Серия «Ростовский Куш. Глеб Диберин. »

ГЛАВА 13. ВАГОНЧИКА КОЛЕСНЫЙ СТУК

Условный срок. Четыре с половиной года. Штраф — символический. Суд — формальный, как протокол санитарной обработки. Жизнь, казалось, снова входила в ритм. Я уже представлял себе лето в Сочи. Сцена была идеальной: мохито, жена в панамке, ребёнок лепит из песка, а я, полураскаявшийся, полуотмытый, почти почтенный, с книгой по "антикризисному менеджменту" под зонтом.

Я даже начал подбирать ресторан. Где заказать устриц. Где сидеть спиной к залу. Где скажу официанту:

— Не приноси сдачу. Я в новой жизни.

А потом пришла бумага из прокуратуры. Обычный конверт. Белый. Один лист. Одна строка: «Приговор подлежит пересмотру по вновь открывшимся обстоятельствам.»

Сначала я подумал — ошибка. Потом — техническая формальность. Потом — всё понял. Иванов не звонил. Не писал. Не отвечал. Исчез. Как дым после выстрела. Как шепот ножа у горла. Тихо. Без объяснений.

Заседание назначили быстро. Новый адвокат. Молодой. С глазами пассажира метро в час пик. Он смотрел в телефон. Рылся, как будто искал способ быть где угодно, только не рядом со мной. Судья — женщина с лицом завхоза пансионата, которая терпела слишком много уборщиц, гостей и жалоб.

— Евгений Сергеевич, вы ведь уже признались?

— Да.

— Но не во всём?

— Я… не всё помнил.

— Вот и хорошо. Мы поможем вам вспомнить.

Восемь лет. Строгий режим. Три года без права заниматься государственной деятельностью. Я не успел даже встать с лавки. Конвой — два молодых, пахнущих резиной и равнодушием. Один нажал на плечо. Второй — открыл дверь. И я уже ехал. Не домой. Не в Сочи. В Мордовию. Там, где зима — как штраф. Там, где воздух пахнет хлоркой и равнодушием. Там, где людей называют “номер”, а телевизор — единственный, кто не врёт.

В СИЗО пахло: сыростью, пластиком, пищей, которую нельзя назвать едой. На этапе, в вагоне, мы ехали 27 часов. Без слов. Без окон. С гудком, как у похоронной машины.

И вот — Мордовия. Колючка. Каменные лица. Снег с пеплом. Голоса с эхом. Старый ржавый козырёк, на котором кто-то нацарапал гвоздём: “Добро пожаловать в беспамятство.”

Мне досталась койка у стены. Одеяло — серое. Подушка — без души. Напротив — шкафчик с гнутой дверцей. В углу — пыльное зеркало, в котором я выглядел, как кто-то другой. Сосед по камере — пожизненник. Позывной: Лирик. Худой. Чёрные ногти. Глаза — как чернила, вылитые в чай. Он читал Ахматову. Громко. Иногда плакал.
Ментов ненавидел — тихо, но искренне.

— Срок? — спросил он в первую ночь.

— Восемь.

— А за что?

— За то, что забыл, кто я.

Он кивнул. Больше мы не говорили две недели. Я не жаловался. Плакать в тюрьме —
это как писать мемуары в аду: бесполезно, но больно. Каждую ночь я слышал “вагончика колесный стук”. Глухой, ритмичный, как внутренний метроном:

— Ты проиграл. Ты вернулся не как человек — а как единица, которую решили не вычеркивать.

Про Иванова говорили разное: ушёл в частный сектор, уехал за границу, стал министром туризма в Крыму. Мне было всё равно. Он меня продал. Как лот без описания. Как пальто с дыркой, которое отдали за килограмм макулатуры.

Я вспоминал, как он говорил: «Мы свои. Мы решим. Всё в ёлочку». Теперь я знаю, где эта ёлочка растёт. У входа в колонию. В бетонной кадке. С гирляндой из разбитых судеб. Сочинский пляж — остался во сне. Там, где шезлонги. Там, где мохито. Там, где я — не я. Там, где свобода — не миф, а ошибка координат. А Мордовия — это не место. Это состояние памяти. Здесь всё равно. Даже самим себе. Я засыпал. Мне снилось: я снова на скамейке у суда, с кофе в руке, и голос Иванова шепчет:

— Мы всё решим, Семёныч. Всё в ёлочку…

А я смотрел на ёлку. И видел, как на ней — вместо шаров — лица всех тех, кто верил.

