Мужчина, попавший на атмосферную фотосъёмку, — страдалец. Пожалейте его! Это тот несчастный, что два-три часа (а то и больше) промучился за свои деньги, заплатив сразу ещё за час сверх договора. Потому что за предварительно оплаченное время его семья успела только свалить ёлку, а не усесться под ней.
На всех снимках он словно в пекло попал или пересидел в бане: распаренный, с дрожью приспущенного века, с мимикой Джоконды вместо широкой улыбки счастливого семьянина. Он в кадре на грани не просто бегства на целину или развода — суицида. Сидит, как на угольках, на краюхе софы с завитушками, с шалым котом на голове, дитём на шее, приобнимая жену и удерживая другой рукой, гнутой удавом, дочку за бант. Пока между детьми и котом происходит потасовка, он умоляет фотографа губами: снимай быстрей!! Но тут супруга лебедино выгибает шею с его плеча... Отдирая кота от ёлки под общий вой, добродетельный супруг и отец, сам чуть не плача, лишь шепчет: что ж ты, сука, не щёлкнул, ну не могу я больше...
В этот раз "праздничный спешел-фотосет" предусматривал съёмку по сказке. Целую стену фотоателье занимал постер очага, как в "Золотом ключике". По плакату расходилась прорезь для настоящей двери, открываемой здоровым ключом. Папашка, изведённый троицей ребятишек, сбегающим щенком и меняющей платья женой, никак не попадал этим ключом в сильно затенённую при печати скважину. Он ползал по всему плакату и потел от ужаса.
Снял от духоты жилет, изгваздал и помял рубаху, сбил бабочку на бок. Лысина его маслилась очищенной луковицей, но толку не было. От напряжения отстегнулись подтяжки, пуговица с рубашки закатилась под обитый сафьяном диванчик с просевшими ножками.. Все кинулись искать пуговицу, а он, растворившись в секундах благодатной тишины, нашёл замок.
Открыл гномью дверцу, пройти в которую смог бы только безголовым, и уставился в два красноватых круглых глаза. Довольно диких, но абсолютно бесстрашных. Давно отказав себе в праве на эмоции, он и здесь внешне не дрогнул. Даже не пискнув, грустно вздохнул, залезая поглубже в нишу за стеной. Вторая пара глаз округлилась ещё значительней. А потом, моментальной вспышкой, от другого конца ниши отделилось и прыгнуло тело. Живое, упитанное и мохнатое туловище с острым запахом зоопарка. Размером с хорошего бульдога, однако с длинным толстым хвостом и совершенно красным получеловечьим лицом, отражённым светом из комнаты.
Плоский багровый нос животного плюснулся в нос мужчины, когти, кантуясь, рванули рубаху на плечах и животе... Крупная обезьяна держала мужчину за грудки, вися и раскачиваясь на нём, точно на канате. Красная волосатая морда её скалилась мощной челюстью. Клац-клац, голова обезьяны ловко опустилась, что-то откусив, и вернулась обратно, снова упёрлась в лицо мужчине, растянув гримасу в идеально счастливой улыбке. По полу, скача и подпрыгивая, покатились перламутровые запонки-бомбошки...
Мужчина попытался отбросить от себя обезьяну. При первом же захвате руками животное в едином звуке заверещало грозой и сигнализацией полной парковки, в которую саданула молния. А зубами клацнуло с такой тоской саднящим эхом, будто перекусывало пополам забракованный швеллер в пустом холодном цехе... На витке гиперзвука зашедшаяся в гневе обезьяна сама оттолкнула человека. Он упал навзничь, и очень гулко. Передом выпав из ниши, старался подтащить в комнату и ноги, слыша свои мысли, как бы свистящие в уши. Почему я инстинктивно не защищался, не закрылся от неё руками, не сопротивлялся ей?.. Откуда тут обезьяна?! И под какой уклон катились запонки??? Раздери меня, их же надо найти во что бы то ни стало!! Жена не обезьяна, не отцепится...
Прощаясь с пожилым приятным фотографом, совершенно багровый клиент с докрасна намытыми руками вдруг спросил: — А вы верите в привидений? — Да разрази меня гром, голубчик, я окостеневший реалист!
В дверь, ласково приоткрытую снаружи на пол пальца, влез один глаз с треугольничком багровой щеки. Спина фотографа двоилась и растворялась, волнисто втягиваемая нишей за глянцевым очагом. Над самой нишей с характерным треском посверкивали электрические разряды. В комнате на миг зависла одна рука фотографа, раздавшаяся и бросившая оземь переливчатые шарики. Знакомые запонки стукнулись друг об друга, остановились около ёлки и сознательно покатились к нише, никем не направляемые. — Ого, — сказало багровое лицо. — При-иве-ет! — проклацала возникшая в дверной щели Краснолицая обезьяна, дёрнув на себя воздух, как ковёр.
Дверь распахнулась на сквозящем ветру, дующем откуда-то из ниши, где грянул гром.
Переезд в хрущёвку на окраине – это всегда лотерея. Тебе может выпасть милая бабушка с котиком или алкаш с перфоратором в три ночи. Мне выпала дверь. Дверь на пятом этаже, прямо напротив моей новенькой квартирки.
Дверь квартиры № 30.
