А я умею заставлять людей говорить.
Навык полезный. Не раз спасал шкуру. Но иногда — редко — он втягивает в такие передряги, что годами отмываешься.
Впервые это случилось в началке. Одна из тех дурацких игр, которые учителя придумывают, чтобы убить время до звонка.
— Игра называется «Правда или ложь», — объявила миссис Уотерс.
Сразу видно: выдумала на ходу. Словно выхватила из воздуха — только чтобы пристегнуть наши болтающиеся мозги к уроку.
— Садимся в круг. Каждый говорит одно правдивое и одно ложное утверждение. Тот, кто напротив, угадывает. Не угадал — садишься за парту. Угадал — остаёшься. Кто начнет?
Я и тогда была невыносимой, и сейчас не лучше. Рука взметнулась сама собой:
— Я! Миссис Уотерс, выберите меня! Ну пожалуйста!
Она едва не закатила глаза — привычная реакция. Вздохнула:
— Хорошо, Ракеле. Давай свою правду и ложь.
— Нет! — вырвалось у меня. — Я хочу угадывать первой!
На этот раз миссис Уотерс закатила глаза так, будто пыталась разглядеть собственный мозг.
— Ладно. Сара… — она повернулась к девочке напротив меня, — твой выход. Правда и ложь. Давай.
Не помню, в чём была правда Сары. И уж тем более не запомнила её ложь. Но вот её лицо, когда я безошибочно ткнула пальцем в правду — помню отлично. Губы сжались, ноздри дрогнули — будто я не угадала, а украла у неё что-то.
Класс прошёл половину круга, когда первая кровь наконец пролилась — Бен Маркем. Он разрыдался, спотыкаясь на пути к парте.
Круг сомкнулся, игра продолжилась.
Моя очередь. Угадала. Снова. И снова. И ещё раз.
Но триумф быстро приелся. Всё это было слишком просто.
Проблема была в том, что их «правды» и «лжи» напоминали выдохшийся лимонад — липкие, безвкусные.
Правда Меган Найт: «У меня есть кот по имени Корки».
Ложь: «У меня живёт гигантская улитка, которая ест автомобили».
Скотти Спитцер не отставал.
Правда: «Моего младшего брата зовут Джеймс».
Ложь: «Старшего зовут "Ледяная Глыба" Стив Остин».
Я впилась в неё взглядом, чувствуя, как подрагивают уголки губ. «Давай, Селина. Правда и ложь. Но только не очередную глупость».
«У меня есть щенок Джордж, а ещё дядя живёт на Луне», — её смешок прозвенел, как разбитый стакан по кафелю.
«Это даже не смешно», — процедила я сквозь зубы.
Её улыбка замерла, словно пойманная в ледяной капкан.
Я наклонилась ближе, замечая всё: дрожь ресниц, нервное подергивание левой лодыжки — туда-сюда, туда-сюда, будто отсчитывая последние секунды перед взрывом. «Ну же, Селина. Давай что-то настоящее. Что-то... важное».
«Я... знаю испанский. Но мама запрещает мне на нём говорить».
«Твоя мама... — мой голос стал мягким, медовым, хотя внутри что-то холодное и скользкое шептало: дальше, продолжай, — она ведь не главная здесь, правда? Давай настоящую правду. Ту, что жжёт тебя изнутри».
«Прекрати немедленно!» — миссис Уотерс вскочила, но её голос словно прилетел из другого измерения.
Я не отводила глаз от Селины. «О брате. Расскажи про брата.»
И тогда девочка сломалась. Слова хлынули, как гной из вскрытого нарыва: «Я нашла его в гараже... он висел... босые ноги... такие фиолетовые... язык... он не помещался во рту...» Голос сорвался на шёпот, превратившись в тихий, безумный лепет.
Её глаза вдруг расширились до невероятных размеров, превратившись в два белесых пятна — точь-в-точь как те костяные пуговицы на потёртом кардигане миссис Уотерс. Потом раздался вопль — тот особый детский плач, от которого по спине бегут мурашки.
Но хватит об этом. Поверьте, вам не хочется знать подробности. Лучше расскажу кое-что поинтереснее.
