Сейчас перед ним с абсолютной ясностью встала бесперспективность совершённой авантюры. Обратного хода нет, но он с удивлением понял, что не испытывает от этого осознания ни ужаса, ни злости. Всё, что совсем недавно происходило на Острове, уже не имело значения. В дуэте с психопатом-Петром или с кем-то ещё, или один он всё равно добрался бы до Острова, потому что в этом сосредоточился весь смысл оставшейся ему жизни. А по прибытии, он всё равно полез бы в пещеру, и, значит, так или иначе оказался бы... ну, там, где оказался.
«Аид...», - произнес он хрипло и устало провёл руками по телу, проверяя, всё ли цело. На талии руки задержались. Понятно, почему верёвка его не задержала. Её не было. То ли развязалась сама по себе, то ли... просто пропала.
Заметив какое-то движение вокруг, он с кряхтением приподнялся и сел.
Из воды выходили фигуры. Это было удивительно – наблюдать, как среди бурного течения вдруг появляется голова, затем плечи, торс, укутанные в светлые саваны.... И течение им не помеха, и саваны... совершенно сухие...
Фигуры со спокойной торжественностью выходили на берега и, мгновенье помедлив, двигались в едином направлении – куда-то в сторону ближайшего холма...
А где же их лодки с харонами? Или призрачные паромщики доставляли их только до Острова и на этом цивилизованные проводы заканчивались? Дальше, в прямом смысле, барахтайтесь, как хотите?
Коля нервно хмыкнул, но тут же заслышал какие-то резкие звуки и, втянув голову в плечи, глянул вверх.
Мельтешение бледных тварей под сводом пещеры начало оглашаться визгливыми криками, а сами твари отбиваться от общей стаи и... снижаться, планируя на распростёртых крыльях. Вскоре он уже мог их разглядеть...
Женщины... крылатые женщины! Рук у них не было. Только кожистые крылья, как у летучих мышей, а ноги ниже щиколотки оканчивались птичьими лапами с длинными загнутыми внутрь когтями.
Женщины с хищными криками пикировали на вышедших из воды. Хлопали мощными крыльями, поднимая тучи пыли вокруг своих жертв, прежде чем схватить их и взмыть вновь в воздух. Жертвы не сопротивлялись, не пытались сбежать или укрыться, покорно принимая свою участь и обвисая в острых когтях безвольными тряпочками.
Коля замер, отчаянно надеясь, что твари его не заметят, но они заметили... Он прикрыл голову руками и приготовился познать, что чувствует мышь в момент атаки вороны. Вероятно, последнее, что он познает в жизни. Вокруг поднялась пыль, забивая дыхание, вызывая кашель. Запахло чем-то кладбищенским – вроде увядших цветов и сырой земли, но... шли секунды, а он по-прежнему был жив...
Осмелев, он приоткрыл один глаз и увидел перед собой несколько пар страшных ног. Женщины столпились вокруг него...
Молодые - пышногрудые и крутобедрые – тела венчались старческими головами. Тёмные, сморщенные, как печëное яблоко, лица с жидкими брыльцами и обвисшими подбородками. Хищные носы, по-совиному нависающие над тонкими губами. Бесцветные глаза навыкате с резким поперечным росчерком зрачка. Эти глаза должны были ему, конечно, напомнить козу, но на ум почему-то пришли креветка и слепень. Взмахи бледных крыльев колыхали за спинами длинные, спутанные седины, похожие на древнюю паутину.
«Никогда не видели живых», - догадался он, видя их замешательство.
Наконец, одна приблизилась, склонилась к нему, раздувая острые старческие ноздри и вертя странными креветочными глазами, от чего зрачки постоянно меняли угол наклона, потом задрала одну ногу и царапнула его за плечо.
Он вскрикнул, и крылатые старухи тут же неодобрительно заклекотали, захлопали крыльями, напоминая потревоженных кур. Нет, не кур! Обычных бабок на лавке! Именно так они и роптали бы, если бы он, подобно парковому извращенцу, вдруг распахнул перед ними полы плаща и покачал чреслами.
