Конструктивные особенности психологии и социологии человеческого мира
1. Итерация, имитация, цельность
Наиболее употребимое значение слова «суггестия» в последнее время – внушение. В этом смысле суггестию как термин очень любят психологи-маркетологи, та публика, которая специализируется в научении жаждущих граждан способам управления толпой, подчинения людей, увлечения избирателей, создания рекламопотребляющих масс и защите от всего этого. Впрочем, и этим коммивояжерам от психологии приходится отдельно оговаривать, что суггестия ни в коем случае не есть гипноз, а эффект внушения складывается здесь из суммы воздействий.
Кроме того, к спектру значений суггестии относятся такие вариации ее функций как «заражение», «вовлечение», «навязывание» и т.п.
Б. Ф. Поршнев в книге «О начале человеческой истории» говорит о суггестии как о способности навязывать и/или запрещать любые действия, в том числе и такие сложные комплексы психических действий как стереотипы восприятия. Он называет ее еще – в начальных фазах – прескрипцией или интердикцией, способной преодолевать защитные тормозные механизмы.
В любом случае, безотносительно господствующего (суггестивного, ха-ха) стереотипа толкования данного термина, суггестия – это такое влияние одной части сообщества на другую (размер частей не существенен: один индивид может влиять на группу, равно как и все сообщество может влиять на одного или группу), при котором суггестор, т.е. активный элемент взаимодействия, источник влияния, сообщает (или запрещает) суггестируемому некую модель восприятия и поведения. Эта модель (или запрет на нее) становится нормой. Как ни забавно – и для суггестируемых, и для суггесторов.
И тут кроется один любопытный момент: маркетологи, рекламщики, энэлпешники и прочие феньшуйщики полагают, что это их деятельность есть суггестия в отношении масс. Между тем как она сама также есть результат суггестии масс.
И еще важно помнить, что утверждая одну суггестивную модель, господствующий стереотип запрещает другие. Но поскольку это все происходит не в мире застывших и чистых евклидо-ньютоновых конструкций, то этот запрет далеко не абсолютен, а регулярно и стадиально преодолеваем.
Базис суггестии, как показал Поршнев, в имитативности, свойственной как гоминидам, так и прочим животным. Для целого ряда животных, прежде всего, стадных, имитативность – норма. Для еще более ранней – в дарвиновском смысле – фазы живого, для стайных рыб, имитативность даже не норма, а все поведение целиком; она еще не имитативность, а простая итерация, воспроизведение. Проявление принадлежности к единому организму, к «стаерыб». Не случайно реакция на внешний раздражитель передается по некоторым стаям рыб (атерина, верховка) от особи к особи со скоростью примерно 15 м/сек, практически в 2 раза быстрее, чем идет проведение нервного импульса по нервной системе человека, если не считать, разумеется, самые скоростные участки, мотонейроны. А у развитых млекопитающих, и что более всего нас интересует, у человеков, имитативность проявляется в ослабленных (инфантильных) и/или напряженных состояниях, в состояниях того или иного утомления/возбуждения.
Заметим, что за исключением отдельных уникумов, таких как медведи, тигры, святые отшельники, леопарды и т.п., подавляющее большинство представителей животно-птичье-рыбьего мира (и человечьего, конечно) живет в формально одновидовых сообществах. В социуме. Не важно – колония, стая, стадо, прайд и т.п. А это – прежде всего – значит, что у них нет индивидуального поведения. Строго говоря, его и у людей весьма немного, этого знаменитого индивидуального поведения, как и сопутствующих ему индивидуальных личностей, ну да черт с ними пока.
А внутри сообществ действует очень ограниченное количество регулярных задач, которые определяют константы поведения. И если мы скажем, что трех будет достаточно, то не сильно преувеличим: поиск пищи, самосохранение, размножение. В сущности, этими тремя красками можно изобразить поведение почти любого представителя животного мира; прибавим лишь утомление и возбуждение – как основные техники смешивания красок и можно рисовать.