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 2)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 3)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 4)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 5)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 6)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 7)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 8)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 9)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 10)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 11)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 12)

Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

ГЛАВА 12. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО ЧИНОВНИКА

Я не помню, когда именно принял решение. Может быть, в тот вечер, когда кофе показался горьким, а бассейн — слишком хлорированным. И даже солнце, которое ещё вчера я называл «медленным чудом», стало вызывать раздражение, как рассылка от налоговой. А может, в момент, когда Алехандро, мой теннисный напарник, ударил мячом в сетку и сказал:

— Vamos otra vez, Señor?

А я впервые ответил:

— Нет, дружище. Я пас.

Аргентина, с её фруктами, балконами, милонгой и вечной терпкостью воздуха, вдруг померкла. Как открытка, ставшая слишком запачканной от пальцев.

Я сел за стол. На белой скатерти — ноутбук, пепельница, и фотография сына, оставшаяся по ошибке в папке “Семья_2017”. Открыл “Документы”. Новый файл.  Курсор моргнул, как офицер на допросе. Я начал печатать: “Я, Евгений Сергеевич, добровольно...”, “Совершенно сознательно...”, “В связи с желанием сотрудничать...”, “Раскаиваюсь...”,
“Понимаю...”, “Прошу...”, “Готов...”, “Верю...”. Каждое слово — как зуб, вырванный без анестезии. Не от боли. От ощущения, что вырываю что-то своё.

Я купил билет. Москва. Авиакомпания — лоукостер. Судьба — по полной стоимости. Обратный маршрут, которого в теории не должно было быть.

В аэропорту было пусто. Пахло кондиционерами и отчаянием. На посадке я держал только ручную кладь — всё остальное оставил в прошлом, вместе с испанскими сериалами и бутылками вина. Слева от меня в самолёте сидел юрист,
засыпающий над открытым томом “Гражданский кодекс. Комментарии. Выпуск 9.” Справа — женщина с котом в холщёвой сумке. Кот смотрел на меня, как следователь,
только не задавал вопросов — он уже знал ответы.

Прилетел. Такси. Гостиница с серыми шторами и ковролином цвета старого госбюджета. Открыл окно — в лицо ударил московский воздух: пыль, холод, амбиции и напоминание, что с этого момента всё — на запись. Позвонил Иванову.

Ответил сразу. Голос — бодрый, как у риелтора, только что продавшего гараж без крыши за цену особняка.

— Молодец, Семёныч. Правильное решение. Всё уже подготовлено. Пойдёшь с повинной.
Скажешь: “давление”, “не помнил”, “хотел исправить”.

— Это сработает?

Он хмыкнул.

— У нас даже поддельные прокуроры получают грамоты за честность. Конечно сработает.

Я пришёл в Следственный комитет. Здание — стекло, гранит и равнодушие. На входе — проверка, на лице охранника — отсутствие эмоций, как в уставе. Вели по коридору. Полы блестели. Стены — из пластика. Пахло бумагой и чем-то похожим на освежитель воздуха с запахом “Кедровый лес в ноябре”. Комната — чистая. Стол — голый. Ручка — на подставке, как в банке. Следователь — мужчина лет сорока, чисто выбритый, с лицом, как таблица Excel.

— Добровольное признание?

— Добровольное.

— Подтверждаете всё?

— Почти всё.

— Почему “почти”?

— Потому что некоторые вещи… я больше не хочу вспоминать.

Он записал. Не спорил. Им не нужна правда. Им нужна сдача.

Суд. Закрытый. Короткий. Кресла — скрипят. Секретарь — зевает. Прокурор читает так,
как будто докладывает меню в столовой. Четыре с половиной года. Условно.

После заседания — смс от жены: “Горжусь тобой. Вернулся — значит мужчина. Скоро поедем в Дагомыс.”

Я стоял у выхода. Вдыхал воздух старого здания. Слушал, как уходят шаги следователя.
Как скрипят двери. Как щёлкают замки. Пахло — бумагой, старым полиролем, и чем-то вроде победы, которая пахнет резиной от каблуков.