Ропот внезапно перешёл в визгливую перепалку, демоницы схлестнулись, когтя друг друга. Острые когти рвали кожистые крылья и гладкие, сочные тела, от чего на камни падали холодные бледные капли, мало напоминающие кровь. Правда, Коля заметил, что раны мгновенно затягивались, не причиняя женщинам ощутимого вреда, а междоусобица закончилась так же внезапно, как началась.
Цапнувшая его старуха, между тем, поднесла лапу ко рту и сунула окровавленный, жёлтый, как у орла, коготь в прорезь рта. Почти не дыша, Коля ждал её реакции и морально готовился к тому, что весь этот старушечий курятник сейчас набросится на него...
Гарпия долго шамкала беззубыми челюстями, пытаясь распробовать его кровь, и не сводя с него своего креветочного взгляда.
Внезапно что-то страшно грохнуло, заскрежетало, раздался свист и неподалеку с неба упали несколько камней, глубоко вонзившись в выжженную землю.
Старуха смачно харкнула, вынося свой вердикт, и, взмахнув крыльями, взмыла в воздух. Остальные залопотали и поднялись вслед за ней.
Коля выдохнул, но тут же снова сжался в комочек, когда сверху снова послышались угрожающие звуки трущихся друг о дружку скал. В отдалении упало еще несколько камней.
Неужели и тут не спасения от Петровых безумств?! Что там у них происходит? Он до сих пор долбится в запертую дверь или?...
Впрочем, эта тряска была недолгой. Старухи успокоились и, как ни в чем не бывало, продолжили отлов вновь прибывающих, хватая их и унося ввысь под купол.
Жарков каждую секунду порывался встать и иди, но не двигался с места, хоть и понимал, что чем дольше сидит, тем тяжелее ему будет подняться. А судя по тому, что отголоски разрушающегося Острова доносятся и сюда, времени у него не так уж много...
Размышляя, какое выбрать направление, он заметил, что далеко не все укутанные в саван фигуры становятся жертвами крылатых старух. Многие спокойно шли себе и беспрепятственно скрывались с обратной стороны пологого холма. Коля со стоном поднялся и зашагал туда же, решив, что если за холмом нет ничего, кроме продолжения долины, то он просто ляжет и будет дожидаться своей смерти.
Цель была близка, но добирался он до неё долго. То и дело к нему спускались новые демоницы, и он смиренно застывал на месте, давая себя осмотреть и обнюхать. Постепенно уверившись, что они ему не опасны, он осмелел и почти с удовольствием разглядывал их ладные, мускулистые тела, тяжёлые груди с темными соска́ми, длинные ноги. Главное – не брать «в объектив» головы. Припомнилось вдруг какое-то дурацкое кино, где герой столкнулся с аналогичной проблемой, но быстро решил её, натянув страшилище на голову бумажный пакет. Но нет... на такие подвиги Коля и в лучшие свои годы был не способен.
Добравшись, наконец, до вершины холма он с разинутым ртом уставился вниз.
Насколько хватало глаз, во всех направлениях перед ним простирался бесконечный Город мёртвых. Остров казался жалкой пародией на него. Высоченные скалы, подобно сталагмитам, подпирали каменный свод и были густо нашпигованы знакомыми проëмами-склепами.
К Городу нескончаемой вереницей двигались мёртвые, и каждого там ждал персональный... Рай? Ад? Покой?
Коля пристроился в конец очереди и, на заплетающихся от усталости ногах, зашагал вниз, сознавая, насколько ничтожен шанс найти в этом условном «Нью-Йорке» мёртвых несчастную Шурку, даже если она каким-то чудом до сих пор жива...
Впрочем, приблизившись к Мегаполису, он заметил, что мёртвые распределяются по «высоткам» не абы как, а почти поголовно поднимаются на ближайший «небоскрёб». Лишь единицы отбивались от общей очереди и продолжали свой путь дальше. Он задрал голову и увидел, что примерно до половины, если считать сверху, небоскрёб уже “заселён” - ни единого пустого проема. А ниже, тут и там, улавливались краем глаза свежие обвалы...
