Если ты хоть раз слышал, как мчится “Сапсан”, ты знаешь: звук приходит после удара.
Он не предупреждает. Он не гудит. Он разрывает воздух, а только потом ты понимаешь, что произошло.
Вот так и пришли федеральные деньги.
Сначала — удар: по асфальту, по совести, по старым связям, по новой плитке, которая не продержится и зиму.
Затем — грохот: в виде отчётов, в виде чьей-то новой машины, в виде улыбки Петрова, который ещё месяц назад прятал глаза.
А эхо пришло потом. Шёпотом. Снизу. Из углов. Из животиков, не получивших свой кусок.
Градов исчез. Иванов — ушёл в тень. Папки — легли в сейфы. Кабинеты — затихли.
На поверхности — покой. На глубине — шевеление. Как в болоте, в которое бросили тело. Пузыри. Тряска. Запах.
Появились те, кто не успел. Вечно запоздалые. Из тех, кто чистил ножи, когда всё уже было нарезано. Они ходили по коридорам и шептали:
— Ну хоть урну…
— Хоть плиту на детскую площадку…
— Хоть навес над остановкой...
Но пирог уже был съеден. Крошки вписаны в чужие сметы. Да и вилки уже спрятаны.
Один мой старый знакомый, подрядчик с Красного Луга, сказал мне за чаем на кухне своего офиса:
— Жека, мы с тобой честно воровали.
— А эти? Эти даже не притворяются.
Он был оскорблён, но не фактом воровства.
Он был оскорблён отсутствием стиля.
— Всё стало... каким-то... пластиковым, — добавил он. — Даже откаты как будто в одноразовых контейнерах.
Началась новая игра. Без протоколов. Без кофе на совещаниях. Без “уточним по регламенту”. Игра без названия. Но с правилами.
— В подвалах.
— В курилках.
— В заброшенных кабинетах с линолеумом, как в морге.
Формально — тишина. Фактически — кипячение.
Я видел: закупки, которые шли “по второму кругу”, как мясо в советской котлетной; тендеры, оформленные под других, но уже с заранее вписанным победителем; бумаги, которые носились по частным почтам, “как раньше” — мимо электронных порталов.
И всё это — на фоне казачьего схода. Да-да, именно теперь решили дать народу “бубна и сабель”. Хлеба уже не оставалось.
— Мероприятие утвердили.
— Площадки — покрасили.
— Дворники — строем.
— Ветераны — выглажены.
— Кони — доставлены.
На каждом углу — баннеры: “Welcome to Казачество”, “Гордость — в седле!”, “Сабля — наша память!”.
Один из замов, ухмыляясь, сказал на совещании:
— Раз уж деньги списаны, давайте вид сделаем. Красиво.
***
Я смотрел, как школы отдали под репетиции, как дети с деревянными ружьями маршируют в ритме хриплого марша, и думал: Ростов — как мёртвец с макияжем.
Грим наложен. А сердце уже остановилось.
Говорили даже, что привезут настоящего казака из Сибири.
— “Чистого по родословной.”
— “С подтверждённым усом.”
— А можно просто честного?
Мне не ответили. Только поржали.
Но главное — пошла зависть. Те, кто не получил, начали сливать: анонимки, флешки, старые сметы, юристы с доступом к архивной почте, сметчики, которых уволили, но не забыли.
Началась другая война. Без крови. Но с папками. С проверками. С СМИ, которым наконец-то заплатили обратно.
Я чувствовал, как земля дрожит. Но теперь — не между нами, а под нами.
***
Ко мне подошёл человек. Высокий. Щёки впалые. Пиджак — воняет архивом. Когда-то работал в департаменте по благоустройству. Теперь — призрак.
— Евгений… — сказал он.
— Ты же в теме.
— Помоги.
— Нам надо войти обратно.
— Мы не можем быть навсегда за бортом.
— Те, кто остались за бортом, но не забыли, как плавать.
Я не ответил. Не потому что не хотел помочь. А потому что понял: вторая волна идёт.
И она будет медленнее. Грязнее. Без героев.
Поздно вечером я сел в машину. На экране — реклама.
— “Казачество — в каждом из нас.”
— “Мы — едины!”
— “Россия — традиция!”
Голос — басистый, с эхом, как в бетонной трубе.
А на стене подъезда моего старого офиса
кто-то царапал ножом:
И это было честнее, чем весь сход.