С годами мой... дар совершенствовался. Я находила нужные слова, как ястреб замечает добычу. Слова, которые впивались в сознание, цеплялись за самые потаённые страхи и вытягивали наружу то, что человек и сам боялся признать.
В двадцать один я пришла в полицию. Шестое чувство не подвело — за пять лет три повышения. В двадцать шесть — сержантские нашивки. Ещё немного — и лейтенантские погоны.
Именно тогда ко мне постучались из частного сектора.
Первый адвокат платил щедро. Второй — втрое больше. Третий делал предложение, от которого нельзя отказаться. Так всегда: когда ты становишься ценным для системы, начинается охота. А когда достигаешь вершин в тени — за тобой приходит сама Система.
И знаете что? Она терпеть не может слово «нет». Особенно когда говорит его бывший коп с грязными секретами и чистыми деньгами на счету.
Официально я числилась кадровиком-интервьюером. Неофициально — была чем-то вроде экстрасенса допросов с доступом к тайнам организации. Вы даже не представляете, какие скелеты я вытаскивала из шкафов и какие катастрофы предотвращала, пока они ещё только зрели в головах безумцев.
Но всё это разлетелось вдребезги несколько месяцев назад.
Во время одного... особенного интервью ситуация пошла под откос. Не просто вышла из-под контроля — она взорвалась с такой силой, что мой собеседник выложил мне правду. Ту самую правду, которая сжигает. Ту, после которой понимаешь, что лучше бы оставаться в неведении.
Избавлю вас от кровавых подробностей развязки.
Скажу только, что я оказалась в такой переделке, что готова была на всё. На что угодно. Даже на это.
Мне предложили выбор — элегантный в своей простоте: либо пуля в затылок, либо полное послушание.
Так я стала «интервьюером-следователем» в загадочной межведомственной структуре с уютным названием «Агентство Помощь Рука». Мне пообещали блестящего наставника-психиатра, образование, перспективы.
Я знала, что это ловушка. Чувствовала это каждой клеточкой стройного тела. Но когда тебе ставят пистолет к виску, философствовать о подвохах как-то не хочется.
Я согласилась.
Позже я узнала правду. «Агентство» управляло тюрьмой — Североамериканским специализированным изолятором, NASCU. (Звучит скучно, да? Но за этим названием скрывалось нечто гораздо более интересное.)
Но все здесь называют его просто Североамериканский Пантеон.
Теперь это мой дом. Моя работа — вытягивать слова из тех, кто никогда не должен был заговорить. Одни заключённые — просто ужасающие. Другие — не совсем люди. Большинство молчат годами. Остальные бормочут, смеются тем ледяным смехом, что стекает по позвоночнику, но никогда — никогда — не говорят ничего настоящего.
А они должны заговорить. Почему — объяснить не могу. Не сейчас.
Именно поэтому агентство держит меня живой. Потому что я умею заставлять говорить. Даже тех, кто забыл, как это делается.
Начали с самого простого подопечного — пробный шар. Полный анализ: история, медкарта, психиатрия, дело. Как в старые добрые времена, только теперь вместо адвокатов — они.
Не могу описать эту работу. Серьезно, не могу. Это место... эти существа в камерах... даже охранники — что-то не так с их глазами. Иногда я ловлю себя на том, что задыхаюсь посреди коридора. По ночам просыпаюсь с криком — такое чувство, будто кто-то вычерпывает мои мысли прямо из черепа.
Но так и должно быть, правда? Когда твой мир переворачивается, а потом и вовсе сгорает дотла. Когда понимаешь, что всё, во что ты верила — ложь. А правда... о, правда гораздо хуже.
Забудьте о моих попытках объяснить необъяснимое. Вместо этого — история о первом подопечном. О Нуме.
Мне сказали, что он — самый безобидный обитатель Пантеона. Самый безопасный. Как же они любят лгать!
НУМА
Классификация: Некооперативный/Неуничтожимый/Гайский/Постоянный/Умеренный/Терас
12 ноября 1928 года. Глухие Скалистые горы Канады. Деревня лесорубов, которой официально никогда не существовало — Агентство позаботилось об этом особенно тщательно.
От них осталась только одна запись. Семнадцать секунд.
Мужской голос, перекошенный ужасом: «Оно спустилось с горы! Оно пришло за нами! Оно здесь!»