«Наверное, этот «дом» предназначен для умерших в этом году! Значит, и маму стоит искать здесь!» - подумал он, - «Только разве сможет он уместить всех, несмотря на свои исполинские размеры?»
Приблизившись к широкому (не в пример Островному) пандусу, он остановился отдышаться, но, заметив, что за ним тут же выстроилась молчаливая безликая, укутанная в саваны очередь, устало заковылял наверх.
С трудом поднявшись на несколько ярусов, он обнаружил неприятный сюрприз – скала была вовсе не монолитной, как ему снизу показалось, а полой, имеющей кучу внутренних коридоров, также нашпигованных склепами. Целый лабиринт и никаких ориентиров! Он же будет тут ходить веками, отыскивая материнский склеп, и не факт, что его догадка верна. Быть может, мать и не в этом небоскрёбе, а в соседнем... или в том, что напротив...
Скала содрогнулась, и Коля, прижавшись к стене, всем телом ощутил, как ходит ходуном, перемалывая сам себя изнутри бледный камень, а с «неба» снова посыпалось.
Нет в его распоряжении веков...
Он наобум нырнул в один из переходов, запетлял, заблудился в безликой веренице одинаковых заваленных и пустых проёмов, снова вывалился на основной пандус и, чувствуя, как его захлестывает паника, припустил выше...
А что, если мама, наоборот, где-то ниже?! Он ведь нижние ярусы тупо пропустил... Нет, если он всё правильно понял, то «заселение» происходит сверху вниз. Но что, если она все же была совсем рядом? А он прошёл мимо... Не почувствовал, не уловил сыновним чутьем? Да и как тут уловишь? Всё вокруг такое безликое, такое одинаково-никакое! Просто проёмы, заваленные булыжниками... За каким же мать?
Откуда-то сверху раздался страшный скрежет, казалось, раздирающий не только скалу и пещеру, но и все мироздание в клочья. Коля ускорился и почти бегом запетлял по сумрачным галереям, с усиливающейся паникой отмечая, что тряска с каждым разом все больше затягивается.
Снова вывалился на центральный пандус, едва успев затормозить у низенького парапета и не сверзиться вниз. Здесь, на высоте, почему-то было гораздо светлее, но источник света он нашел не сразу, а только обогнув скалу по периметру.
На самом горизонте, в недосягаемом далеке́ словно... брезжила полоска рассвета. Мёртвые высотки там имели более конкретные очертания, а не просто сумрачные корявые нагромождения камня. И что-то ещё там было, какие-то огромные тени мельтешили...
Он посмотрел вниз. Вереница покойников не иссякала и даже не редела. Но ни один не зашёл в небоскреб напротив или следующий. Разве что считанные единицы двигались дальше – по направлению золотистой полоски вдали...
Кто они? Почему идут дальше? Что ими движет?
С поднебесья снова раздался грохот, от которого заложило уши. Позади, из долины неслись возмущенные вопли и визги демониц и звуки новых обрушений. Прямо перед Колей пролетел кусок камня размером с одноэтажный дом и упал далеко внизу на середину «проспекта».
Что делать? Что вообще он может сделать?!
Он схватился за голову, но вдруг его осенило, и он заорал:
И замер в отчаянной надежде, прислушиваясь, как гуляет и разносится эхо, будоража сумрачный Мега-Некрополь так, что все поверхности заходили ходуном и задвоились перед глазами.
«ШУРКА, ГУЛЯТЬ!», - еще громче завопил он и упал на колени, закашлявшись. Крик, казалось, отнял у него последние силы, а скала под ним начала мерно подрагивать, словно...
Словно... под чьей-то исполинской поступью. Словно кто-то Иной услышал его и теперь направляется на голос, сотрясая мёртвые скалы, чтобы найти нарушителя вечного покоя и... покарать...!
Коля до крови прикусил губу, прислушиваясь к приближающимся шагам, потом по-крабьи отполз в ближайший коридор и замер в глубокой тени. Что если это кто-то из тех, кто отбрасывает тени... ? Кто это? Стражи? Боги?!