Я был свободен. На бумаге. А внутри? Я чувствовал себя как здание после капитального ремонта — только снаружи всё нормально. А внутри — старая проводка,
скрипы, и обои, прикрывающие трещину по несущей.

Но я вернулся. Я не сбежал. И это значит одно: Я всё ещё в игре.

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 2)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 3)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 4)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 5)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 6)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 7)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 8)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 9)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 10)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 11)

Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

ГЛАВА 11. СЕАНС SKYPE-ТЕРАПИИ

Вечером интернет снова глючил. В Аргентине это как дождь в ноябре: не ждёшь, но всегда получаешь. Особенно когда хочешь: досмотреть сериал про честного мэра; проверить новостной сайт с .ru; или узнать, не завели ли на тебя дело ещё одно.

Wi-Fi шевелился, как хвост у дохлой ящерицы. Я уже почти лёг. Закрыл шторы. Поставил бокал рядом с кроватью. И вдруг ноутбук зашипел. Медленно, как кот, пришедший с помятой лапой.

Skype. Без имени. Аватар — пиксельный герб РФ, будто отсканированный с прокурорского удостоверения. Всё тело сжалось. Ничего хорошего это не обещало. Я потянулся. Замирая, нажал «Принять».

На экране появился Иванов. Мятая белая рубашка. Щетина — вросшая, как старая вина в мебель. Позади — блеклый свет настольной лампы и шкаф с папками. В руках — гранёный стакан с чаем, будто кадр из «17 мгновений весны». Улыбка — такая, как у стоматолога, когда он в перчатках тянется к твоему нерву.

— Семёныч… Ну ты даёшь.

Голос — как наждачка по стеклу. Тёплый. Глухой. Опасный. Я не ответил. Просто смотрел. Он покачал головой — устало, отечески, как будто я сорвался с велосипеда.

— Ты что, в подушку плачешь, а? Или в рюмку?

Я вздрогнул. Пальцы легли на крышку ноутбука. Хотел закрыть. Не смог.

— Ты зачем звонишь?

Он сделал глоток. Губы слегка подрагивали. Кивнул, будто понял больше, чем я хотел сказать.

— А ты как думаешь? Мы ж с тобой, как два жука в одной банке. Помнишь комсомол? Я тебя тащил. Потом ты меня.

Я смотрел, как он медленно теряет роль и начинает быть собой.

— Всё будет в ёлочку. Я поговорил с генералкой. Следствие уже устало. Ты вернись.
Получишь свои полтора года условно. Отдохнёшь в Сочи. Потом — снова в обойме. Как раньше.

Я засмеялся. Глухо. Без звука.

— Ты серьёзно?
— Я тут, как тень, живу на поддельных документах.
— А ты мне “условно”? Ты знаешь, сколько на мне висит?

Он наклонился к экрану. Словно мог схватить меня за рубашку сквозь пиксели.

— А ты знаешь, сколько на тебя ещё может повиснуть, если не вернёшься?

Пауза. Он не угрожал. Он просто озвучивал реальность.

Как метеоролог: «Завтра дождь. Сегодня — прессинг. После обеда — гроза в СИЗО».

— Ты что, хочешь, чтобы тебя ловили по границам?

Он говорил медленно. Каждое слово — будто вытащено из мокрой бумаги.

— Хочешь, чтобы твои дети смотрели в глаза следователю?

— Думаешь, мы дадим тебе умереть спокойно?

Я чувствовал, как сдавливается воздух. Он говорил не голосом, а контекстом.

— Нет ничего хуже незаконченных дел, Семёныч. Мы должны это закрыть. Гештальт.

Он улыбнулся. Почти по-человечески.

— Срок — условный. Немного пиара. Интервью о раскаянии. Потом — “вернулся, исправился, стал советником депутата”.

— Серьёзно? — прошептал я.

— А репутация?

Он рассмеялся. Долго. С головой на столе, с дыханием, как после спорта.

— Репутация? Ты что, в сказку переехал?

Тут, в Ростове, всё забывается после третьей рюмки. А после пятой — ты снова человек.

Он откинулся в кресле. Глаза стали колючими, как крышка люка, которую открывают монтировкой.