Затем... этот звук.
Низкий, протяжный вой, будто сама земля захрипела в предсмертной агонии. Не человеческий. Не животный. Нечто... другое. Звук, от которого мгновенно холодеет спина и сжимается желудок. Звук, пробуждающий древний ужас, запрятанный где-то в стволе мозга ещё со времён, когда наши предки дрожали у костров в тёмных пещерах.
И вот что по-настоящему страшно — этот ужас не знает времени. Не признаёт расстояний. Сто лет или тысяча миль — не имеет значения. Услышав этот вой однажды, ты навсегда останешься тем дрожащим первобытным существом, застывшим в ожидании того, что сейчас выйдет из тьмы.
Спасатели добрались слишком поздно. Горные бури и непроходимые тропы сделали своё дело. Властям оставалось только одно — убрать... что бы там ни осталось.
Когда они вошли в деревню, смерть уже стояла на пороге, раскинув костлявые объятия.
Алая лужа жизни растекалась по всему поселению, превращая снег в кровавый сланец. Кишки висели на заборах, словно праздничные гирлянды. Отрубленные руки цеплялись за дверные ручки. И домашние псы, и лесные твари — все устроили пиршество на этом кровавом банкете, не разбирая, где человек, а где скотина.
Сначала списали на волков. Потом — на медведя-шатуна. Самые смелые предположили, что это мог быть реликтовый пещерный медведь, разбуженный грохотом лесопилки. Бред, конечно. Но что ещё могли придумать эти бедные остолопы, пытаясь объяснить необъяснимое.
Ошеломлённые власти начали фиксировать ущерб, настолько поглощённые работой, что не заметили, как один из них исчез, — пока кто-то из поисковиков не увидел окровавленный значок, сверкающий в снегу, и не понял, что тот прикреплён к обезглавленному телу.
Началась паника. А паника, как известно, делает охоту ещё проще. Они падали один за другим, как подкошенные.
В конце концов, двое смогли спастись бегством и добраться до станции. Один из них скончался от полученных травм. А выживший наотрез отказался возвращаться в деревню, настаивая на том, что зверь был вовсе не медведем, а чем-то совершенно иным — чем-то, для чего не существовало названия.
Он был прав.
Власти, конечно же, назначили награду за голову «медведя» — сумму, за которую можно было купить полгорода.
Охотники ринулись в горы, как мотыльки на пламя. Большинство так и остались там — навсегда. Те же, кто выбрался обратно, подтвердили: это не медведь. Не волк. Нечто...
Когда слухи дошли до «Агентства Помощь Рука», они прислали своих людей. Трупы так и лежали там, в снегу — холод сохранил их почти идеально. И следы говорили, что зверь возвращался питаться.
Команда продержалась несколько часов.
Первый исчез, когда остальные отвернулись. Только короткий вопль, странно отразившийся от деревьев, выдал его судьбу.
Среди ветвей что-то блеснуло. Два огромных серебристых глаза, наблюдающих сверху.
Затем оно двинулось.
Размытое пятно грязно-белого меха и запекшейся крови — идеальный камуфляж среди растерзанных тел. Оно прыгнуло, и началась охота.
Первой команде Агентства не удалось выполнить задание, хотя половина личного состава уцелела. Вторая группа — куда больше и опытнее, под началом выживших — всё-таки загнала тварь в клетку.
Вскоре после поимки из ближайшего дома вышла девочка.
Ребёнок был калекой — тело искорёжено, речь отсутствовала. Увидев пойманное существо, она бросилась к клетке, отчаянно пытаясь открыть её. Зверь, заметив девочку, пришёл в ярость и начал тянуться к ней сквозь прутья, пытаясь втянуть внутрь.
Персонал открыл огонь. Пули заставили тварь отступить, но одна из них попала в ребёнка. Благодаря ресурсам Агентства девочку удалось спасти. Правда, существо, похоже, этого не поняло. Его рёв, оглушительный и полный отчаяния, спровоцировал сход лавины, повредившей клетку. К счастью, инженеры быстро это исправили, и новых жертв удалось избежать.