Она была не просто старой. Она была... испорченной. Обитая когда-то красным дерматином – тем самым, липким, искусственным, что напоминает запёкшуюся кровь на дешёвой клеёнке. Но время, грязь и что-то ещё сделали своё. Дерматин облез, потрескался, местами свисал клочьями, обнажая бурую, словно пропитанную смолой, древесину. Цвет был уже не красным, а болезненно-багровым, как старая гематома. Ручка – тяжёлая, чугунная, покрытая толстым слоем окиси и какой-то липкой субстанцией, которую не брало ни одно моющее средство. А глазок... Глазок был просто чёрной дырой. Не просто тёмной, а поглощающей свет. Смотрел на него – и казалось, он смотрит в ответ, всасывая твою смелость куда-то в липкую, холодную пустоту.
Соседа звали, как я узнал от вечно пьяного сантехника дяди Миши, Степаном Игнатьевичем. "Тихий", – буркнул дядя Миша, отхлёбывая из горла. – "Тихий да странный. Как мышь. Только мышь... вонючая".
"Вонючая" – это было мягко сказано. Запах, пробивавшийся из-под той двери, был невыносим. Смесь заплесневелого погреба, тухлых яиц, старой аптеки и чего-то... живого. Гниющего живого. Как будто за дверью медленно разлагался целый зверинец. Он висел в коридоре плотной, тяжёлой пеленой, пропитывая стены, линолеум, даже воздух в моей квартире, если я забывал закрыть дверь на щеколду. Иногда запах менялся – в нём проскальзывали нотки озона после грозы, жжёной резины или сладковато-приторного разлагающегося фрукта.
Звуки... Боже, звуки. Не грохот, не крики. Шёпот. Множество шёпотов. Неразборчивое, шипящее бормотание, доносившееся по ночам сквозь тонкие стены. Как будто десятки голосов читали наизусть какой-то древний, отвратительный текст на языке, которого не должно существовать. Иногда – тихий, влажный чавкающий звук. Или скрежет, похожий на то, как кто-то точит нож о кость. Один раз я услышал... всхлипы. Детское, испуганное всхлипывание, которое внезапно оборвалось резким, хрустящим щелчком. Я всю ночь просидел с включённым светом и кухонным ножом на коленях.
Степана Игнатьевича я видел лишь мельком. Он выходил редко, всегда ночью. Высокий, сутулый, как подкошенный, перезрелый, сухой подсолнух. Завёрнут всегда в длинное, тёмное, промасленное пальто, даже летом. Вязаная черная шапка, надвинутая на лоб. Из-под неё торчали пряди грязно-седых, жирных волос. Лица почти не было видно – только крючковатый кончик носа да бледный, потрескавшийся рот, который иногда шевелился, беззвучно что-то бормоча. Но его руки... Руки были худые, костлявые, с длинными, грязными ногтями, похожими на когти. И на запястьях, мелькавших из-под рукавов, я однажды разглядел... шрамы. Не простые порезы, а сложные, ритуальные символы, выжженные или вырезанные в коже. Спирали, перевёрнутые кресты, глаз в треугольнике.
Он двигался бесшумно, как тень, скользя по коридору. И всегда нёс с собой саквояж. Старый, кожаный докторский саквояж, потёртый до дыр. Он всегда была мокрой на вид, будто её только вытащили из болота, и из неё сочилась тёмная, вонючая жидкость, оставляя на полу липкие, чёрные капли, которые невозможно было отмыть. Иногда саквояж дёргалась изнутри. Слабонервная старушка снизу, баба Катя, клялась, что видела, как из сумки высовывался розовый, безволосый хвост, похожий на крысиный, но толще и... с крошечной ручкой на конце.
Но самое жуткое началось после того, как я не выдержал и попытался заглянуть в его дверной глазок изнутри своей квартиры. Просто на секунду. Из чёрной дыры напротив вдруг брызнул свет. Тупой, красноватый, как свет зажжённой печи. И в этом свете я увидел глаз. Не человеческий. Зеленовато-жёлтый, вертикально-щелевой, как у кошки, но огромный. Он заполнял весь обзор глазка. Он смотрел прямо на меня. И в этом взгляде не было ни любопытства, ни злобы. Было лишь холодное, бездонное распознавание. Как хищник, отмечающий жертву. Из глазка потянулся тонкий, едва заметный дымок, несущий запах серы и выжженной плоти.
Я отпрянул, ударившись спиной о свою дверь. Сердце колотилось, как бешеное. На следующий день на моей двери, на уровне глаз, обнаружился отпечаток. Нечёткий, но явный. Как будто кто-то приложил ладонь, обмазанную в саже и... чем-то скользком. Ладонь с неестественно длинными пальцами.
С тех пор кошмар стал осязаемым. Шёпоты за стеной превратились в рычание и булькающий хохот. Запах гнили стал таким сильным, что вызывал рвоту. По ночам дверь квартиры № 30 вибрировала, издавая низкий, угрожающий гул, как гигантская оса в глиняном горшке. В квартире начали происходить вещи: еда портилась за считанные часы, по стенам ползла чёрная плесень в виде тех же ритуальных символов, что были на руках Степана, из крана иногда текла ржавая жижа с плавающими в ней крошечными белыми червячками. Я просыпался от ощущения, что кто-то тяжело дышит мне прямо в ухо, но в комнате никого не было. Только запах серы.
