключить функцию поиска, модель будет использовать не только свои знания, но и информацию из интернета — вы сможете узнать, на основе каких источников составлен ответ.
Раньше эта языковая модель была доступна только по подписке, теперь она открыта для всех — причём в улучшенной версии. Обновлённая версия полнее отвечает на вопросы, больше знает о мире, а случаев, когда она уходит от ответа, стало почти на треть меньше. В момент пиковой нагрузки вместо мощной модели может отвечать её облегчённая версия, что будет отражено в интерфейсе.
Режим рассуждений
В этом режиме нейросеть Алиса пошагово решает задачу: прежде чем ответить на вопрос, она выстраивает логическую цепочку рассуждений. Следить за ходом её мысли можно в реальном времени. Вы сможете понять, как нейросеть рассуждает и почему делает именно такие выводы. А заодно — взять на заметку её подход.
Генерация изображений
В чате с Алисой теперь вы можете генерировать сколько угодно картинок. Изображение легко скачать, чтобы использовать в соцсетях или презентации. Функция работает на базе обновлённой модели YandexART. По сравнению с предыдущей версией она создаёт изображения более высокого качества и с меньшим числом дефектов.
Работа с файлами
Загружайте в чат с Алисой текстовые файлы в форматах pdf, txt, doc и docх. Нейросеть сумеет ответить на вопросы по их содержанию, проанализировать данные или сделать сжатый пересказ. Например, вы можете загрузить в чат файл с ответами респондентов, чтобы Алиса подготовила по ним отчёт. Или дать нейросети научную статью, чтобы она сделала конспект или глоссарий.
Персонализированное общение с Алисой — в опции «Про»
Опция «Про» получила ещё одно важное обновление. Теперь подписчикам доступна функция персонализированного общения с Алисой. Нейросеть будет учитывать, что раньше сообщал о себе пользователь в диалогах: например, чем он увлекается, какую кухню любит, как зовут его собаку. Чтобы получать персонализированные ответы, нужно авторизоваться в Яндексе или познакомиться с нейросетью на умной колонке или ТВ Станции. Для этого достаточно сказать: «Алиса, давай познакомимся».
Использовать новые бесплатные возможности вы можете в чате на https://alice.yandex.ru, на главной странице Яндекса, в приложениях Алиса и Яндекс, а также в Яндекс Браузере для Android (чуть позже нейросеть появится в десктопном Браузере и версии для iOS). Будем рады вашим отзывам!
Показать полностью
5
Пыль
Картинка из интернета
Утро начиналось, как всегда. С пыли. Она висела в воздухе густым, седым саваном, проникала в щели давно не открывавшихся ставень, оседала на подоконниках толстым, мертвым слоем. Толя проснулся. Вернее, ощущение, что он проснулся, пришло к нему – тяжелое, липкое, как старая повязка. Вставать не хотелось. Кости ныли, в висках стучало тупой, знакомой болью. Похмелье? Возможно. Хотя вчера... вчера он пил? Не помнил. Память была дырявой, как рваная шинель под Курском.
Он поднялся. Пол под босыми ногами был холодным, дощатым, знакомым до каждой сучка. Прошел в кухню. Печь – огромная, черная, как вход в шахту. Холодная. Никто не топил. Толя машинально взял охапку дров – сухих, легких, почти невесомых – и сунул в топку. Чиркнул спичкой. Огонь не загорелся. Спичка гасла раз за разом, будто в сыром подвале. Он махнул рукой. Неважно. Чай можно и холодным.
Вышел во двор. Воздух стоял неподвижный, вымерший. Ни птиц, ни мычания коровы из соседнего хлева, ни крика соседского мальчишки, гонявшего по улице обруч. Только тишина. Глубокая, давящая, как земля на груди после близкого разрыва. Он закурил. Сигарета была легкой, почти невесомой. Горло не першило. Странно. Он всегда кашлял по утрам.
Он пошел по деревне. Дорога, знакомая до последней ямы и колеи. Дома стояли пустыми. Калитки открытыми. Колодец чуть поскрипывал качающейся цепью с ведром. Где все? Эвакуировались? Опять? Как в сорок втором? Но он же остался. Остался сторожить. Или ждать? Ждать Анну? Анна... лицо ее расплывалось в памяти, как старая фотография, залитая дождем. Она уехала. Давно. Или... Он тряхнул головой, отгоняя навязчивую муху сомнения. Неважно. Он здесь. Дело есть.
Он зашел в сарай. Вилы стояли на привычном месте. Он взял их. Тяжелые, холодные. Пошел к огороду. Огород был диким полем, буйно заросшим лопухами и крапивой выше человеческого роста. Он начал копать. Земля поддавалась легко, будто рыхлый пепел. Он работал, механически втыкая вилы, переворачивая пласты... Вилы входили в землю без усилия. Он видел вспаханную борозду, черную, влажную. Он чувствовал усталость в мышцах спины, знакомую боль в старых ранах на плече. Он знал эту работу. Значит, он ее делал. Так всегда и было.