Рисуем: у лосей гон. Юные лосята бегают рядом с большими дядями и исполняют редуцированные вариации бодательно-трахательных танцев. Говорить, что они учатся, подражают, тренируются, пытаются – можно только из гипертрофированной любви к идеям народного просвещения и образования. Они просто воспроизводят, имитируют доминантную активность. Они не могут не воспроизводить ее, поскольку отказ от доминантной для стада активности стоит гораздо больших нервных затрат, чем ее бессмысленно-честное исполнение. Придется включать ориентировочную реакцию, а затем через фазу гипервозбуждения (по сути, истерики), либо спасаться в объятиях переутомления, либо изображать неуместное пищевое поведение (кормежку). Рациональное отношение нервной системы к энергозатратам со страшной силой протестует против расточительности подобных взбрыков.
Это суггестия? Да. Ей кто-нибудь пользуется? Нет. Разве что зоологи, которые радостно находят здесь момент обучения. Это суггестия без конкретного пользователя, следственно, это еще просто имитативность, едва вылупившаяся из итерации.
Ведь что есть имитативность? Прежде всего, она – как и сама суггестия, которая есть форма проявления и восприятия имитативности – есть проявление и форма нереагирования. Точнее, сокращение зоны и объема реакции. Если неодушевленная материя «сопротивляется» внешнему воздействию при помощи инертности, живое существо – восходя по лестнице Дарвина – совершенствует способы нереагирования. И самое важное здесь – экономия всего организма в целом. Пока еще волнами адаптации он получит развернутую информацию о раздражителе, лучше вместе с остальным сообществом выполнять стандартный набор жестов.
Да, в своем инфантильном, редуцированом виде (у лосят) это поведение выглядит формальной имитацией. Это совсем не значит, будто они смогут так же формально действовать в зрелом возрасте. Никогда не следует думать, даже на минутку, что нереагирование есть пассив, что оно есть не реагирование. Это очень даже затратная работа. И гоминиды освоили эту самую формальную имитацию (хоть в виде эхолалии, хоть в виде предшествующей псевдо-орудийной (колотьба отщепов и прочих каменных зубил) деятельности) лишь после долгого периода реальной имитации и срывных истерических реакций.
Еще пример: поведение самки. Пусть даже суки. У нее течка и за ней уже пристроилась парочка кобелей. Но увидев нового пса она все равно начнет с ним обнюхиваться и заигрывать. Люди осуждают такое поведение женщин, говорят, что это кокетство, непостоянство, даже блядством называют. Но у людей для этого есть основания в виде большой культурной традиции. А у собаки – нет. Для нее доминантой является инстинкт продолжения рода и с точки зрения экономии нервных ресурсов ей выгоднее тупо слушаться инстинкта, а не начинать самой сложные диффиренцировки – подходящий ли это кобель, здоровый ли, есть ли медали, что за порода, загрызет ли он того симпатичного сенбернара, с которым она спаривалась полгода назад… Если сука задумается, то потратит без толку кучу нервных клеток, а ведь кобели все равно решат все сами. Вот она и не думает, а приглашает его присоединиться. И кобели, действительно, все решают сами.
Чуть менее выпуклый пример: пасется стадо условных антилоп. Одна из них в процессе поедания травы случайно приближается к другой. Та немедленно отходит. Или отпрыгивает. Почему? Сохраняет личное пространство? Нет, это люди его сохраняют. А антилопа всем своим существом «понимает» что может наступить чересчур тесный контакт. А такие контакты проходят совсем по другим ведомствам: либо это гон, либо кормежка деток. А сейчас доминанта – пищевое поведение. Поэтому отступаем. Антилопа избегает излишних ориентировочных реакций (это не значит, что их нет вовсе), ей важно сохранить нетронутой доминанту.
Ох, никуда не деться от оценочных суждений, от антропоморфных описаний тех физиологических и нервных механизмов, которые и знать не знают об идеи целеполагания и прочей человечьей ерунде. Увы, приходиться. «Чтобы проповедь была понятней».
Восходящий ряд нереагентность-итерация-имитативность-суггестия не есть простое усложнение процесса. Свойство становится способностью, способность становится действием. Суггестия есть только у людей и для людей – даже если формально используется теоретиком по отношению к дрессированным мышам.