Шаги приблизились, замерли, потом... начали отдаляться... Коля позволил себе дышать.
Нет, орать он больше не будет. Но что ещё он может...?
И тут он услышал совсем иные звуки...
Звук был едва слышный, и Коля натянулся, весь обратившись в слух.
Он боязливо выполз обратно на свет и заковылял выше по пандусу. Звать он больше не осмелиливался и только молился, как мог, чтобы собака не перестала лаять!
Псина иногда затихала, но почти сразу возобновляла свой призывный лай, словно понимая, что больше хозяину рассчитывать не на что.
Поднялся ещё на пару этажей, спустился на один...
Где-то там, вдалеке, среди безобразных, бледных скал-высоток кто-то бродил. Коля видел разве что мелькающую тень. Тень гораздо выше «небоскрёбов». Словно гигантский ребенок гулял среди сложенных из кубиков домов....
«Аф-тяв-тяв!», - снова послышалось откуда-то сверху, и Коля сделал еще один круг.
Здесь все проёмы уже были завалены, и он, бродя по галереям, позволял себе звать Шурку разве что слабым шёпотом. Собачонка каждый раз отзывалась, и, чем ближе слышался её голос, тем чаще он задумывался, что будет делать, когда найдёт нужный склеп? Вручную разбирать завал? Реально ли это?
Неожиданно он затормозил, и из груди его вырвался долгий, свистящий выдох... Там, в полумраке, на знакомом каменном постаменте лежала укутанная в саван безликая фигура. А на полу подле сидела Шурка, нетерпеливо переступая передними лапками.
Коля, полный жутью и счастьем, разрыдался, зажимая руками рот. Он справился! Хоть с чем-то в этой жизни он справился!
- Ну, иди сюда, - шепнул он, похлопав ладонью по бедру и старательно отводя взгляд от неподвижного тела. Боясь, что неподвижное оно лишь временно, и стоит ему более отчетливо себя проявить, как оно, несомненно, поднимется, опустит ноги на пол... протянет к нему когтистые лапы...
Откуда такие мысли...? Ведь это мама...
- Иди же... – одними губами шепнул Коля, - Или ты...
Шурка радостно застучала хвостом об пол, снова коротко тявкнула и дёрнулась было к нему, но... одновременно с её рывком шевельнулась и... мать. Из-под складок савана выпросталась бледная рука, и у Коли на загривке поднялись волосы...
Понятно, почему Шурка не выходила. Она по-прежнему была в шлейке, а поводок держала рука его... мёртвой матери...
Коля облизнул пересохшие губы, не зная, что ему делать. Неужели придётся войти, неужели придётся выдëргивать из сведённых посмертной судорогой, разлагающихся пальцев поводок?...
Нет, не сможет он этого сделать, даже если бы она держала его собственную жизнь...
Он сглотнул и попытался успокоиться.
Нет, и не может быть тут никаких разлагающихся пальцев. Тело его матери не здесь. Оно на кладбище, гниёт себе потихоньку в остатках дешёвого гроба... А то, что лежит сейчас перед ним, и не тело вовсе, а... что-то иное, что отделилось от тела в момент смерти, чтобы уйти. Как там Пётр говорил? Набор качеств? Характеристик? Заводских настроек?
Но, кто знает, на что оно способно, если его потревожить? Что, если мать только его и дожидалась всё это время? Поэтому и проход оставила открытым. Ждала сына, чтобы снова воссоединить маленькую семью...
Шурка нетерпеливо взвизгнула, и он шарахнулся, едва сдержав вопль ужаса. Потом глубоко вдохнул, сделал шаг внутрь и зажмурился, готовый услышать за спиной звуки неминуемого обвала. Когда его не произошло, он несколько осмелел и даже сообразил, что склеп был открыт только из-за Шурки. Видать, не может он быть запечатан, пока внутри живое существо, а значит и ему, Коле, не грозит быть в нём замурованным.