День тянулся. Долгий, пыльный, безмолвный. Он сидел на скамейке у своего дома, глядя на пустую улицу. Солнце катилось по небу, не грея. Тени ложились длинные, острые, как штыки. Где-то в голове шевелилась мысль: Почему так тихо? Почему никто не приходит? Но мысль тонула в привычной апатии, в усталости, которая была его вечным спутником. Как фронтовая вша. Он существовал. День за днем. Пыль. Тишина. Работа. Боль.
На закате пришли звуки. Сначала далекие, неясные. Голоса. Смех. Шаги по утоптанной пыльной дороге. Настоящие шаги, гулкие, дробные. Толя поднял голову. Сердце – екнуло. Люди? Наконец-то!
Из-за поворота показались они. Яркие, шумные, чужие. Двое мужчин и женщина. Одежда – странная, кричащих цветов. Камеры на шеях. Они озирались, показывали пальцем на развалины, говорили громко, смеялись.
Толя встал. Старая рана в боку кольнула. Он сделал шаг им навстречу, поднял руку в неуверенном, но приветственном жесте. Улыбнуться не смог – губы не слушались. Но надежда, дикая, давно забытая надежда, забурлила в нем. Люди! Живые люди!
– Здравствуйте! – хрипло выкрикнул он, и голос его, казалось, поглотила пыль. – Вы... вы кто?
Они не услышали. Они все смотрели правее, на полуразрушенную церковь за его домом. Один из мужчин поднес к глазу камеру, навел объектив...
– Смотри, Коля, вот этот дом еще целее остальных! – сказала женщина, указывая на дом Толи. – Представляешь, кто здесь жил? Наверное, лет 50 как заброшен.
– Да уж, атмосферно, – ответил Николай, щелкая затвором. – Прямо декорации к фильму ужасов. Чувствуешь, как здесь пусто? Будто время остановилось.
Они стояли в пяти шагах. Толя видел их лица – живые, румяные от ходьбы, глаза – яркие, любопытные. Видел пар от их дыхания в холодном вечернем воздухе.
– Я здесь! – закричал он громче, отчаяннее, делая шаг ближе. – Я живу здесь! Анатолий Шузаев! Слушайте же!
Он протянул руку, чтобы коснуться плеча ближайшего мужчины, того, которого звали Коля. Рука его, привыкшая к весу вил, к шершавой древесине, была прозрачной? Нет, он видел ее, свою руку, с жилами, с мозолями... Но когда пальцы должны были коснуться яркой синтетической ткани куртки... Они прошли сквозь. Словно через дым. Через холодный туман. Ничего. Никакого сопротивления. Никакого ощущения. Только ледяное, абсолютное ничто.
Николай вздрогнул, потер плечо.
– Фу, как резко похолодало, – пробормотал он. – И ветер дунул ледяной. Пойдемте отсюда, становится жутковато.
– Да, – согласилась женщина, нервно оглядываясь. – Здесь какая-то... мертвая зона. Прямо мурашки.
Они повернулись и пошли прочь, ускоряя шаг, их голоса быстро стихали за поворотом. А Толя стоял. Рука все еще была протянута туда, где только что была спина живого человека. Он смотрел на свою руку. На пыль, висевшую в воздухе. На бесшумные развалины. На пар, которого у него не было.
И тогда пришла Память. Не обрывками. Целиком. Страшная и ясная, как удар шрапнели.
Последний патруль. Эта проклятая деревня на нейтральной полосе. Снаряд. Не свист, а сразу – оглушительный грохот, всепоглощающая белая вспышка. Стена дома, на которую он опирался спиной, вдруг стала не стеной, а грудой горящих обломков. Острая, жгучая боль в груди и спине. Тепло, разливающееся под гимнастеркой. Липкая влага. Крик, застрявший в горле. Темнота. Холод. Тишина.
Тишина. Которая длилась... сколько? Дни? Месяцы? Годы? Вечность?
Он опустил руку. Посмотрел на свой дом. Настоящим взглядом. Впервые за... за сколько? Провалившаяся крыша. Гнилые стропила. Сквозь дыру в стене видна внутренность – пустая, заваленная мусором и птичьим пометом. Ни печи. Ни стола. Ни кровати. Только пыль, мрак и запустение.
Он подошел к луже у колодца. Заглянул. В мутной воде не отражалось ничего. Ни лица. Ни фигуры. Только серое небо и черные очертания руин.
Он поднял голову. Деревня лежала перед ним в предвечерних сумерках. Не его деревня. Кладбище домов. Царство пыли и забвения. И он был частью этого. Не сторожем. Не жильцом. Частью пыли. Частью тишины.
Туристы ушли. Их смех затих. Снова воцарилась привычная, гнетущая тишина. Но теперь она звучала иначе. Она звучала правдой. Громкой, безжалостной, правдой. Он стоял посреди развалин, которых не замечал десятилетиями. Один. Не просто один. Несуществующий. Призрак, который копал несуществующий огород и ждал несуществующих людей.
Он попытался вздохнуть. Грудь не поднялась. Воздух не пошел в легкие. Его не было. Его не было давно. Только пыль. Только тишина. Только вечное, бессмысленное дежурство среди руин. Он закрыл глаза, которых уже не было, и впервые почувствовал холод не осени, а небытия, пронизывающий его насквозь. До самого призрачного нутра.
Утро начиналось, как всегда с пыли…
Показать полностью