2. Неадекватные, срывные реакции
Схема Поршнева, которой он описал формирование суггестии, выглядит примерно следующим образом. Первое и самое важное обстоятельство: неадекватные реакции обладают более высокой степенью имитативности, чем адекватные. Неадекватные реакции чаще проявляются как срывы в доминантном поведении в ситуации большого (больше средне нормативного) скопления особей.
Неадекватные реакции – это вообще-то есть сложный, композитный огрызок от не одного неактуального прям-тут, прям-сейчас, иного доминантного поведения. Пример: разросшееся (сезонный фактор) стадо шимпанзе делит пищу. Или самок. Вожак управляет процессом – т.е. берет свое, регулирует (слегка) очередность. Но народу чересчур много, вожак не абсолютно очевидный, т.к. их изначально было несколько, стандарт поведения неустойчив и кто-то от расстройства чувств начинает истошно зевать. И все стадо, может даже против воли, втягивается в это увлекательное занятие. Включая и вожака.
Зевание объединяет:
а) недооформленный оскал – формальное проявление агрессивно-оборонительной реакции;
б) не исполненный голосовой сигнал – по сути, контрольное (территориальное) подтверждение присутствия;
в) след инфантильного пищевого поведения (готовность к отрыгиванию и/или кормлению);
г) гипервентиляция как авторелаксант.
Зевание – не единственое столь затягивающее занятие. Есть еще и другие варианты огрызков от брачного и/или пищевого поведения: охорашивание, т.е. умывание, почесывание, поиск блох у себя; ухаживание, т.е. поиск блох у соседа, перебор травки вокруг, якобы в поисках корешков и орешков и т.п. Таким вот образом стадо регулярно срывает руководящие действия верховных иерархов. И чем крупнее стадо, тем чаще и надежнее срывает.
Если совсем схематично: неадекватная реакция возникает в ситуации сверхнапряжения, сверхутомления и срывает навязываемый паттерн поведения, таким образом изначально являясь именно ответом, реакцией.
Но потом превращается в инструмент.
Как это происходит?
Действительно, у гоминидов подобных поведенческих срывов случается больше, потому что они их культивируют. Точнее сказать, используют. И чем более высокоорганизованы гоминиды, чем более они не обезьяны, а почти уже люди, тем лучше они их используют. Как, почему? Потому что очень сложная ниша. Хотя и свободная от посягательств сильных конкурирующих видов.
Гоминиды всеядные падальщики (вегетарианство горилл не принципиальное, они в затруднительных ситуациях вполне готовы и к животной пище). Эта всеядность одновременно и очень узко конкурентна (почти нет соперников, а главные конкуренты – те же гоминиды), и очень кооперативна, поскольку позволяет использовать пищевую активность хищников как вспомогательную. Грубо говоря, гоминиды были более всеядны, чем любые прочие всеядные, поскольку их диета базировалась на никому не нужных (поскольку недоступных) пищевых отходах: мозгах. Умение добывать из костей и черепков костный (и обычный) мозг выделило гоминидов из прочих всеядных и падальщиков, так что они могли жить в симбиозе с хищными, питаясь остатками их трапез, а конкурировать только в своей собственной среде.
Но вот именно этот навык – прото-инструментальный – раскалывать подручными материалами (камни и палки) костяки, не только вынудил наших предков перейти к прямохождению (необходимость транспортировки обеда к столовым приборам или наоборот), но и решительно расширил предметную область применения инстинктивной реакции охорашивания. Дело в том, что те камни и палки, которыми гоминиды добывали пищу из костей, превратились из элементов окружающей среды в неотъемлемые аксессуары, дополнительные/вставные зубы и дополнительные/накладные ногти. И нормальный срывной жест почесывания (поиск насекомых и т.п.) – кастрированное охорашивание – стал распространяться и на эту дополнительную предметную область. Так что достаточно стандартный и вполне унитарный срывной жест – условное «почесывание» – получил возможность более развитой дифференциации. Что, разумеется, не ослабило его имитативный потенциал. А дополнительное звуковое сопровождение (коллективное тесание камней и скобление палок способно создавать весьма завораживающие музыкально-ритмические эффекты) даже усилило его.