Из-за размеров и силы зверя его оставили на месте, пока не подготовили специальный транспорт. К тому времени девочка — немая — уже достаточно окрепла для перевозки. Поскольку её присутствие успокаивало тварь, Агентство взяло её под опеку и разместило в Пантеоне — так, чтобы существо всегда могло её видеть. Там она провела семь месяцев, пока осложнения от ранения не забрали её.
Десятилетиями с существом обращались как с последним затравленным зверем в цирковом вагоне. Никто не пытался заговорить с ним — никто даже не задумывался об этом — пока в 1966 году сотрудник Агентства Патрик У. не разглядел в этих глазах что-то, заставившее его протянуть руку сквозь прутья клетки.
Интуиция не подвела Патрика. Буквально за несколько недель стало ясно: перед ними не животное, а разум — острый, цепкий, неожиданно глубокий. Существо даже имело имя. Нума.
Оказалось, Нума мог говорить — это установили ещё при поимке. Но его язык, десятилетиями описываемый в отчётах как «первобытное бормотание», был непонятен учёным. Патрик нашёл ключ: он дал Нуме уголь и бумагу. Пиктограммы. Рисунки. Медленно, кропотливо они начали понимать друг друга. Потом Нума выучил английский — жадно, как губка, впитывающая воду после вековой засухи.
Но говорить Нума соглашался лишь о том, что его волновало. Чаще всего — об ужасном волке по кличке Щенок, другом из давно забытой эпохи. А ещё — о смерти Щенка. «Все люди достойны смерти, — говорил Нума, — ведь это люди убили Щенка». И в его голосе звучала правда: для него те охотники не канули в прошлое — они жили здесь и сейчас, в каждом встречном человеческом лице.
«Тысячи лет назад» — фраза расплывчатая, но в случае с Нумой она попадает в самую суть. Он не самый долгоживущий узник Агентства, но, без сомнения, самый древний. Его ярость вспыхивает как спичка — часто со смертельным исходом. Но что странно — после каждой вспышки он рыдает, горюя над телами тех самых смотрителей, которых только что разорвал на части.
Время для Нумы течёт иначе. Оно то сжимается в точку, то растягивается в вечность. События четырнадцатитысячелетней давности — как вчерашний день. Он до сих пор слышит вопль матери, когда его отрывали от её груди. Но ярче всего — воспоминания о Щенке. Этом ужасном волке.
Он до сих пор требует, чтобы ему привели его. Каждый божий день. Как будто не понимает, не может понять, что его питомец превратился в пыль ещё когда первые пирамиды только начинали строиться. (Примечание для отчета: о девочке, с которой его доставили, он не говорит ни слова. Никогда. Как будто её и не было).
Когда в 88-м нашли тело волка — невероятно, невозможным образом сохранившееся, будто только что уснул — Патрик У. уже был в могиле. Нума выл тогда так, что стекла трескались. Клонировать волка? Заманчиво. Но дать этому безумному древнему убийце в компанию ещё одного хищника? Даже для Агентства это было слишком.
Но самое важное — клон никогда не стал бы настоящим Щенком. Нума чувствует мир тоньше, острее, болезненнее, чем любой человек. Его органы восприятия улавливают то, что мы даже не можем себе представить. Он бы сразу понял, что перед ним подделка. И тогда... нас ждал бы не просто гнев. Нас ждал бы настоящий психотический ураган, перед которым Агентство оказалось бы беспомощным.
Нума лишь внешне напоминает человека. Девять футов три дюйма чистой мускулатуры. Ширина плеч — сорок четыре дюйма. Его тело покрыто полупрозрачным мехом, переливающимся, как нефтяная плёнка на воде, делая его почти невидимым в движении.
Но самое страшное — лицо. Слишком плоское. Слишком широкий рот.
Глаза с белыми радужками, слепящие, как фары в тумане.
А зубы... Боже, эти зубы. Они растут, выпадают и снова отрастают — будто его тело не может решить, каким хищником ему быть.
Его челюсть — это отдельный кошмар. В спокойном состоянии дополнительные суставы незаметны. Но когда он ест... или когда хочет напугать... тогда его пасть раскрывается шире, чем должно быть возможно, обнажая ряды зубов, острых как бритва. Я видела, как он перекусывает стальной прут. Видела только один раз. Больше не хочу.