— Мы всё уже решили. Осталось только твоя подпись на признании. Вернёшься — и ты опять в живых. Не вернёшься — так и будешь мертвым среди туристов.

Я закрыл ноутбук. Тихо. Без прощания. Без решения. Ночь была без ветра. За окном стоял океан. Молчал, как пустой счёт. Я лежал и смотрел в потолок. Каждая трещина — как маршрут обратной дороги. Условно. Махнуть рукой. Вернуться. Признаться. Стать “исправившимся специалистом”.

А альтернатива? Жить дальше в бегах. Прятать лицо. Умирать понемногу — каждый раз, когда звонит телефон без имени. И снова вопрос: А что будет, если я вернусь? И что будет, если я останусь — навсегда?

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 2)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 3)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 4)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 5)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 6)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 7)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 8)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 9)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 10)

Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

ГЛАВА 8. КАЗАЧЬЯ ФЕЕРИЯ

Когда началась подготовка к казачьему сходу, город словно впал в коллективный психоз. Причём не тот, что лечится медикаментозно, а тот, что получает гранты.
На народность. На традицию. На "скрепу, восстанавливаемую по архивным лекалам".

Я видел, как бетонные джунгли на глазах превращаются в декорации исторического романа, снятого по пьяной смете.

Площадь Ленина заливали светом прожекторов. На её бетонной груди устанавливали сцену — трёхъярусную, с LED-панелями, будто для шоу Ольги Бузовой в Чите.

Перед администрацией — надутые павильоны с гербами и портретами казаков, у которых лица — как у бюджетников в пятницу: усталость, пот, дух.

На въезде в город появился баннер: "КАЗАЧЬЯ ДУША — ГОРДОСТЬ РОССИИ!"

Я смотрел на это, стоя в пробке, и думал: «Гордость — вряд ли. Но смета точно впечатляет.»

Ростов преображался. Фальшиво. Злобно. Симметрично.

— Плитка — ровная, как протокол.
— Фонари — антикварные, но светят холодом офиса.
— Деревья — как будто приклеены на клей «Момент».

На каждом углу — таблички на английском: "House of Council", "Street of Liberation", "Kazachiy spirit avenue".

Один дворник с горьким лицом пробормотал:

— Даже улицы теперь стесняются говорить по-русски.

Я усмехнулся. Это был не город. Это была открытка, отправленная невесть кому, с надписью: “Смотрите, как у нас красиво, пока не понюхаете.”

Евгений К., старый знакомый, поставлял люки и лавки. Сделанные из неизвестного материала. Наверное, из воздуха, легализованного через подряд.

У него был дар: делать из всего что угодно, кроме совести.

Скамейки теперь имели имена. Я лично видел паспорта изделий.

“Слава предкам” — гранит, вес 260 кг, цена 380 000.

“Спокойствие вовеки” — дерево+металл, цена 420 000.

“Скамейка” — просто скамейка. Но с Wi-Fi модулем.

Самое сильное впечатление на меня произвёл подземный люк, замаскированный под пень. Когда его открыли, оттуда повалил такой запах, что казаки из радиуса двух кварталов начали перекрещиваться и отступать назад, повторяя:

— Это точно… родовая память... исчезает...

А потом пошли репетиции. И здесь — начался настоящий экзистенциальный трэш.

Дети, в платках, орали хором:

— “Ой, то не вечер!”

Девушки, в платьях, сшитых, как оказалось, из старых занавесок, размахивали руками, как антенны на крыше девятиэтажки.

Казаки — с пластиковыми саблями. Один даже кричал:

— Мне каску дали от реконструкции Курской дуги!

Под звуки гармошки один заместитель мэра, широко улыбаясь, сказал мне за кулисами:

— Жека, это же... феерия!
— Духовное возвращение!

Я молча смотрел, как в углу два школьника пытались отобрать друг у друга нагайку,
и не ответил.

Потом придумали инсталляцию.

— Поставим юрт.
— Пустим дым.
— Один казак крестится.
— Другой подписывает дарственную на землю.

На это ушло три миллиона. Юрт стоил двести тысяч. Остальное — “транспорт, логистика, духовная часть”.

Всё это называлось: “Проект духовного наследия в цифровую эпоху”.