Резюмируем: небольшой, ограниченный, но постепенно расширяющийся набор неадекватных, срывных реакций обладает высочайшей степенью имтативности в ситуации применения (использования) в увеличенном/расширенном стаде (сообществе).
Так потому, что общее напряжение такого сообщества, вызванное сверхнормативной скученностью, заведомо предполагает неопределенность доминантного поведения и готовность к его постоянной смене.
А такие композитные срывные реакции как зевание, почесывание, постукивание и т.п. как раз и представляют собой фиксированную, остановленную промежуточную (переходную, пограничную) форму поведения.
3. Первичная субстантивация
По мере приближения к человекам, т.е. по дороге от всяких австралопитеков и других носителей древних – 4-5 миллионолетних – черепушек к неандертальцам это использование (культивирование) разнообразных срывных реакций все чаще становится поведенческой нормой. Как минимум, благодаря тому, что постоянно расширяется их вещественная, субстантивная база и – вместе с тем – потенциал, способность к следующим, новым овеществлениям, субстантивациям.
И вот тотальная и перманентная истерика с приступами совершеннейшего неадеквата – в какой-то период превращается в норму. Закрепляясь на прото-предметной деятельности (прото-орудийной).
Мы недостаточно подробно можем рассмотреть и недостаточно высоко можем оценить включение в жест «почесывания/охорашивания» подручного реквизита: камушков, палочек, косточек и шкурок от остатков прошлых обедов, пластичной смеси жира и земли (впоследствии – еще золы и пепла) и т.п. Недостаточно – потому что реконструкция таких далеких и сверх-лакунизированных событий весьма затруднительна. А между тем, любая дополнительная дифференцирующая субстанция, вносимая внутрь зацикленного в имитативном трансе срывного жеста, способна его остановить, разорвать эту зацикленность.
Это не снимает истерику – она возвращается на какой-нибудь новой, иной псевдо-овеществленной дифференцировке, но легитимизирует, нормализует ее.
И все большее значение начинает приобретать то обстоятельство, что постоянная «нормальная» истерика (неадекватность, сбитое, срывное поведение) оперативно противоречит нормальному, штатному инстинктивному поведению. Противоречит в том смысле, что конкурирует все сильнее и сильнее. Потому что она доводит имитативность до определенного совершенства, выводит ее из зоны неадекватности (инфантилизации, сверхутомления и т.д.) и снабжает известной самоценностью, т.е. сокращенной траекторией вызова. И вот имитация уже равноправно работает и в рамках стандартного сезонно-инстинктивного поведения, и в рамках срывного. Такая двойственность начинает влиять и на номенклатуры собственно поведения. Проще говоря, внутрь сезонно-инстинктивных жестов все чаще вторгаются срывные, истерические имитации.
Так возникает по сути два разных поведения – внутривидовое и внешнее, которые фактически должны блокировать друг друга, потому что ориентированы на разные функционалы.
Но не блокируют. Поскольку используют одну «кормовую базу»: спорадическое, ситуативное преобразование псевдо-вещественности в знак. Иначе говоря – ситуативную семантизацию прото- (или ранней, первичной) субстантивации.
Мы не знаем точно как это было в действительности, не выработали внятных реконструкций, но если использовать в качестве метафоры «потлач», то есть – в гиперболизированном варианте – уничтожение всей субстантивной (в том числе и кормовой) базы ради утверждения верховенства в локальной социальной иерархии, то можно предположить, что эта траектория развития, которая ориентировалась на естественное преодоление самоподдерживающим истероидным, срывным поведением естественно-инстинктивного, вела в тупик, грозящий вымиранием. Это, кстати, подтверждается фактами из человеческой истории: стоит поставить социальные приоритеты выше естественно-инстинктивных, как мы немедленно оказываемся в рамках широко (и метафорически) понимаемого «Потлача».
