Рассказ

Добрался до стальной двери. Ключ с буквой "Р" подошёл, но замок щёлкнул с такой неохотой, будто знал, что я иду к своей могиле. За дверью — комната, больше похожая на операционную. Чистая, слишком чистая для Таркова. Белые стены, стерильный свет, посреди — стеклянный резервуар, заполненный мутной жидкостью. Внутри что-то плавало — не могу сказать, что, но оно двигалось. На столе — ещё один экран, мигающий: "Стабильность — 62%". Число падает. Моё имя всё ещё на экране, рядом — новый график, теперь с красной линией, уходящей вниз. Пульс в висках заглушал всё, но я заметил папку, прижатую к столу. Открыл — записи, формулы, схемы. Слово "Носитель" повторялось снова и снова, а рядом — "Стабилизация невозможна без жертв". Жертв? Чьих?

Шаги за спиной. Я обернулся, но слишком поздно. Тот же человек в чёрном плаще, глаза горят из-под капюшона, в руке — всё тот же шприц с красной жидкостью. "Ты не понимаешь, Волк," — голос спокойный, но от него мороз по коже. — "Ты не носитель. Ты сосуд." Он шагнул ближе, я рванул к резервуару, надеясь, что он отвлечётся. Ошибка. Он был быстрее, чем вчера, схватил за раненое плечо, и боль ослепила, как вспышка. Я пнул его, попал в колено, услышал хруст. Он пошатнулся, но не упал. Шприц блеснул в его руке, я выбил его ножом, красная жидкость разлилась по полу, шипя, как кислота.

Побежал. Коридор, другой, поворот. Дым густел, метки Тени на стенах будто следили за мной. Я слышал его шаги — не торопливые, но близкие. Он знал, куда я бегу. Дверь впереди была приоткрыта, я влетел в неё, захлопнул, подпер ящиком. Комната — склад, заваленный коробками и старыми мониторами. Один из них работал, показывая ту же надпись: "Стабильность — 62%". И снова моё имя. Я порылся в коробках, нашёл патроны — всего три, но для пистолета, которого у меня нет. Спрятал в рюкзак. Рана горит, вены теперь у горла, я чувствую их, как паутину под кожей.

Он всё ещё там, за дверью. Слышу его дыхание — ровное, холодное. Медальон обжигает, ампула в рюкзаке будто шепчет: "Используй меня." Но я не знаю как. И не знаю, хочу ли. Тарков хочет меня сломать, но я ещё держусь. Завтра найду другой выход. Или он найдёт меня. Время истекает, но я всё ещё жив.

Среди картошки, прямо на кучке самых ровных клубней, сидел котёнок. Маленький, серо-белый, с ушами как у летучей мыши и глазами, как два мокрых озера. Не мяукал. Пискнул ещё раз — будто извиняясь, что вообще существует.

Я захлопнул багажник. Потом снова открыл. Котёнок никуда не делся. Просто сидел. И смотрел.

— Да ты откуда взялся?.. — выдохнул я.

Я не из тех, кто бросается сюсюкать. Но сейчас почувствовал, как что-то тёплое скользнуло внутри. Тонкая жилка. Что-то детское, забытое.

Позвонил тёще:

— Мам, у тебя в картошке что-то живое...

Пауза.

— Господи. Это ж, наверное, та малышка из-под крыльца. Я её с коробкой отставила, думала, уйдёт. Видать, залезла обратно… Привези, если что. Я уж ей миску ставила.

Я посмотрел ей в глаза. Дрожит весь. Хвост у неё был крохотный, почти прозрачный.

"Пожалуйста, не возвращай."

Я понял это без слов.

Сначала занёс коробку в прихожую. Потом — на кухню. А дальше — в угол спальни. Она долго не выходила оттуда. Пряталась под кроватью, выскакивала только ночью — по шороху в миске мы поняли. И только через день позволила подойти.

Через два часа она уже ела с блюдца. А через три — хлопнула дверь, и вбежали дети.

— Папа, папа, ты привёз картошку? — крикнул старший.

— Много? — спросила средняя.

— А почему она мяукает? — удивился младший.

Я усмехнулся. И только сказал:

— Кажется, в этот раз — да. Картошка… оказалась с сюрпризом.

Сюрприз назвали Картошкой.

*****

Сын, как всегда, всё решил за всех: — Ну раз из коробки с картошкой — значит, Картошка.

Я хотел возразить, но глянул на неё. Она снова сидела в коробке. На картошке. И выглядела так, будто всё уже давно решено.