Однажды вечером нас позвали в ресторан. Там был официальный приём.

— Шашлык.
— Презентация под “Левый берег Дона”.
— Ансамбль из трёх женщин и одного деда с аккордеоном.

На экране — слайды: “Казачество — культурный код региона”, “От сабли — к цифре”, “Наследие будущего”.

Когда появилась надпись: "Казачество — скрепа будущего", я не смог больше смеяться.

Я просто взял рюмку. И впервые за год выпил молча.

Город сиял. Флаги. Знамёна. Бордюры под золото. Даже голуби — как будто натренированы.

А внизу: — в подвалах; — в старых канцеляриях; — в кабинетах, где пахнет сыростью и госзаказом — кипела настоящая жизнь. Сход был не кульминацией. Он был антрактом. Перед настоящим представлением. Без грима. Без казачества. С настоящим мясом и настоящими ножами.

Я стоял в стороне и понимал: эта феерия — не про традицию. Это — обои на прогнившей стене. Но стена трескается. И скоро изнутри полезет то, что на ней не рисовали.

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 2)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 3)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 4)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 5)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 6)
Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 7)


Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

Глава 1. Арена для гладиаторов

Ростов пахнет деньгами. Не новыми. Свежие здесь не задерживаются, как совесть в декларации. Он пахнет старыми — залежавшимися, прокуренными, пропущенными через пот и бумагу, через зубы казначеев и печати с отбитой датой. Эти деньги липнут к пальцам, как серая бумага в мокрых архивах, и не отмываются. Они пахнут так, как может пахнуть только безнадежность, пережившая двух губернаторов, три программы развития и один казачий съезд, где на стол выносили флягу с этикеткой "гуманитарная помощь".

И еще он пахнет пылью. Пылью с папок, где лежат дела, которые никому невыгодно поднимать. Бумажная плесень. Прокурорская ржавчина. Следовательская перхоть. Каждая страница — компромат, каждая печать — гвоздь в чью-то крышку. А еще — кофе. Дешевый, как муниципальный подряд. Горький, как выговор. Но бодрящий, как налоговая проверка. Именно его я пил, когда понял: начинается бойня.

***

В тот день — как водится, среда, в Ростове всегда все случается по средам — солнце висело низко и жирно. Оно не светило — оно следило. Ловило отблески от машин с заклеенными номерами и тыкалось лучом в мои жалюзи, как допросный фонарь. У меня в офисе пахло пластиком, коньяком и бухгалтерской бумагой. И немного — страхом. Я тогда еще был подрядчиком.

Не новичком. Старой костью. Закаленным, обросшим связями, с устоявшимся распилом, с двумя экономистами в штате, которых интересовала только одна формулировка:

— Работа проведена, акты подписаны.

Я жил размеренно, как любая тень в коридоре власти. Днем встречал чиновников, ночью — кошмары. Некоторые из них — первые, не вторые — даже не стеснялись снимать обувь у меня на кухне, класть ноги на табурет и рассказывать, сколько взяли с последнего тендера.

— Слушай, Жека, — говорил мне один, облизывая ложку, — ты зря думаешь, что они тебя не тронут. Мы все на крючке. Только кто-то — на глубине, а кто-то — у берега.

Мы не врали друг другу. Мы просто молчали о важном. Такое молчание дороже слов.

***

Потом, конечно, случилось. Что-то хрустнуло в воздухе. Что-то тонкое, едва уловимое. Это не был слух. Это было знание. Чистое, как налоговая база. Без доказательств, но с полной уверенностью.

Как будто город начал готовиться к великому пиршеству, только стол ещё не накрыт, а ножи уже точат. Это называлось Ростовский Куш. И я, как дурак, оказался рядом с порцией.

Всё началось с тихого скрипа кресел в кабинетах. Кто-то уволился. Кто-то — повесился. Кто-то уехал в Ярославль. Так здесь говорили, когда человека забирали с флешкой и телефоном, а на утро в том же кресле сидел новый человек с тем же лицом, только другим отчеством.

Потом всё перешло на крупняк. Город превратился в арену. Гладиаторскую. Только без публики. Все участники, все жертвы, все мясники.