Он сделал ещё шаг и присел на корточки рядом с собачкой, запустил пальцы в волнистую мягкую шерстку, почëсывая ее, успокаивая и успокаиваясь сам от прикосновений к родному, тёплому тельцу. Поколебался, решая, как лучше её освободить. Можно было пойти по лёгкому пути и вытащить собачку из шлейки, тогда не пришлось бы тормошить мать, но трезво рассудил, что путь им ещё предстоит неблизкий. Что, если на обратном пути собачонка вырвется у него? Испугается, например, тех крылатых демониц? Все труды пойдут прахом... Нет, поводок ему нужен...
Он стиснул зубы, скривился и мягко потянул ремешок на себя, надеясь, что он выскользнет из безвольной руки, держащей его, но безрезультатно. Он резко дёрнул, но тут же испуганно выпустил его, когда от его усилия тело сдвинулось.
Невозможно!.. Слишком лёгкая для её комплекции...
Край савана, прикрывающий лицо, немного сполз, и он увидел часть щеки и даже знакомую родинку у внешнего уголка левого глаза.
Нет! Лучше уж он разожмëт её пальцы, чем увидит лицо... Даже, если... она его схватит.
«Что за мысли!», - дрожащим шёпотом произнес он, потирая друг о друга мокрые ладони.
Не закончив мысль, он решился и взял материнскую руку.
Картинки, образы и обрывки образов замелькали перед ним беспорядочным калейдоскопом. Какие-то люди, склоняющиеся к нему, тёплые, незнакомые руки, подбрасывающие в воздух, красные надувные шарики, яркие открытки в руках, пропись с промокашкой, парта с поднимающейся крышкой, портреты Ленина и Сталина, пионерский галстук на груди и собственная несуразная тень – в юбке и с косичками на голове - на солнечном асфальте.
Лишь когда беспорядочная карусель немного замедлилась, он понял, что попал в материнские воспоминания. Школьные подруги, белые банты, доска почёта, тяжёлая золотая медаль на гвоздике у кровати. Очередь за зимними сапогами, продаваемыми прямо из кузова крытого грузовика, собрание сочинений Толстого с множеством подписанных от руки закладок, танцы под открытым небом, разводные мосты. Стыдливая и мучительно упоительная возня под толстым, ватным одеялом.
Коля узнал лицо говорящего. Отец, которого он помнить не мог, но знал по фотографиям. Сейчас тот, играя желваками, расхаживал по комнате, разделенной на четыре тесных закутка развешенными на верёвке покрывалами. Над кроватью куцый ковришко с оленем, на облупленном деревянном подоконнике - олимпийский медведь. Коля его даже помнил, правда, уже изрядно потрёпанным...
- Мы ведь с тобой договаривались, - звенящим высоким голосом ответил «Коля» и поймал своё отражение в небольшом зеркале. Невероятно молодая, красивая и статная, похожая на Нонну Мордюкову, мама...
- Я помню. И мы принимали меры, но раз так вышло...
- Решено. Я уже договорилась. Мне нужно сорок рублей.
- Неужели ты думаешь, что я пойду в районную поликлинику, чтобы потом мое имя трепали и в деканате, и в парткоме?!
- Не имеешь права! Не муж!
- Пошли, нас хоть сейчас распишут!
Кухня в коммуналке. Замурзанный и испачканный тушью платочек в затянутой в белую кружевную перчатку руке. Откуда-то из смежных помещений раздается «дискотека восьмидесятых» и топот многих танцующих ног.
- Да что ж ты, дурочка, ревёшь? Счастье ведь! – непонимающе кривится сидящая напротив незнакомая девушка с мелким бесом завитой головой.
- Не нужна мне эта свадьба. И ребёнок не нужен! Золотая медаль в школе, красный диплом в институте! Столько лет по коммуналкам да общагам, чтобы в Ленинграде закрепиться. Я ведь уже докторскую начала писать! А теперь что? Все бросить ради идиотских пелёнок?! Так ради этого можно было и тремя классами обойтись в родном Загорске!
- Ерунды не городи. Поднимешь немного мальца, в ясли отдашь и пиши свои статьи дальше! Славка вас прокормит. Мастера хорошую зарплату получают.
- Он то же говорит... Обещает помогать, чтобы я могла и дальше наукой заниматься...