Я вызвал полицию. Два здоровенных участковых, пахнущих дешёвой колбасой и потаённой трусостью, постучали в дверь квартиры № 30. Тишина. Они постучали громче, начали орать: "Открывайте, полиция!". И тогда дверь приоткрылась. Всего на сантиметр. Из щели хлынул такой вонючий, ледяной воздух, что полицейские отшатнулись, побледнев. И послышался голос Степана Игнатьевича. Тонкий, скрипучий, как несмазанная дверь в склепе, но на удивление вежливый.
"Чем могу служить, господа офицеры?"
Они что-то пробормотали про жалобы соседей на шум и запах. Степан заверил, что шуметь не будет, а насчёт запаха – "извините, старые трубы, знаете ли, и лекарства... болен я, очень болен". Голос был спокоен, но за ним слышалось что-то ещё. Как будто десятки других голосов шептали ему в такт, подсказывая слова. Один полицейский, попытался заглянуть в щель. Что он там увидел – я не знаю. Но он резко отдернул голову, лицо его стало землисто-серым, и он, не сказав ни слова, развернулся и почти побежал вниз по лестнице. Второй, быстро извинился и ретировался.
После этого визита Степан Игнатьевич вышел. Впервые за долгое время при дневном свете. Он шёл медленно, опираясь на трость с набалдашником в виде кривого рога. Его пальто казалось ещё более набухшим, тяжёлым, как будто под ним скрывалось не тело, а что-то бесформенное и шевелящееся. Он шёл мимо моей двери. И остановился. Прямо напротив глазка. Я замер, прижавшись к стене, боясь дышать. Он медленно повернул голову. Шапка по-прежнему почти скрывала его глаза, но я знал, что он смотрит прямо на мою дверь. На меня. Он простоял так минуты две. В тишине слышалось только его хриплое, булькающее дыхание и тихий, постоянный шёлест, будто под пальто копошились крысы. Потом он тихо засмеялся. Звук был похож на лопающиеся пузыри в болотной жиже. И пошёл дальше. На полу, где он стоял, осталось тёмное, маслянистое пятно. И несколько крошечных, острых, как иглы, чёрных зубов.
Прошла неделя. Тихая, невыносимо напряжённая. Шёпоты стихли. Запах почти ушёл. Я начал надеяться. Может, он уехал? Может, полиция всё же что-то сделала?
Вчера была полночь. Я не мог спать. Вдруг – звук. Не шёпот. Многоголосое, монотонное пение. Низкое, гортанное, на том же незнакомом языке. И ещё один звук – глухие, ритмичные удары. Как будто тяжёлый молот опускается на мягкое тело. Тук. Тук. Тук. И с каждым ударом в коридоре вспыхивал тёмный, кроваво-красный свет, пробивающийся из-под проклятой двери.
Любопытство – оно сильнее страха. Особенно когда страх уже съел всё внутри. Я подкрался и прильнул к глазку квартиры № 30. В глазке была не тьма. Там горел тот самый адский, багровый свет. И в нём двигались тени. Искривлённые, нечеловеческие. Слишком много конечностей. Слишком много ртов. Одна тень была высокой и сутулой – Степан. Он стоял перед чем-то, напоминающим грубо сколоченный алтарь. На нём что-то лежало. Что-то большое, тёмное и... пульсирующее. Он поднял руки. В одной – тяжёлый, обсидиановый нож, искрящийся в красном свете. В другой – его докторский саквояж. Из неё вырывались клубы чёрного пара.
Пение стало громче, искажённым, переходя в визг. Степан начал резать. Не быстро. Медленно. Церемонно. Тёмное на алтаре забилось, издавая звук, похожий на плач. Кровь – чёрная, густая – хлынула ручьём, но не на пол. Она стекала в открытый докторский саквояж, как в бездонную пасть.
И тогда Степан повернулся. Не к алтарю. К двери. Ко мне. Шапка съехала набок. Я увидел его глаза и лицо. Вернее, то, что от него осталось. Кожа была серая, обвисшая, покрытая струпьями и теми же ритуальными шрамами. Но глаза... Глаза горели. Буквально. Ярким, нестерпимо жёлтым пламенем, как угли в печи. И в этом пламени плясали крошечные, извивающиеся чёрные фигурки. Он улыбнулся. Рот растянулся до невероятных размеров, обнажая ряды тех же острых, чёрных игл-зубов. Он что-то сказал. Я не слышал слов через две двери, но я прочёл по губам:
"Скоро... твоя очередь. Для Асмодея... голод наполняет его..."
Он махнул рукой в мою сторону. Не рукой. Когтистой лапой, покрытой чешуёй. В глазке напротив мелькнуло движение – то самое жёлто-зелёное чужеродное око, которое я видел раньше, прижалось к отверстию с другой стороны. Смотрело. Видело меня.
Я упал на пол, скрючившись в углу, дрожа всем телом. Пение, удары, визг – всё слилось в один оглушительный кошмар. Красный свет пылал в щели под дверью.
Сейчас утро. Тишина. Дверь квартиры № 30 закрыта. На полу перед ней – высохшая лужица чего-то чёрного и липкого. И три длинных, острых, как бритва, чёрных когтя, аккуратно выложенных треугольником. Направленных остриём к моей двери.
Я не вызываю больше полицию. Я не жду помощи. Я пишу это. Потому что знаю – он придёт. Скоро. Докторский саквояж вечно голоден. А демоны ада... они самые привередливые гурманы. Им нужно свежее. Им нужно с душой.