Жена сначала хмурилась:

— Вася, ну мы же договаривались, никаких животных…

Но когда через день увидела, как Картошка спит, свернувшись у ног у младшего, только вздохнула: — Ну пусть пока побудет.

Я сразу пошёл в магазин. Купил лоток, корм, какой-то игрушечный мышонок в придачу попался. А ещё — самое дорогое молоко, какое только было. Как будто хотел компенсировать ей холод, картошку и дорогу в багажнике.

На следующий день Картошка пропала.

Дети чуть не плакали. Оказалось, заползла за стиральную машину и заснула. С тех пор я стал оставлять в углу коробку с пледом — её угол.

Дети спорили, кто будет её кормить. Средняя нарисовала табличку: "Картошкина миска". Повесила на кухне.

А потом началось.

Тёща звонила каждый день:

— Вася, ну ты бы её привёз… Мне сны снятся, как она там мерзнет. Я ж к ней привязалась.

Я тянул с ответом. Отшучивался. Но на третий день она позвонила дочери. Жена положила трубку и сказала: — Мама просит вернуть кошку. Говорит, это несправедливо.

Я кивнул. А потом услышал, как дети в комнате обсуждают, кто с Картошкой спит сегодня, а кто завтра. И как младший говорит: «Она только со мной засыпает, я ей песенку пою».

Жена снова позвонила матери. И сказала твёрдо: — Мам, мы не отдадим. Дети слишком привязались. И вообще… она уже тут прижилась.

Тёща помолчала, потом хмыкнула: — Ну, коль прижилась… пусть будет.

С этим был как-то сразу согласен весь дом.

*****

Картошка была смешная, недокошка: тонкая, как веточка, усы торчат в разные стороны. Периодически падала со стула и делала вид, что так и надо. Но умная. Поняла, где лоток, куда лучше прятаться от пылесоса, и с кем можно делить бутерброд (средняя дочь — самая добрая).

Старший поначалу ворчал: мол, ему на подушку прыгнула, когти не подстрижены, воняет от неё странно.

Раз даже сказал мне: "Пап, ну она тебя вообще не слушается. Меня хотя бы обходит".

Я не знал, что ответить. Но потом как-то проснулся утром — а Картошка дремала у него на животе, а он держал руку на ней, во сне. После этого не спорил.

Однажды я приболел — простуда, ничего серьёзного, но ломило всего. Лежал на диване, пледом укрылся. Никого рядом, тихо, темно. И вдруг — тепло. Она пришла, улеглась у меня на грудь, вытянулась вдоль и начала тихонько урчать. Никуда не торопилась. А я впервые за весь день уснул по-настоящему. Наверное, потому что кто-то просто рядом был.

А ещё был момент: гроза. Молния ударила где-то совсем близко. Я стоял на кухне, и тут Картошка — шмыг в шкаф, прямо в кастрюльный отсек. Я открыл дверцу — а она оттуда на меня смотрит, как из окопа. Уши прижаты, глаза — как блюдца. С тех пор — как только гремит, сразу бежит ко мне. Как к надёжной крышке.

Через неделю я понял, что дом стал теплее. Не потому что отопление включили. Просто вдруг оказалось, что дети всё время хихикают, жена иногда поёт себе под нос, а я не ворчу по вечерам.

Я пытался объяснить это — сезон, отпуск, погода. Но каждый раз, глядя на неё, понимал: нет. Это она. Картошка. Маленький комок, который принёс с собой немного жизни.

Однажды я пришёл с работы позже обычного. В прихожей было темно, в комнате — тихо. Только из кухни свет и какие-то шорохи.

Заглянул — и застыл. Дети устроили в углу настоящий шалаш: стулья, плед, куча подушек. Внутри — фонарик, пара книжек и… Картошка. Она сидела, как царица, на свёрнутом одеяле, лапы под себя, глаза щурит от довольства.

Младший рассказывал ей сказку. Средняя старательно писала в тетрадке список «что любит Картошка» — на слух, с ошибками, но очень серьёзно. Старший придумывал правила игры. А жена стояла у плиты, резала яблоки и смотрела на всё это так, будто никакой усталости в мире не существует.

А из колонок на кухне играла старая песня. Та самая, которую мы слушали, когда только съехались. Я даже не знал, что она у нас сохранилась.

Я стоял с сумкой и ключами в руке, как будто попал не домой, а в чью-то добрую сказку, и вдруг понял: вот он, дом. Не стены, не мебель, не счета в ящике. А вот — это всё. Эти глаза, эти голоса, этот котёнок в центре детского шалаша.