- Ну, вот видишь! Чего же ты ревёшь? Поддержка есть, ребёнок родится – вам комнату в малосемейке дадут. Заживëте!
Мама шумно сморкается и глухо бормочет в платок:
- Если бы не Слава, я бы, ей богу, решилась. Не нужно мне это... Но он так мечтает о сыне... Только ради него!
- Сейчас не нужно – потом будет нужно! – отвечает подруга, - Вы за Славиком, как за каменной стеной будете!
Тесная комната, зашторенные окна, стены давят со всех сторон. Перед «Колей» небольшое трюмо, на котором пристроено фото отца с чёрной траурной лентой в углу и стопка водки, накрытая куском хлеба. Рядом почти пустая бутылка «Пшеничной» В уши адским крещендо всверливается оглушительный визг младенца, но «Коля» не реагирует. Он подносит к губам мокрую рюмку, потом ещë...
Визг не стихает ни на секунду, став символом новой беспросветной жизни. Чуть покачиваясь, «Коля» поднимается, чуть медлит, а потом достаёт бутылочку с молоком и выливает туда последние капли водки.
Будь, что будет... Либо, наконец, заткнëтся, либо...
Но это уже совершенно не важно.
Родная, почти не изменившаяся квартира. Разве что обои другие, да кое-что из мебели.
- Делать-то что думаешь? – в приступе слезливого сочувствия спрашивает бабушка. Коля помнит её, но плохо. Кажется, она умерла, когда ему было года четыре...
Мама безучастно пожимает плечами.
- Честно? Я думаю, оставить его в доме малютки. Куда мне с ним...
- Бог с тобой! Это же твоё дитя!
- Это его дитя, - мама отводит глаза. Ей охота сказать, что раз не получилось уложить младенца рядышком с отцом, то хоть...
- Вспомни, как он мечтал! Как на руках тебя носил! – упрашивает бабушка.
- И сбежал, как только он родился...
- Ты бредишь! Славик не виноват в том несчастном случае!
- Да, не виноват, - безучастно отвечает мать, - Но он мёртв, а я жива. И что мне остается? В школу преподавателем философии?
- Да уж... профессия у тебя не хлебная...
- Если бы доктора дали, да в Ленинграде осталась...
- А может..., - мама натянулась, подалась вперёд, подобострастно ухватила бабушкину руку, - Может, я тебе его оставлю, а сама туда, а? От меня там больше пользы вам будет! Каждый месяц буду половину зарплаты высылать!
- Ещё чего удумала! – Бабушка выдернула руку, - Мало мне с тобой возни было, так теперь все по новой?! Нет уж. Я на законной пенсии! В жилье я тебе не отказываю, где смогу – подхвачу, а с остальным вертись сама.
Женщины уныло помолчали, потом бабушка встрепенулась, по-птичьи задëргала головой.
- Чего это он у тебя спит постоянно? Не пора ли подгузники сменить?
- Он у меня такой... тихий, - пряча невеселую усмешку ответила мать и поднялась, тяжело, по стариковски опираясь руками о столешницу, - Пойду, пожалуй, покормлю...
Коля глядел на самого себя в младенчестве. Тот не спал, время от времени приоткрывая мутные, голубые глазёнки. Мать некоторое время тоже наблюдала за ним, не делая ни малейшей попытки взять его на руки, потом достала бутылочку и привычным жестом отмерила в нее несколько капель из мерзавчика «Пшеничной».
- К Милке загляни! – послышался голос бабушки из кухни, - Она недавно пристроилась библиотекарем в городскую. Может, и тебе там место найдется... с твоей философией.
Следом сменилось еще много кадров. Скучный сумрак городской библиотеки, пыльные книги, застолья, незнакомые мужские лица, неразборчивой вереницей плывущие мимо. Не было только в этой веренице его, Колиного, лица... не было воспоминаний о нём, и теперь Коля понимал, почему.
Он никогда не вспоминал раннее детство, потому что не́чего ему было вспоминать. Помнил разве что постоянную сонливую усталость. Как сидел на детсадовских прогулках под грибком вместо того, чтобы вместе со всеми визжать и бегать, и ждал маму. Ждал, когда она отведёт его домой, даст таблетки и уложит спать...