И моя душа, пахнущая дешёвым ремонтом и чистым, животным страхом, кажется, им уже заказана. Дверь напротив тихо вздохнула, и щель под ней на миг заполнил клубящийся чёрный дым. Пахнущий серой и безнадёжностью.
Вы боитесь своего отражения? Вопрос не в том, боитесь ли вы там увидеть именно СЕБЯ. Боитесь ли вы того, что ваше отражение – это не просто пустая оболочка, показывающая вас самих. Что, если это кто-то очень похожий на вас, вынужденный всё время повторять за вами?
Я не вижу в дали хорошо. Когда я смотрю в зеркало, то дальние объекты также выглядят нечёткими. Это значит, что этот "обыкновенный кусок стекла с серебристым покрытием" также имеет свою глубину... Что если в зеркале не просто отражение вашей комнаты, а какой-то другой мир?
Зеркало – не единственное место, где можно увидеть своё отражение. Например, его также можно увидеть на ложках или в воде... Скрывается ли это существо не только в зеркалах, но и во всех отражающих вас поверхностях?
Зеркало показывает ваше отражение наиболее чётко. Если оно решит сбежать, то будет выглядеть в точности как вы, в общем, как человек. Но если отражение решит сбежать с ложки или с воды, будет ли оно деформированно? Если вы принимаете ванну с бомбочкой, будет ли оно того же цвета, что и вода?
Вода. Что будет, если вода отразится в воде и выплеснится из того потустороннего мира? Станет ли её вдвое больше?
Что, если вы отражаетесь в двух зеркалах одновременно? Когда ваше отражение решит сбежать, то два ваших "двойника" одновременно направятся к выходу из зеркал? Или если он выйдет только из одного из них, то что будет с отражением из второго зеркала? Оно просто исчезнет? Или если ваш "двойник" встанет рядом с вами напротив зеркала, то там уже будут отражаться два ваших "двойника"?
Зеркальные лабиринты. В них отражаются тысячи ваших отражений. В котором из них именно оно – то самое, вынужденное повторять за вами? Или их бесконечное число? Что, если они все решат разом атаковать вас?
Представляю вашему вниманию страшную историю про отражение. Верить или нет – думайте сами, проверять инструкции из этой истории или нет – решать вам...
Рука на зеркале
Подойдите к любому зеркалу в вашем доме и положите руку на стекло. Подождите, пока вы не почувствуете это. Иногда это занимает много времени. Иногда всё происходит достаточно быстро. Когда вы почувствуете это, вы всё поймёте. Вы в ужасе отдёрнете руку. Что-то с обратной стороны стекла начнёт тереться о вашу ладонь. Это не причинит вам вреда. Но теперь вы знаете, что оно там есть...
2. Зеркальное отражение
На протяжении веков люди подозрительно относились к зеркалам. Они говорили, что со своим отражением нужно быть очень осторожным. Попробуйте тихо подобраться к зеркалу в темноте и заглянуть в него с краю. Если вы были достаточно осторожны и делали всё тихо, вы можете заметить, что отражение появилось, чуть опоздав за вами
В следующий раз, когда останетесь одни в комнате с зеркалом, возьмите линейку и выключите свет. Встаньте перед зеркалом и быстро схватите свою прядь волос. Измерьте её. Потом посмотрите, какую прядь волос держит ваше отражение. Измерьте её. Длина будет другой
Вы только что перехитрили своё отражение. Поздравляю. Больше никогда не поворачивайтесь спиной к своему отражению. Теперь оно знает, что ты знаешь, неизвестно, что оно может с тобой сделать...
3. Зеркальная теория
Что если у каждого зеркала есть две стороны? Что если ваше отражение хочет удержать вас на вашей стороне? Что, если вы можете пройти сквозь зеркало, но ваше отражение становится напротив вас, преграждая вам путь? Попробуйте коснуться зеркала так, чтобы отражение не успело за вами. Может быть, зеркальная поверхность – это совсем не зеркало, но лишь холодная плоть вашего собственного отражения, толкающего вас назад, держа с той стороны. Подумайте об этом. Может быть, вы отражение...
4. Дыхание
Каждый раз, когда вы выдыхаете, частичка души покидает вас. Вы почти сразу вдыхаете её обратно, до того, как её поймает кто-то другой. Почти... Вы когда-нибудь дышали на зеркало так, чтобы оно запотевало? Никогда не делайте этого.
5. Они притворяются
Вы когда-нибудь рассматривали "себя" в зеркале действительно внимательно? Вы когда-нибудь смотрели в глаза своему отражению и пытались понять, о чём оно думает? Это может прозвучать абсурдно и нелепо. Это лишь ваше отражение, не так ли? Тогда почему вам жутко от этой мысли? Почему, когда вы смотрите в зеркало, у вас возникает чувство, что кто-то наблюдает за вами? Вы доверяете своему отражению, потому что оно выглядит, как вы. Кажется, что оно не может причинить вам никакого вреда. Но оно пользуется вашей беспечностью, чтобы обезоружить вас. Присмотритесь поближе... Если сделаете неожиданное движение, вы заметите, что ваше отражение всегда на долю секунды опаздывает. У него отличная реакция, и оно предвидит каждый ваш шаг, но оно всё равно недостаточно быстрое. Когда вы станете замечать это, никогда не давайте ему понять, что вы всё поняли. Это большая ошибка. Просто отойдите, и ведите себя так, словно ничего не произошло. Теперь преимущество на вашей стороне.