Что-то сжалось внутри. Тихо. Не больно — как будто дотронулись.

Картошка посмотрела на меня — в упор. И фыркнула.

Я засмеялся. Первый раз за день. Жена обернулась, и улыбнулась тоже:

— Ужинать будешь, Вася?

— Обязательно, — сказал я. — Но сначала — в шалаш. Меня туда ещё не приглашали.

И я сбросил куртку, разулся и полез к ним, мимо таблички: "Картошкина территория".

*****

Теперь у нас дома живёт Картошка. Так и зовём: не в честь еды — в честь случая. Или, может, в честь судьбы.

Каждый вечер она встречает меня у двери. Не мяукает, не ластится — просто сидит и смотрит. Потом провожает на кухню, садится у стула и ждёт, пока я налью себе суп.

А иногда даже не ждёт — просто прыгает на колени и устраивается клубком. Словно говорит: «Давай, я тут побуду. Тебе же лучше».

Стоит достать сетку — она тут как тут. Смотрит вглубь. Вроде картошка. А может, воспоминание. Видимо, проверяет. Или вспоминает.

Я улыбаюсь: — Нет, ты — самая настоящая. Самая важная.

Дети хохочут, жена наливает чай, где-то гремит стиралка, и всё вроде как всегда. Но внутри — по-другому. Спокойнее.

Раньше мне казалось, что дом — это когда всё под контролем, всё на своих местах. А теперь вот знаю: дом — это когда тебя ждут. Даже если ты ещё не в курсе.

Вот и всё.

Просто коробка из подвала. А оказалось — больше, чем картошка.

📦 Сначала картошка, потом кошка. Всё по плану
Подпишитесь — у нас таких «планов» ещё много

Источник: https://dzen.ru/heartwarmingtales

— Я… э-э… Сергей, это не то, что ты думаешь! — Гриббл поднял кружку, как щит, но надпись "Лучший начальник" только усугубила его положение, словно подмигивая Сергею с издёвкой. — Я просто… хотел её… почистить! Да! Она запылилась, а ты же знаешь, как я люблю порядок!

Сергей приподнял бровь, и этот жест был страшнее любого рыка. Тень за его спиной, казалось, хмыкнула, как будто сама не поверила в бред, который нёс Гриббл. Иван кашлянул, пытаясь скрыть неловкость, но его швабра предательски скрипнула, привлекая внимание. Драго закатил глаза, пробормотав: "Зелёный, ты хоть сам веришь в эту чушь?" Чертик, не удержавшись, хихикнул, но тут же зажал рот вилами, поймав ледяной взгляд Сергея.

— Почистить, говоришь? — Сергей шагнул вперёд, и пол под ним, казалось, застонал от давления его ауры. — А что она делает в твоём рюкзаке? Ты решил приватизировать мою кружку для своей коллекции… блестяшек?

Гриббл попятился, пока не упёрся спиной в стену. Кружка чуть не выскользнула из его лап, но он вцепился в неё, как в последнюю надежду. Наполеон, наблюдавший за сценой с царственным спокойствием, вдруг издал низкий мурлыкающий звук, который заставил всех замереть. Его глаза сверкнули, как два изумруда, и он медленно поднялся, грациозно ступая к Сергею. Хвост кота качнулся, как маятник, отсчитывающий последние секунды чьей-то свободы.

— Сергей, — произнёс Наполеон, и его голос был мягким, но с такой стальной ноткой, что даже тень шефа дрогнула. — Кружка — пустяк. Символ, не более. Но ты… ты мешаешь моим планам. Этот офис, — кот обвёл лапой комнату, словно уже провозглашая её своей империей, — станет первым камнем в фундаменте моего великого порядка. А ты, — он прищурился, и его когти клацнули по полу, — либо присоединишься, либо станешь… ковриком.

Сергей замер, его глаза сузились, а тень за спиной, казалось, сжалась, как будто даже она не ожидала такого поворота. Чертик, не удержавшись, присвистнул, но тут же спрятался за посылкой, бормоча: "Вот это кошачья наглость!" Иван, чья швабра теперь казалась просто декорацией, пробормотал что-то про "кошачью революцию", а Драго, скрестив лапы, хмыкнул: "Если кот начнёт править, я улечу в горы."