***

Компромат пошёл по рукам как меню в ресторанчике средней руки. На выбор, с картинками. Папки, флешки, аудио, видео. Слухи с подписью. Улики, как прививки: перед применением встряхнуть. Кто-то прислал мне видео, где зам по стройке сидит на балконе и поёт "Катюшу". Один. В два часа ночи. Голый. На фоне стройки.

Ко мне в офис однажды принесли архив по моему конкуренту. Чёрный. С пылью. Протянули:

— Просто посмотри. Хочешь — используй. Хочешь — не используй.

Я не стал. Не потому, что честный. Просто ждал свою очередь.

***

Каждый рыл под каждого. Не метафора.

У нас даже появилась пословица:

— Кто утром не слил коллегу — тот не получит лимит на асфальт.

Город был как баня, в которой выключили свет. Все в паре. Никто не видит, кто кого парит. Но каждый чувствует, что пора выходить. Только дверь одна. И она — на ключе.

Я смотрел, как рушатся старые связи. Как сильные теряют зубы. Один зам по ЖКХ оформил двадцать семь квартир на жену. Одна серия, один номер. Один капкан.

Другой — профессор. Прекрасный человек. Моему сыну лекции читал. Теперь берёт зачёт за бутылку «Беленькой» и домашнюю квашеную капусту. Его студенты шепчутся, что он не доживёт до аккредитации. Я не смеялся. Я знал, что следующим могу быть я.

***

Каждый день был как последний. Сначала тебе звонит прокурор, потом депутат, потом жена. В таком порядке.
В тот день мне позвонили трое:

— Следователь. Холодно:

— Где вы были три года назад седьмого сентября?

— Депутат. Весело:

— Подпишешь акт задним числом?

— Жена. Без эмоций:

— У сына завтра день рождения. Купи торт. Желательно без сгущёнки, ты знаешь, он не любит.

Сидя в машине с этим тортом, глядя на лужу от кондиционера и перечитывая СМС от налоговой, я понял: «Я отсюда живым не выйду. Только мёртвым. Или кем-то другим».

***

Так началась моя игра. Сначала — на выживание. Потом — на исчезновение. А потом — и вовсе на возрождение.

Если ты это читаешь, значит, я всё же нашёл способ утонуть — и не захлебнуться.
А пока...
Погоди, читатель. Погаси сигарету. Сотри номер с экрана. И пристегнись.

Я покажу тебе, как делится КУШ.

Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

ГЛАВА 2. ОПЕРАЦИЯ «ЧИСТЫЕ РУКИ»

Если ты когда-нибудь видел, как омерзительно и в то же время торжественно чиновник умывает руки, ты поймёшь, почему операцию назвали именно так. Это почти ритуал. Жест. Символ очищения, но не совести, а папок.

У нас в Ростове руки умывают не мылом. У нас их умывают бумагой. Не той, что туалетная. И не той, что белая. А той, на которой написано: "на основании проверки выявлены признаки коррупционной деятельности". А ещё лучше — анонимкой. Анонимка у нас — как святая вода. Все её боятся, но никто не отказывается.

Началось, как всегда, с самых видимых. Слабые у нас долго не живут. Но видимые — ещё меньше. Первым сдуло чиновника N.

Тот самый, что ходил в пиджаке цвета чайного пакетика, пил минералку из горлышка, и всегда казался приличным. Ага. Я знал его Excel. Там всё по строкам. «ИП Савченко — 340 000. Назначение: спасибо за оперативность. Статус: получил. Бутылку не передали.»  Никакой поэзии. Чистая арифметика взятки.

Я помню, как к нему зашёл бывший подельник. Сумка. Седина. Под глазами — ад.
Он не сел. Он стоял.
— Женя, прости. Я не выдержал. У меня совесть, у меня дети. Я не могу им в глаза смотреть.

N откинулся на спинку кресла. Посмотрел в потолок. Как в небо перед расстрелом.

— Теперь тебя посадят, — сказал он почти с жалостью.

— Понимаю, — ответил предприниматель. — Но тебя — первее.

Они молчали. В коридоре уже были оперативники. Латексные перчатки. Помеченные купюры. Камера. Всё как по учебнику.

N попытался улыбнуться. У него не получилось.

***
Вечером я увидел новость:

«Муниципальный чиновник N задержан при получении взятки. Уголовное дело возбуждено. Фото прилагается.»