С приходом зрелости мужские лица в маминой памяти встречались все реже. Зато всё чаще стало появляться его, Колино, лицо. Вечно воняющий перегаром прыщеватый подросток, которого приходилось отлавливать по подворотням. Она уже давно не прибегала ни к «пшеничке», ни к особым таблеткам, чтобы оградить себя от его общества. Теперь он это делал сам, пропадая днями и ночами с собратьями-двоечниками на вписках или во дворах, глуша себя дешёвым алкоголем и сигаретами, иной раз разживаясь и коноплёй, из которой они варили за гаражами химку или молоко.
Потом ПТУ, с которого он вылетел с треском за неуспеваемость, потом долгие годы в трамвайном депо на самой низкооплачиваемой работе.
Пару раз он приводил домой краснощëких, дебе́лых кондукторш в смутной попытке создать какую-никакую ячейку, но мать – интеллигентка, почти что доктор философских наук – приходила в ужас от сыновних избранниц и быстренько от них избавлялась.
Он отчаянно надеялся найти в её тысячекратно усиленных смертью эмоциях хоть одну, напоминающую раскаянье или хотя бы сожаление, но не нашел...
Эта женщина не дала ему ни малейшего шанса вырасти человеком, но так и не поняла этого, до последнего виня в своих бедах злодейку-судьбу и его отца, погибшего в расцвете лет на производстве. Хотя единственное, в чëм он был виноват перед ней – это в том, что очень хотел сына.
Страдала ли она сейчас, в посмертье? Да, страдала. За внешним покоем недвижного тела бурлили воспоминания о бездарно прожитой жизни. Сколько веков или тысячелетий пройдёт, прежде чем она что-то поймёт и на самом деле упокоится?
Пол под Колиными ногами зашатался, и он торопливо разжал материнские пальцы, выдёргивая ремешок шлейки. Подхватил Шурку под мышку и, не оглядываясь, вышел из склепа. Позади него тут же послышались звуки обвала – теперь мамин склеп запечатан, как и все остальные. И там она будет дожидаться... чего? Страшного суда? Просветления?
Это Колю уже не касалось.
Попетляв по переходам, он добрался до центрального пандуса и притормозил, размышляя, куда двигаться дальше. Где-то там, вдалеке за корявыми небоскребами мёртвых манило к себе тёплое зарево, словно перед летним рассветом. Туда продолжала тянуться тоненькая вереница душ...
У Коли внезапно сложилась какая-никакая картинка, хоть он и не ручался, что прав.
Те, что были битком набиты в верхнем тоннеле, скорее всего, еще живы. Коматозники? «Овощи»? Как ни назови, но те, кто и жить уже не могут, но и умереть им не дают.
Жертвы гарпий – это те, которым отказано даже в мнимом покое склепа наедине с воспоминаниями о прожитой жизни. Души, пропащие настолько, что не имеют даже шанса на дальнейший путь.
Город же заселяют простые смертные со своими грехами и грешками, заблуждениями и недостатками. И будут они вариться в своём дерьме столько, сколько потребуется, чтобы что-то понять, осознать, очиститься. Но сколь долгим бы ни был этот срок, когда-то он подойдёт к концу, и для них наступит рассвет.
И лишь единицы, не задерживаясь, пройдут скорбными тропами, чтобы... Предстать перед Богами? Переродиться? Попасть в рай? В иные миры?
Коля снова посмотрел на золотое, манящее зарево на горизонте и мелькающие там исполинские тени. Что-то ему подсказывало, что там ему делать не́чего. Он развернулся, почёсывая притихшую Шурку за ушком, и глянул на тёмную долину, где гарпии продолжали свое пиршество, выдëргивая из полчищ новоиспечённых покойников самые вкусные экземпляры.
Коля решил вернуться туда, к реке. По крайней мере, там он уже был, и никто не причинил ему вреда...
Поудобнее устроив Шурку за пазухой, он начал спускаться.