Это много раз присходило и так окончательно не поизошло. В ранней истории – благодаря трем обстоятельствам. Прежде всего, максимально благоприятной, свободной нише. Никто, кроме гоминидов, не выработал устойчивый навык питаться костным мозгом, добывая его с помощью «орудий». Никто, кроме гоминидов не выработал навык перемещаться не просто вслед за кочующими стадами копытных и сопровождающих их хищных, а перемещаться вне этой сезонно-географической циркуляции, находя правильные точки, усеянные «мертвыми костями».
Во-вторых, благодаря перманентной перетасовке сообществ.
Сверхмобильность гоминид создала возможность для регулярного разбегания и сталкивания их сообществ, для раскалывания больших групп на части и для слипания этих частей с другими группами.
В соответствии с законом деградации наиболее развитых дифференциаций (неизбежное руинирование на поколенческих сменах, на любых выходах из социума – изгои, туристы и т.п.), у небольших мигрирующих групп гоминидов сокращалось богатейшее разнообразие срывных поведений – едва им стоило как следует оторваться от материнского ядра сообщества и оказаться в менее стабильной ситуации. Зато оставшиеся оттачивались до хирургической остроты скальпеля и избыточной надежности самшитовой дубины. Соответственно, сталкиваясь с новым крупным сообществом, малые мигрирующие группы служили фактором, угнетающим развитые в этом сообществе сложность и разнообразие дифференциаций. Такие столкновения вынудили гоминид выработать дополнительные поведенческие средства, срывающие блокировку устойчивых – в данном сообществе – инстинктивных поведений; срывающие блокировку устойчивых срывных поведений; и подавляющие чужие срывные стандарты, «протоколы».
И вот эти поведенческие средства были уже совершенно анти-животными, анти-природными. Они, если хотите, были уже почти что человеческими, поскольку областью их применения были не инстинктивные (кормовые, брачные, иерархические и т.п.) поведения, а методы преодоления их инстинктивной приоритетности. Грубо говоря, это была уже вторая надстройка над естественными, природными нормами. И если первая надстройка, просто отрицающая естественное поведение, еще не может считаться полноправной суггестией – поскольку по природе своей не является управляющим механизмом, а только запрещающим, подавляющим, т.е. слабонаправленным, то вторая приводит нас в ее царство. Ибо суггестия работает с абстракциями, с не естественными, не инстинктивными поведениями. Которые она превращает в как будто бы естественные.
Самым близким к нам и самым наглядным примером может служить нынешняя модель общества потребления. И пускай эта формулировка уже более полувека является совершенно обыденной критикой на господствующую норму, настолько обыденной, что даже наивной, настолько наивной, что этот трюизм даже как-то неприлично произносить в приличном интеллектуальном обществе. Пускай. Важнее другое: за этим трюизмом стоит такой гигантский объем промышленного, сельскохозяйственного, культурного и человеческого перепроизводства, что его движения, его активность уже вполне сопоставима с космическими величинами, к примеру – с активностью всего земного биогеоценоза, всей экосферы Земли. 90% активности человечества есть излишек, есть не естественная активность, а результат действия господствующей суггестии.
Наконец, третье обстоятельство – речь. Речь и сознание. Возможность включения в социальное взаимодействие дополнительных дифференциаций. Возможность, предоставляющая чудовищный, фантастический, невообразимый потенциал развития.
Лучше всего об этом читать у Б.Ф. Поршнева («О начале человеческой истории»). Но нам сейчас важно беглое описание самой-самой ранней стадии формирования пред-речи.
Итак. Зацикленный срывной жест, т.е. имитативное поведение, как выше говорилось, прерывается другим срывным жестом. Т.е. еще одним неадекватным рефлексом, потенциально способным спровоцировать имитативную реакцию.
Зевание – один из наиболее сильных «провокаторов» имитативной реакции, как мы уже говорили, композитный жест и включает в себя, помимо прочего, не исполненный голосовой сигнал. Наиболее естественное, оригинальное прерывание циклического зевания – исполнение одной из его отторможенных, скрытых доминант. А учитывая, что а) извлечение агрессивно-оборонительной доминанты повлечет за собой серьезные поведенческие «затраты» и б) извлечение доминанты кормления-отрыгивания требует подкрепления «реквизитом», остается один вариант: голос. Контрольно-территориальный сигнал/крик. Наложенный на жест зевания.