6. Ваше отражение
Действительно ли ваше отражение копирует вас? Или это вы копируете своё отражение? Каждое утро, когда вы просыпаетесь, вы идёте в ванную и смотрите на себя в зеркало. Неважно, что вы делаете, ваше отражение вынуждено имитировать каждое ваше движение. Оно делает это каждый день, снова и снова. Задумывались ли вы о том, сколько ненависти накопилось у вашего отражения к вам? Однажды утром, вы проснётесь как обычно, и когда вы зайдёте в ванную, ваше отражение поднимет ножницы. На этот раз, вы будете вынуждены повторять его действия. Оно крепко сожмёт ножницы в руках, и вы сделаете то же самое. В это утро, совершенно против своей воли, ваше отражение заставит вас воткнуть ножницы прямо себе в глаза. Вы будете кричать, и ваше отражение будет кричать тоже. Но помните, ваше отражение может имитировать ваши движения, но оно не может чувствовать вашу боль
7. Зеркальные люди
Обратной дороги нет...
Люди в зеркале всегда наблюдают за вами, изучая каждое ваше движение. Они знают о вас всё... Ваше любимое блюдо, как вы причёсываетесь, вашу любимую одежду, даже то, что вы любите есть на завтрак. Они никогда не забывают ни одной детали. Они не могут позволить себе совершить ошибку. Они завидуют вам. Они хотят быть вами. Они ждут день, когда смогут поменяться с вами местами. Они выйдут наружу и займут вашу жизнь, в то время, как вы окажетесь с другой стороны зеркала, и, прижавшись носом к стеклу, будете наблюдать, как они проживают вашу жизнь. Никогда не доверяйте своему собственному отражению. Это единственное в мире, что может легко заменить вас
8. Побег отражения
Однажды утром, ты проснулся и скатился с кровати. Полусонный, ты пошёл в ванную и посмотрел в зеркало. Из зеркала на тебя посмотрело твоё отражение. Приняв душ, ты вытерся и направился обратно в спальню. Когда ты одевался, ты ты услышал странный шум в ванной. Выглянув в прихожую, ты увидел тёмный силуэт в дверях ванной. Ты врываешься в ванную, но она пуста. Воздух по-прежнему тяжёл от конденсата. На долю секунды, ты краем глаза замечаешь, как какая-то тень выскальзывает из ванной. Ты стираешь пар с зеркала и смотришь в него, но в ответ на тебя никто не смотрит...
Мне никогда не нравился Павел Семенович. Но делать было нечего, деньги нужны, а ему всегда удавалось сэкономить на налогах и ресурсах, чтобы дать мне достойную оплату. Он проворачивал выгодные сделки по покупке земельных участков, а я просто проектировал и давал жизнь его магазинам, заводам и прочей хреновине. Никогда не спрашивал, для чего именно ему столько заведений. Догадывался, что отмывал деньги, делал арендаторов кредитными рабами, но никогда не лез.
Однажды Павел Семенович добрался до святого места нашего небольшого городка – заповедного леса. Поначалу я и не думал ему помогать, но планировал переезд, деньги не помешали бы. Лес много лет хорошо охраняли. Защитники природы же упорнее администрации города следили за тем, чтобы он оставался нетронутым. Однако это же Павел Семенович. Ему каким-то нечистым образом удалось получить права на кусочек земли. Собрался построить там санаторий. Я не спрашивал, зачем именно ему он понадобился, но по требованию соорудить подземные помещения со звукоизоляцией и местом для тяжелого оборудования понял, что планирует производить нечто незаконное. Я не лез. Просто выполнял работу.
Павлу Семеновичу было важно лично присутствовать на осмотре территории. Были только я и он. Я принес чертежи, чтобы при необходимости внести корректировки, а он – свой толстый кошелек, чтобы я не забывал, кто хозяин.
– Оглядись тут внимательно, – сказал он, пожевывая бутерброд, – чтобы все учесть. Понял меня?
– Да, Павел Семенович, – кивнул я.
Не успел я развернуть чертежи, как отвлекся на шум. В огромных кустах что-то шевелилось. Сначала я подумал, что это просто лесная живность. Однако тут же переубедился. За шелестом листьев пробивался стон. Хриплый, как у старца, который вот-вот да выплюнет прокуренные легкие.
– Ну, чего встал? – Павел Семенович подошел к кусту и ухмыльнулся. – Небось хиппозных тварей этих боишься? Всю плешь мне проели. «Это священная земля, ее трогать нельзя». Тьфу, деревенщина!
– А почему священная-то?
– Да почем их знает. Суеверные дурачки нагляделись чего под грибами и придумали себе сущностей. Работай давай. Снесем тут все нахер и выроем глубокую яму для канализации, в которую я первым насру.
В кустах снова зашевелилось. На этот раз звук услышал и мой начальник. Он нахмурился, потянулся к карману, где держал слезоточивый баллончик. Начал носить после того, как на него напали правозащитники. Они его облили красной краской и отпинали, отчего он только стал тверже в убеждении оттяпать от заповедного леса кусок. А затем, когда будет дозволено, еще один и еще, пока от леса не останется один кустик, который своим шелестом раздражал Павла Семеновича.