Наши беседы с Нумой всегда короткие. Всегда одни и те же. И всегда заканчиваются тем, что моя рука тянется к кнопке экстренного вызова. Но сегодня я добилась чего-то нового.
Запись интервью от 17.09.2024:
СУБЪЕКТ: НУМА
ИНТЕРВЬЮЕР: РАКЕЛЕ Б.
Его голос, скрипучий, как ветер меж скал: «Когда мир был молод, а льды простирались до самого солнца... я нашел щенка. Не мне было давать ему имя. Он просто был... Щенком».
Щенок был брошен. Как и я. Моя стая оставила меня умирать на льду — слишком сильным, слишком чужим. А Щенок... он был слишком маленьким. С кривой лапкой, обрекавшей его на вечную хромоту. Но как я любил этот маленький мокрый нос! Эти живые глаза, сверкавшие, когда я возвращался с охоты! Он скулил, когда я уходил, и носился кругами от счастья, когда я приходил. Никто никогда не любил меня так. И я никого.
В те времена любовь была редким гостем. Люди тогда были жестче льда — ваши мягкие ручки не узнали бы в них сородичей. Они бы сочли вас слабаками. А меня... они не считали человеком. Слишком сильный. Слишком зубастый. Но в этом чудовищном теле всё ещё билось сердце, способное любить сломанные вещи.
Я нашел его плачущим в снегу. Ушки дрожат, ресницы покрылись инеем, сверкающим в утреннем свете! К тому времени я уже забыл лица своей стаи. Помнил только — у них были волосы черные, как ночь, а не белые, как мои. Глаза, приспособленные к дневному свету, а не эти мои, слепяще-белые, созданные для ночной охоты. Их зубы — тупые, для травы и вяленого мяса. А мои... ну, вы видите мои зубы.
Щенок был последним, кто смотрел на меня не морщась. Последним, кто не видел чудовища. Пока не пришли ваши предки с копьями.
Я почти прошел мимо. Уже переступил через это дрожащее тельце, мои белесые глаза уже выискивали в снежной пустыне мамонта или пещерного медведя... когда его хвост дернулся. Вильнул. Мне. Чудовищу!
В ноздри ударил запах падали. Перед глазами встали картины: гигантские гиены с гнилыми зубами, саблезубые кошки с пустыми животами. И этот хромой дурачок, виляющий хвостом, когда они подкрадутся. Его последний визг, когда клыки вонзятся в мягкое брюхо.
Что-то горячее побежало по моим щекам. Слезы. Впервые за много зим.
Я вырвал его из снега. Он умещался на ладони. На моей лапе-убийце, созданной рвать, а не держать. Но я держал.
Держал, пока он не вырос. Любил, как не любил ничего до и после. Мы стали Стаей.
Вскоре мой хромой Щенок вырос в умелого охотника. С ним рядом мы могли делать одно из двух: добывать столько же дичи за вдвое меньше времени или вдвое больше дичи за то же время. Мы были обжорами, Щенок и я, и мы выбрали добывать вдвое больше. Мамонт и гиена, медведь и тюлень, тигр и белый лев — никто не мог устоять перед нами.
Той ночью я был сыт до отвращения. Мясо лежало в животе тяжелым комом, и единственное, чего мне хотелось — это спать. Но Щенок был полон энергии. Он носился по пещере, тыкался мне в лицо, скулил, прыгал на грудь. Я отшвырнул его — у нас же была еда! Целая туша! Но Щенку нужно было свежее. Теплое. То, что ещё дрожит и кричит, когда ты вонзаешь в него клыки.
«Иди сам», — прохрипел я и отвернулся к стене.
Он ушел.
А когда вернулся, тащил за собой что-то окровавленное, голое, лишённое шерсти. Сначала я подумал — больной звереныш. Или уродец.
Но нет.
Это был человек. Его кишки оставляли на снегу жирный розовый след. Глаза блестящие, как лед на зимнем солнце — смотрели в никуда.
Я рассмеялся. Громко. От всей души.
Людей я ненавижу. Я сильнее их. Древнее. Лучше. Но не настолько силен, чтобы не чувствовать боли. Не настолько стар, чтобы забыть.