Здесь сложно сказать – как быстро этот крик проходит через фазу недооформленности и становится инспиративным (производится на вдохе), т.е. антагонистичным любым другим голосовым сигналам. Да это и не очень существенно. Самое главное, что в арсенал дифференциаций (а значит – и субстантиваций) выходов из срывных, неадекватных поведенческих паттернов входит таким образом «звуковое сопровождение», по сути – прото-речь. И не просто входит одним из сменных, равноправных различителей, нет, «речевые» сигналы становятся одним из приоритетных универсальных контр-суггестивных жестов.
Дальнейшая эволюция вполне прописана у Поршнева и может быть схематично реконструирована довольно адекватно. Отметим только еще один любопытный и важный момент. Едва мы включаем «речевые» сигналы в арсенал контр-сеггестии, как на них начинают распространяться правила итерации, имитации и т.п. И вот, когда зацикленный вариант производного от охорашивания (почесывания) жеста стучания камнем о камень (лущение, своего рода аналог чистки зубов – ведь камнями мы, точнее, наши предки, вскрываем кости для извлечения пищи) прерывается «речевым» сигналом, как в ответ на такой звук раздается подобие звука стучания камня о камень, но исполненное «речевым» образом. Так обходится запрет на собственно сам жест, но утверждается его не овеществляемый образ. Знак.
Фактически, на этой фазе начинается работа сознания по регулярному (хотя совершенно еще не склонному к кодификации) сопоставлению облака субстантиваций и облака «речевых» тегов.
4. Суггестия в быту и на производстве
Описанная в начале 3-ей главы траектория поведенческих смен у гоминид – не просто попытка реконструкции неких ископаемых, архаических коллизий и социальных взаимоотношений. Это вполне рабочая схема и ее живые черты прекрасно обнаруживаются и в современности.
Весь период раннего онтогенеза проходит у человека под знаком имитации, воспроизведения жестов, звуков и действий, транслируемых ему взрослыми особями [см. Пиаже, Выготский]. В этот же период образуются два устойчивых варианта инфантильного поведения – «солдатская» модель, т.е. внерефлексивное повиновение доминирующей суггестии и протестно-истерическая, базирующаяся на простом прямом отказе подчинятся любой явной доминанте. Огрубляя – повиновение и протест.
Формальная разница между инфантильной и условно адультивной (или нормальной) моделью заключается в длительности фаз. Нормальное поведение состоит из коротких и очень коротких фаз повиновения и протеста. Протесты обычно менее масштабны и лучше маскируются: частичное или полное непонимание команды (инструкции, просьбы, вообще обращения), коррекция, редактура, усовершенствование, затяжка или откладывание исполнения, встречное предложение, вообще инициатива и т.п. Даже невольная (казалось бы) ошибка. А основной массив «повиновения» в норме практически не маскируется, но и не идентифицируется индивидом, поскольку спущен на уровень навыков или даже условных рефлексов. Если же мотивационно-инструктивный комплекс по какой-то причине поднимается на уровень прямых постановок задачи, то нормальное адультивное сознание очень быстро разбирает его на мелкие паттерны, большая часть которых вновь загоняется на условнорефлекторный уровень.
Инфантильное поведение отличается от нормы не только длительностью и степенью осознанности, но еще и способностью входить в циклическое состояние (замыкание). Адультивное поведение периодично, и периоды вполне адекватно описываемы стандартными адаптационными гармониками (Фурье, Фибоначчи и т.п.).
По мере взросления индивида инфантильные модели не отменяются, а просто преодолеваются массивом социально значимых суггестивных (мотивационно-инструктивных) комлексов. Но при этом они, все-таки, регулярно оказываются востребованы: утомление или гипервозбуждение, снижающие способность к сложной диффиренцировке, вынуждают организм обращаться именно к инфантильным схемам.