Начальник наклонился и потянулся к кусту. Но и до одного листика не успел дотронуться, как его палец уколола вдруг выскочившая ветка. Павел Семенович смачно выругался и одернул руку.
– Зараза! – завопил он. – Все здесь вырублю! Не останется и травинки!
– Но как же, – я не отрывал глаз от дрожащих кустов, – вы же говорили только об участке.
– Наивный. Бизнес маленькими планами не сделаешь. Под одним деревом всегда ветвится широкая корневая система. А я – паразит, который сгрызет эти корни и пустит свои.
Павел Семенович облизнул палец, на котором выступила кровь, и хитро подмигнул. Он отвернулся от куста, собираясь уйти от него прочь, но сдвинуться с места не смог. Что-то мешало ему уйти. Начальник опустил голову. Ноги опутало корнями. Тонкими, но достаточно крепкими и цепкими, чтобы удержать здорового крупного мужика.
– Что за чертовщина? – Павел Семенович начал вырываться из пут. – А ну, помоги!
Я уже было нагнулся, чтобы развязать образовавшийся вокруг стоп начальника узел, но тут же остановился. Над нами возникла тень. Она вынырнула из куста. Выпрямилась. Раскинула свои длинные руки и явила лицо. Двух-, нет, трехметровое существо состояло из вьющихся как змеи ветвей. Руки, ноги – все одни сплошные переплетенные друг с другом лозы. А голова – массивный пень, увенчанный короной из паутины и маленьких дрожащих листочков. Вместо глаз – бездонные ямы. Ртом служила покрытое шипами дупло, а носом – маленькая на столь большом лице щепка.
Я обомлел. Начальник, все еще ворчащий, и не заметил монстра. Однако существо выжидающе на него смотрело. Оно не двигалось, не предпринимало никаких действий, терпеливо ожидая, когда жертва его заметит.
– Ну, чего встал!? – орал начальник. Путы все сильнее сжимались вокруг стоп. Они поднимались все выше, достигли уже колен.
Павел Семенович посмотрел на меня. Проследил за моим взглядом. И, наконец, увидел его. Тут же рухнул пятой точкой на мягкую почву. Он собирался закричать, но успел только визгнуть, поскольку пучок лоз прытко заткнул ему рот, узелком скрутив голову. Начальник вырывался. Пытался отползти. Умоляюще смотрел на меня. Как только я ринулся вызволять его из беды, что-то откинуло меня прочь. И мне только издалека пришлось беспомощно наблюдать за развернувшимся ужасом.
Ветви оплетали начальника с ног до головы. Стягивали шею. Руки. Живот. Тут и там под лозами сочилась кровь. Павел Семенович мычал. Его лицо синело. Покрасневшие глаза выпучились так, что один даже вывалился из черепа. Из ушей потекла кровь. Что-то затрещало, захрустело. Гигантское существо подняло начальника ввысь, обильнее накрывая его лозами и ветками. Когда на свободе не осталось и крохотного участка кожи, ветви сузились, закрутились, как фрукт в соковыжималке сжимая тело пленника. Раздался чавкающий звук. Из нависающего уже над монстром ветвистым коконом потекла кровь. Трепыхание и мычание внутри прекратились. Существо медленно нырнуло обратно за кусты, в прохладную лесную чащу, безмолвно уволакивая за собой стиснутый кусок мяса.
Меня существо не тронуло. Оно дало мне покинуть лес. Но не из жалости или уважения. Я понял, что ему было нужно. После произошедшего я сделал все возможное, чтобы больше никто не посягнул на владения лесного хранителя. Я чувствовал взор гиганта везде. Даже в городе, далеко от леса, проходя мимо парков, цветочных клумб и крохотных зеленых островков с деревьями. Я знал, что он следит – за тем, чтобы я исполнил обязательства по не оглашенному договору. Иначе он придет.
Берега не видно на горизонте уже по меньшей мере два часа. Марк осмотрелся. Вокруг одна вода. По спине скользнул морозец. Когда на берегу, бескрайний океан не пугает. Но здесь все по-другому. Под ногами тьма, скрывающаяся под безмятежной морской гладью. И воображение рисовало в этой тьме кошмары, которые схватят за лодыжку и утащат.
– Чего это ты? – инструктор, бывалый мужик в тельняшке, хлопнул по плечу. – Передумал нырять? Могу снова подстраховать.
Марк взглянул через плечо инструктора. За ним хихикал Мишка, старый приятель.
– Не-не, – Марк неловко улыбнулся и надел маску, – я сам.
С тем и нырнул. И в миг хихиканье Мишки, прокуренный кашель инструктора и освежающий ветерок заменила глухая тишина.
Рыбки, медузы и другие морские обитатели Марка не интересовали. Их он навидался и у скал. Погружение так далеко совершил ради излюбленного для ныряльщиков местечка. Затопленного пару веков назад корабля. Все богатства растащили. Ни на какие сувениры надеяться нельзя. Корабль дарил только одно – возможность прикоснуться к древней истории, которая хранит тайны.
Путь к кораблю оказался беспрепятственным. Марк выучил подводный маршрут наизусть. Менее радостным от находки не стал, поскольку все равно сомневался, что сможет добраться до судна. Однако, когда Марк присмотрелся и привык к мутной воде, от прежнего ребяческого восторга не осталось и следа. Корабль – слишком сильное слово для той кучки деревяшек, которую оставили мародеры и жестокая природа.