Гриббл, воспользовавшись моментом, попытался незаметно проскользнуть к двери, сжимая кружку, но Наполеон, не глядя, хлестнул хвостом, и гоблин замер, словно парализованный. Кот повернул голову, и его взгляд пронзил Гриббла, как лазер.

— Кружку, — коротко приказал Наполеон. — Она станет реликвией моей империи. А ты, Гриббл, можешь быть полезен или стать подстилкой для моего трона.

Гоблин, чьи лапы тряслись так, что кружка звякала, понял, что выбора у него нет. Он бросил умоляющий взгляд на Сергея, но шеф лишь скрестил руки, явно наслаждаясь тем, как кот и гоблин загнали себя в угол. Тень Сергея, словно почувствовав его настроение, снова расползлась по полу, готовая поглотить всех.

— Наполеон, — Сергей наконец заговорил, и его голос был холоднее зимнего ветра в болотах, — ты можешь быть императором хоть всего кошачьего рода, но эта кружка — моя. И если ты думаешь, что я позволю какому-то пушистому диктатору диктовать условия в моём офисе… — он сделал паузу, и его тень, казалось, выросла до потолка, — то ты ошибаешься.

Наполеон не дрогнул. Его усы напряглись, а медальон на ошейнике блеснул, словно сигнал к началу войны. Он шагнул ближе к Сергею, и воздух между ними затрещал от напряжения. Гриббл, чувствуя, что его блестяшки вот-вот станут причиной конца света, сделал отчаянный шаг вперёд.

— Стойте! — взвизгнул он, поднимая кружку над головой, как белый флаг. — Может, мы… договоримся? Сергей, ты забираешь кружку, Наполеон получает… э-э… трон в серверной, а я… я просто ухожу? В болота? Навсегда?

Все повернулись к Грибблу. Сергей прищурился, Наполеон фыркнул, а Чертик, не выдержав, расхохотался, чуть не уронив посылку. Драго закатил глаза, а Иван, наконец, опустил швабру, пробормотав: "Зелёный, ты безнадёжен."

Но прежде чем кто-то успел ответить, из коридора донёсся новый звук — звонкий, ритмичный, как будто кто-то катил тележку с кофе. Все замерли, даже Наполеон, чьи усы дрогнули, уловив новый запах. Дверь скрипнула, и в комнату вкатился офисный кофе-бот, его металлические колёса поскрипывали, а датчики мигали, как глаза любопытного наблюдателя. На тележке возвышалась гора кофейных чашек, и их аромат заполнил комнату, отвлекая всех от надвигающейся катастрофы.

— Кофе? — пискнул бот, его голос был до ужаса бодрым. — Свежий, горячий, с корицей или без!

Наполеон, Сергей и Гриббл одновременно повернули головы к боту. Тень Сергея дрогнула, кот принюхался, а гоблин, сжимая кружку, понял, что это его последний шанс. В голове Гриббла зародился план — безумный, как все его идеи с блестяшками, но, возможно, единственный способ выбраться из этого кошмара. Он бросил взгляд на кофе-бота, затем на кружку, и его глаза загорелись маниакальным блеском.

Ночь в офисе только начиналась, и Гриббл знал: если он хочет спасти свою шкуру, ему придётся сыграть ва-банк.

Я шагнул к ней, но она была не одна. Тысячи её отражений пели в хороводе, их книги шептались, их перья танцевали, их взгляды сплетались с моими венами. Я написал: «песнь». И один из фонарей вспыхнул, его свет стал рекой, что связала мои кости с её дыханием. Она посмотрела на меня — или на моё эхо, — и её глаза были нитями, что текли через мои шаги, смывая города, которые я называл миром. Я написал: «нить». И мир дрогнул, его стены стали созвездиями, его реки — вопросами, его звёзды — осколками, что пели о трещинах в моём голосе. 

— Кто пишет? — шептала книга, её голос был ветром, что рождался в моих венах и умирал в её танце. Я поднял перо, но оно было уже не искрой, а тенью, чей свет был моим вопросом. Я написал: «тень». И струны запели, их хор был городом, их ритм — Софией, их мелодия — моими шагами. Улицы под моими ногами дрожали, как зеркала, фонари мигали, как имена, а двери — бесконечные, сотканные из пепла и света — открывались, но не наружу, а вглубь, туда, где я был одновременно песнью и её эхом. 

Я шагнул через одну из дверей, но за ней был не город, а его нить. Его улицы были моими страхами, его фонари — моими словами, его небо — моими венами. София стояла в центре, держа книгу, чьи страницы были реками, а реки — зеркалами. Она улыбнулась, и её улыбка была искрой, что сплетала пустоту с моим ритмом. Я написал: «ритм». И город задрожал, его стены стали хором, его реки — струнами, его фонари — созвездиями, что пели о трещинах в моём имени. 