Объединение людей в группы – хоть большие, хоть малые – также действует на них аналогично утомлению/возбуждению: степень потенциальной рефлексии (здесь – осознанности, оценки происходящего) снижается и, соответственно, возникает большая готовность к проявлению имитативности. А значит и к использованию суггестии.
Мы уже говорили про суггестию (в 1ой главе), что это такой способ взаимодействия, при котором доминантная (или сообщаемая суггестором) норма восприятия и поведения не только становится общей для участников взаимодействия, но и определяет варианты отклонения от нее.
Потом мы описали формирование суггестии из напластования циклических срывных, неадекватных реакций, разрушения этих циклов при помощи высвобождения скрытых доминант, накопления субстантивной инфраструктуры в этих пластах и т.д.
Теперь мы должны отметить еще один важный нюанс, который регулярно забывается или просто ускользает из поля внимания и не учитывается. Суггестия не просто механизм и принцип воздействия и вынуждения, но и сама по себе есть результат вынуждения. Лежащее в основе принципов функционирования любых сложных систем требование максимальной нереагентности и/или сокращения сферы реакции заставляет даже сверхсложную систему, такую как социальная группа (стадо, социум, сообщество и т.п.), находить способы одновременно и оставаться целостной, и реагировать наименьшим своим объемом.
На периферии понимания смысла и сути суггестии остается какое-то ощущение недосказанности, недовыясненности. Как будто не все вопросы получили ответы. И суггестия опять норовит обратится полумистической величиной. Вот, например, самое, наверное, невнятно проговоренное в гигантском количестве социологических и психологических штудий. Как именно образуется суггестор, лидер? Почему этот – альфа, харизматик, а этот просто истерик? Чем суггестор отличается от стада, от толпы? Почему альфу может заменить только омега, а не бета или гамма? И т.д.
Понятно, что нет прямой зависимости от физических кондиций – даже псы выбирают вожаком не самого здоровенного, а самого условно яростного. Но какое именно качество является критерием?
Назовем критерий – весьма приблизительно – степенью психической мобильности. Суггестор определяется в конфликте, а конфликт – это столкновение множественных ориентировочных реакций. Победителем конфликта является существо, которому удается максимально сократить количество процессов, задействованных в ситуации выбора наиболее оптимальной – с точки зрения минимума реагентности – стратегии реагирования.
Повторим иначе. Чем быстрее и проще ты отвечаешь на чужую интенцию (как это любят называть янки – на вызов) в рамках той идиоматики, что обслуживает господствующую суггестию, тем больше у тебя шансов стать лидером. Пошли в магазин? Нет. Пошли в аптеку. Там дешевле и очереди нет. Пошли в аптеку? Нет. Мы ее сожжем, а на головешках будем жарить соседскую свинью. Экой ты хитрый, а хошь в рыло? Ага, только сперва сам получи по яйцам. Настоящий лидер, победитель конфликта, никогда не сомневается ни в чем. Он всегда прав. Даже если ошибается. Особенно если ошибается. Потому что его решительные, абсурдистские, даже идиотские ошибки разрушают доминантную-тут-сейчас семантику.
Грубо говоря, альфа-суггестор преодолевает действие господствующей суггестивной модели (далее - ГсГ), но не формирует новую, следующую модель, а просто множественными преодолениями очищает старую от излишних семантизаций, излишних субстантиваций, овеществлений.
В этом сверхмобильном состоянии нельзя находится очень долго: никто не выдерживает. Истинные лидеры живут в беспрестанной ордалии с миром и каждый день обороняют свое лидерство от посягновений. Но узор этой защиты – или нападения, если лидер более прозорлив – в какой-то момент либо сливается с инерцией возросшего социума, либо крепко отрывается от нее. И тогда лидеру карачун. В первом случае его спихнет молодой, во втором – сожрет социум.
Эти отношения лишают социум и его лидеров возможности развитой рефлексии. Вообще, господствующая суггестия уничтожает возможность понимания. Ни сама она не становится понятной элите социума, ни элита не в силах осознать свои душевные движения. Не-элита не в счет: проблемы понимания ее не трогают, она – базис суггестии, ее проводник.
Именно здесь фокус извечного противоборства знания как понимания и знания как информ