Разочарованный, Марк отвернулся от гнилого остатка истории. Желания исследовать старое судно как не бывало. Стоило Марку оттолкнуться от мягкой поверхности земли, как нечто окрутило его стопу.
«Прекрасно, – подумал он, – для идеального дня этого еще мне не хватало».
Нахмурившись, Марк дернул ногой, но вырваться из пут неизвестной дряни не удалось. Попытался еще раз, третий, четвертый. Безрезультатно. Наконец, Марк взглянул, что за гадость мешает ему вернуться на поверхность, и тут же обомлел. Вместо ожидаемых водорослей в иле или морской живности обнаружил на ноге руку. Зеленовато бледную, покрытую трупными пятнами и иссиня-черными венами кисть.
Сердце покрылось коркой льда. Надо было вырываться, бить ногами, всеми силами бороться за жизнь. Вместо этого Марк как завороженный смотрел под ноги. Всматривался во тьму, из которой торчала рука. Возникло лицо. Как мел белое, с глубокими синяками вокруг распухших глаз и разбитыми синими губами. Это был мужчина. Худой, с растрепанными волосами, паутинкой парящими над помятой головой с черной ямкой на лбу. Там, еще глубже во тьме, торчали тоненькие ноги, трепещущиеся в звенящих цепях, как в мафиозных фильмах, вкрученных в кусок цемента.
Марк, из-за маски не способный закричать, проглотил прогорклый комок. Виски затрещали – то ли от давления на глубине, то ли от страха. Он трепыхался как рыбка, попавшая на крючок. Рванул в одну сторону, другую, надеясь обмануть противника и вырваться из его цепкой хватки. Однако тот будто предугадывал каждое движение и был готов к любому выпаду. Пальцы мертвеца не разжались ни на сантиметр.
Силы уходили неумолимо быстро. За считанные минуты борьбы Марк ослаб. Он сдался. И единственное, что смог сделать, это взглянуть в глаза мертвецу. Две бездонные черные ямы, которые готовились похоронить исследователя-неудачника и сделать в этом океане на одного утопленника больше. Может, мертвец и не злой? А просто хочет себе компаньона. И после долгого забытья его точно не волнует, хочет ли Марк стать этим самым вечным компаньоном.
Утопленник будто и ждал, когда его гость успокоится. Он выдержал паузу и, убедившись, что Марк не уйдет, кивнул – как-то понимающе и будто даже с благодарностью. Марк уже готовился быть поглощенным его холодной, зловонной и покрытой маслянистой зеленой субстанцией пастью. Однако мертвец и не думал нападать. Вместо этого он опустил голову. Марк проследил за взглядом утопленника и обнаружил в водорослях что-то блестящее. Прищурившись, увидел два предмета – часы, на вид очень дорогие, и… нож.
Недолго думая, Марк рванул к кустам и схватил оружие. Полоснул им мертвеца по лицу, и у того в миг отвалилась челюсть. Из глотки утопленника вырвался поток черной слизи, но в глазах его все также оставалось пусто…, безмятежно и как-то слишком спокойно. Одного удара хватило. Пальцы мертвеца разжались, и Марк, без оглядки, все еще удерживая нож, поплыл наверх.
По ту сторону водной глади уже виднелся катер. Внутренне Марк улыбнулся. Следовало проверить, нет ли преследования, но Марк не хотел вновь смотреть в глаза глубинного кошмара. Оставалось только надеяться, что удар по морде и цемент на ногах удержат утопленника. Марк хотел было ускориться, чтобы побыстрее присоединиться к инструктору и Мишке, но кое-что его остановило. Рядом со дном катера возникли два силуэта, вокруг которых расплывался багровый ореол. Неподвижных, до боли знакомых человека. Приблизившись, Марк убедился в своей догадке. Это его товарищи. И они… мертвы.
Марк осторожно выплыл и схватился за бортик. Внутри двое незнакомых мужчин. Они копошились в вещах и перекидывали им понравившееся в соседний катер.
– Ну, ваще! – радовался один. – Вернулись за часиками, а тут целый клад.
Действовать нужно было быстро. Заметив, как один из бандитов собирается перепрыгнуть на свой катер, Марк подплыл ближе к нему. Тот уже закинул ногу на борт, и Марк в тот же миг разрезал ему сухожилие. Противник завопил и плюхнулся в воду. Его товарищ, ошарашенный, бросился к краю катера. Марк же ловко прыгнул в катер и бросился бандиту на спину. Тот отбросил его. Нож стукнулся о стенку. Бандит обернулся и, оскалившись, бросился на Марка. Когда враг оказался в опасной близости, Марк выставил вперед ногу и отпихнул его. Кинулся к ножу, обхватил рукоять обеими руками. Услышав шаги за спиной, обернулся, и бандит напоролся на острие животом. Спустя пару мгновений покряхтел и обмяк.
Марк выбросил тело за борт. Ножом продырявил мотор катера бандитов, поскольку второй был еще где-то в воде. Мог сесть ему на хвост. Завел двигатель. Посмотрел в воду. Благодарно кивнул и, положив руку на сердце, умчался прочь. Позже рассказал полиции о нападающих и заявил о потерянной жертве мучителей. Человеке, которому нужно отдать должное. Человеке, который достоин того, чтобы узнали его имя и похоронили. Человеке, к могиле которого позже Марк будет ходить с бесконечными благодарностями за второй шанс.