Он закрыл лицо папкой с гербом. Папка была красной, как косяк на премии.
Заголовок — лаконичен: «Сделал карьеру — сделай паузу».

Съели. Переварили. Перешли к следующему.

***

Следом пал М. Заместитель по строительству. Мой когда-то добрый знакомец.
Любил кость на гриле, депутатские фуршеты и женщин в строгих юбках.

Однажды мы с ним подписывали акт приёмки лавочек. Лавочки стоили — как две иномарки. В новостях это потом назвали "инновационный объект для городской среды".
На деле — просто доска с ногами.

***
М оказался под ударом, когда жена его — милейшая домохозяйка, бывшая учительница труда — вдруг стала владелицей двадцати семи квартир. В одном доме. В одном ЖК. В одном подъезде.

Журналисты спрашивали:
— Почему именно она?

Он только пожимал плечами.

— Ну вы же не думаете, что я оформлю на себя? Я не идиот.

Да. Он был не идиот. Он был игрок. Но проиграл.

А «М» не посадили. Просто отстранили. Для него это было хуже.

Он выходил из здания администрации с флешкой в одной руке — и огромным презрением в глазах.

Я увидел его через стекло — он прошёл мимо. Мы не поздоровались.

***

Ты скажешь — типичная чистка. Административный ливень. Но ты ошибёшься. Это была репетиция бойни. Мелочь — просто настройка звука. Настоящее началось, когда открылись папки.

Утром ты открываешь новостную ленту — и там: "Чиновник K, будучи студентом, танцевал на пляже голым, смазавшись сливками." Фотографии прилагаются.

Сливки. Гениталии. Солнце. Пляж.
Креативный департамент уже не знал границ.

А ведь K был педантом. Галстуки гладил. Зажигалкой Dunhill поджигал сигары.
Он строил из себя пуританина. И вдруг — ягодицы и крем.

— Хотел крем для загара, а вышел крем для позора, — смеялись в прокуратуре.

***

Потом поймали L.

У жены — бизнес в Чехии. Два паспорта. Выигрывала тендеры в России, находясь в Праге.

Я помню, как он сидел в ресторане «Говядина» и громко говорил:

— Женя, главное — не врать. Главное — красиво подать.
Система любит чистые бумаги.

Он ошибался.

***
Каждое утро стало как лотерея. Кого вынесут? Кто сегодня не дойдёт до парковки?

Я стал пить больше кофе. Я перестал ездить через Северный мост — там камеры. Я начал составлять список: кто сдаст первым. Он оказался коротким. Три фамилии. Одна — моя.

Ты не знаешь, как это — смотреть, как система жрёт себя. Она не рычит. Она хрустит.
Она глотает по сантиметру. Она начинает с пальцев. А потом — до локтя.

У тебя есть два пути. Первый — бежать. Второй — делить. Я выбрал третий. Наблюдать.

Как патологоанатом. Как священник. Как свидетель.

И вот, когда всё, казалось, достигло пика — прилетел Иванов.

Он вошёл без предупреждения. Без звука. Без бумаги.

Просто — был. Как грипп. Как мороз. Как новая власть.

У него были холодные глаза. Он не говорил — он измерял.

Он посмотрел на меня и сказал:

— Живёшь?

Я ответил:

— Пока да.

Он кивнул:

— Запомни это. В следующий раз — не факт.

С его появлением всё стало по-другому.

Но это — уже другая история.

Ростовский Куш. Глеб Дибернин. (Глава 1)


Ростовский Куш. Глеб Дибернин (Книга целиком)

ГЛАВА 3. СОЦИАЛЬНАЯ СЕТЬ КАК СМЕРТНЫЙ ГРЕХ

Я всегда думал, что конец придёт в виде пакета: конверт с «прослушкой», видео из номера гостиницы, пачка долларов, закатанная в рубероид. Ну, в худшем случае — флешка с компроматом. Я ошибался.

Конец начался с фото из одноклассников.

Даже не моё. Я там не танцевал.
Но алгоритм уже был прописан: найдётся кто-то, кто накопает. Кто-то, кто отсканирует пляжную вечеринку десятилетней давности. Где K, мой бывший сокурсник, в одних семейных трусах и с телом, обмазанным сливками, пляшет под "Звезда по имени Солнце".