Лизонька в тот день осталась дома одна. Она привыкла так, быть одной. Окружала себя игрушками, фантиками, камушками – всем тем, чему находилось место в ее маленьком мирке. Другая детвора ее пугала. Когда родители выгоняли на улицу погулять, держалась в основном маленького сарайчика, где раскладывала на песке все те же камушки да листочки. Дети обходили ее стороной. Не издевались, не насмехались, как это бывает с такими одиночками в детстве. Просто не подходили. Потому что при робкой улыбке и миловидном круглом личике от Лизоньки всегда исходил какой-то холодок, до которого все боялись коснуться.
Родители уже бросили попытки сделать Лизоньку «нормальной». Решили, что она – заботливая дочь – просто печется о папе с мамой, занятых таких, которым всегда некогда. Поэтому никогда не капризничает, ничего не просит. Так что можно оставить ее одну в своем комфортном углу и уйти по делам, погостить у соседей и расслабиться, в конце концов. Разве со всей этой работой они не имеют право отдохнуть за бокальчиком игристого вдвоем, без дитятки? С теми мыслями однажды и закрыли за собой дверь, набив холодильник едой и приказав: «В девять спать!». Впрочем, Лизонька всегда сама все понимала, напоминать ей ничего не надо. А если что, и сама может себе приготовить, сама себе прочитает сказку, сама пожалеет.
В сарайчике том, где любила коротать время Лизонька, за ней приглядывал местный слесарь, уборщик, сантехник… или кем он там был. Усатый такой. Вечно почесывающий пузо и со странной привычкой, которая почему-то тревожила Лизоньку. Всякий раз, как девчушка подходила к сараю, он игриво улыбался и облизывался – как-то… по-змеиному. Имени его Лизонька не знала. Звала просто – дядя Усач. Лизонька знала Усача, доверяла ему. Ведь именно он помогал собирать камушки и пустил в сарай спрятать от ливня, когда Лизонька так нуждалась в помощи. Поэтому когда дядя Усач после ухода родителей появился на пороге дома, Лизонька его послушно впустила.
– Лизок, – голос его был все таким же по-медвежьи теплым, но ниже, чем привыкла Лизонька, – твои папа с мамой сказали, что с раковиной что-то?
– Не знаю даже… – Лизонька растерянно опустила глаза.
– Ничего, я сам разберусь, иди в комнатку. Поиграй.
Лизонька разложила вокруг себя кукол, плюшевых мишек, машинки… Так увлеченно играла и придумывала игрушкам истории, что не заметила, как за спиной скрипнула дверь. Дядя Усач высунул кончик языка и медленно направился к Лизоньке, крепко держа в руке гаечный ключ. Девчонка, ни о чем не подозревая, взяла маленькую чайную чашку, протянула ее невидимому другу напротив и запела: «Лошадка скок-скок, утенок кря-кря, спи малышка, черпай сил для утречка-чка…».
– С кем играешь, Лизок? – ухмыльнулся Усач и потянул свою огромную волосатую руку к плечу малышки.
– С сестренкой. Нас было двое. Но родилась только я. Зову ее… Сонькой.
Не успел Усач дотронуться до девчушки, как его одернуло электрическим разрядом, судорогами охватившим все тело. В комнате стало холодно. Усач непроизвольно попятился к двери, но нечто странное заставило его остановиться. На спине Лизоньки что-то задвигалось. Будто под кофточкой закипала вода. Она волнами растекалась от шеи до копчика, обретая все более четкие формы. Кожа растягивалась, и под хлопающий звук из-под нее вылезли пальцы. Длинные, бледные, но в то же время тонкие как спицы. Показались кисти, локти, плечи. За ними последовала голова.
Это была девушка, но с седыми – даже прозрачными, как медузки – волосами. Они облепляли липкое худое тело, пока существо вылезало из маленькой спины ребенка. Бездонные черные глаза не сходили с Усача, пригвоздив его к полу своим испепеляющий гневом. Костлявое нечто с едва начертанными девичьими округлостями заковыляло к незваному гостю. Не успел он сообразить, что пора бы бежать, как она своими цепкими пальцами схватила его за руки, в миг, под оглушающий хруст, сломала их и завязала в узел.
Усач заверещал. Он попытался повернуться к двери, но Сонька паучихой накинулась на него, обхватив неестественно длинными руками. Свернула шею. Скрутила конечности, смяло все тело, превратив в большой, сочащийся кровью мешок сломанных костей. И под брызги кровавых ошметков мячиком выбросила в окно.
Лизонька от страха сжалась в клубок. Длиннорукий высокий дух на дрожащих ногах осторожно подсел к ней. Ласково обнял. И замурлыкал колыбельную, под которую малышке удивительным образом удалось уснуть.
Лизонька всегда была одна. Но так думали только другие. На самом деле ей просто не нужны спутники, ведь ее всегда оберегала сестра, ставшая лучшей подругой. Лизонька прошла курс психотерапии, повзрослела. И память о дяде Усаче утонула в самом темном уголке сознания. Она стала сильной, записалась на бокс, и сестра ее отпустила. Теперь Соня бесцельно бродит в ночи и, улыбаясь, легонько напевает: «Лошадка скок-скок, утенок кря-кря, спи малышка, черпай сил для утречка-чка…».