Приморка. День города. Музыка. Алкоголь. Тепло.
И — карьера.
Которая закончилась на кадре, где его ягодицы были крупнее логотипа администрации.

K — человек системы. Не вор. Не святой. Просто шестерёнка.
Он прошёл три главы, два перевыборных тура, одну проверку ФСБ.
Он был осторожен, педантичен, сух, как инструктаж.

Он даже налоги платил, мать его. Но не платил за сливки. И вот теперь — пляж, позор, падение.

Видео разлетелось в сети. С подписями:

“Вы ещё за этих голосуете?”
“Сливки власти. В прямом смысле.”

K уволили в тот же день. Без совещания. Без объяснений. Как муху со стола.

Я случайно встретил его на парковке. Глаза — как у человека, который впервые вдохнул.
Я спросил:
— Что будешь делать?
Он ответил:
— Уеду. В Анапу. Фотостудию открою.

И, знаешь, он не выглядел побеждённым. Он выглядел свободным. Словно сливки смыли не только репутацию, но и цепи.

Но он был не один. Следующим пошёл L.

На вид — оловянный солдатик. Внутри — хищник.
Жена — юрист. Умная. Тихая. С лицом “я всё знаю и помню, кто что подписал”. Она вела все крупные проекты от ЖКХ до капремонта.

А потом — бах. Утечка. И — база данных с собственниками оффшоров. Там — её имя. Чехия. Паспорта. Владения.

Я позвонил L. Спросил:

— Будешь отбиваться?

Он зевнул:

— Жека. Ну а кто сейчас без второго паспорта?

Он не про гражданство. Он про раздвоение. Живёшь на две стороны: одним глазом в отчёте, другим — в валюте. Он не защищался. Он был уставшим. Как будто ждал этого.

Третий — профессор. Философ. Легенда. Когда-то он читал нам лекции о Ницше и метафизике постмодерна.

Теперь он — в сюжете: взятки, пьянство, постель со студентками, зачет “за банку огурцов и баночку пива”. Я смотрел выпуск с ним и чувствовал, как по мне ползёт холод. Они не ищут цель. Они жгут. Как старую траву перед посадкой.

Теперь никто не спрашивал, был ли ты хорошим чиновником. Смотрели, танцевал ли ты в сливках.

И наступило страшное. Тишина.

Казачьи рупоры замолкли.
Бывшие рьяные “патриоты” — те, кто кричал о чести, о флагах, о предках — начали перебирать старые фото в соцсетях.

Удаляли всё.
Свадьбы. Походы. Посты 2012 года.

Их лица стали серыми. Жесты — судорожными. Они боялись не следствия. Они боялись позора.

Потому что раньше тебя сажали — и ты выходил героем. Теперь — тебе ставили лайк под фото с дачи, и ты исчезал.

Я удалил всё. Фотки, где я с женой на юге. Пост, где я написал «жарим шашлычок с пацанами». Даже комментарий под школьным фото, где я назвал друга «чёткий кабан». Удалил. Всё.

Это не паранойя. Это новая реальность. Власть больше не в деньгах. Власть — в удалить из общего доступа.

Журналисты с улюлюканьем прыгали по падальщикам. Каждый день — новый слив.
Каждый заголовок — будто выстрел в спину. “Чиновник с тремя квартирами и одним IQ”
“Они едят, а вы ждёте пенсию” “Видео, где всё видно”

Комментарии были страшнее, чем приговор:

— Мразь.
— Казнить.
— А детей — в интернат.

Мораль исчезла. Осталось — мясо.
Цифровое. Поимённое. Зачёркнутое.

***
Я начал курить. Сны стали похожи на протоколы. Камеры в городе казались глазами без век. Репутация стала валютой. Но хрупкой. Обнуляется за один ретвит.

И тогда — снова Иванов. Собрал нас. Всех. В конференц-зале. С флагами. Без камер.

Он встал. Посмотрел. Сказал:

— Хватит.

Тишина была такая, будто слова весили тонну.

Он не кричал. Он просто знал.

И я понял: мы не играем. Мы уже — в финале. Только финал — не в пользу зрителя.