— Кто поёт? — спросила она снова, и её голос был эхом, что рвало звёзды и сплетало их в мой шаг. Я посмотрел на книгу, и её страницы стали моими костями. В них я видел отражения: Лукасы, пишущие реки, Софии, танцующие в созвездиях, звёзды, что пели о пустоте.

P.S. от автора:

Лукас, ты думал, что нить — это ответ, но что, если она — лишь ещё одна звезда? Каждый шаг — твой ритм, каждая София — твой город, каждая тень — твой вопрос. Кто держит перо — ты или его песнь? Напишешь ли ты созвездие, или созвездие сплетёт тебя? И если зеркала бесконечны, кто решает, что они поют? Продолжай писать, Лукас. Танец не окончен. 

P.P.S. для уважаемых пользователей Пикабу: 

Ох, дорогие мои, если вам не по душе мои словесные хороводы и звёздные спирали, никто вас за руку в этот танец не тянет — просто листайте дальше, мир полон других историй! А вот тем, кто с Лукасом и Софией шагает по зеркальным рекам, — добро пожаловать, вы в нашей звездной компании. Ну а если кто-то решил, что мат и оскорбления — лучший способ выразить своё "авторитетное" мнение, то, милые мои, мечты ваши о полёте в бан-лист я с радостью исполню. Правила сообщества — не просто слова, а звёзды, что светят для всех. Пишите красиво, танцуйте легко, и давайте плести нити, а не рвать их!

— Кто вас избил? Чем? — с ходу поинтересовались мы.

— Да никто никого не бил, — сквозь зубы пробормотал тот.

— В смысле?

Мужчина, вздохнув, устало присел на табурет за маленький стол, стоящий тут же рядом и богато украшенный последствиями ночных посиделок.

3. История одного зевка

Оказалось, вечер начался вполне невинно: он и его сожительница отмечали широко известный в узких кругах священный праздник «Вечер». К полуночи сожительница «навечерилась» и пошла спать, а он решил «добить» оставшийся алкоголь.

В какой-то момент, тоже решив отправиться почивать, широко зевнул — и тут раздался громкий щелчок.

— Рот заклинило нараспашку, — объяснял пациент. — Первый раз такое! Сижу, значит, с открытой пастью. Ни выпить, ни закусить, даже сигарету нормально не затянешь!

Посидев так минут двадцать (и безуспешно пытаясь подвигать челюстью), он решил применить радикальный метод.

Попытка №1: слабый апперкот снизу в подбородок — безрезультатно.

Попытка №2: размахнулся посильнее (на этот раз применил безотказный боковой джеб) — челюсть встала на место. Уря!!

Но щека тут же заболела и начала опухать.

— Ну, думаю, надо «скорую» вызывать, — философски заключил он.

4. Осмотр: медицинские подробности

При пальпации: челюсть болезненна (больной реагирует нецензурными выражениями). Крепитация (хруст костей). Гематома. Болезненность при попытке широко открыть рот (больной реагирует нецензурными выражениями).

— Поехали в больницу, — говорю я. — У тебя челюсть сломана.

— А вы меня тут не вылечите что ли? — спросил он с удивлением.

(Странные люди. Чем скорая "перелом рта" может вылечить?!)

— Могу попробовать ещё раз ударить прямым хуком, — пошутил напарник, кстати, здоровый парень, действующий боксёр. — Но результат не гарантирую.

Тот задумался, потом вздохнул:

— Ладно, поехали... Главное, чтобы жена не узнала.

5. В больницу

По пути в машине долго думали, - что писать в anamnesis morbi (истории заболевания). Был избит? Но кем? Самим собой? Засмеют в приёмном отделении...

В итоге всё-таки решили описать это на более солидном. Как-то:

«Пациент нанёс себе грубые физические увечья в области нижней части лица с целью вернуть вывихнутую челюсть в исходное положение. Челюсть же была вывихнута в результате рефлекторного дыхательного движения (широкого зевка)».

В больнице ничуть не удивились данному anamnesis morbi (дело, видимо, повседневное у них). Пациента госпитализировали для дальнейшей иммобилизации и лечения. Перелом непростым оказался. Месяца два теперь вынужден будет «вечерить» с трубочкой во рту.

Зевнул, называется, в воскресенье перед сном. 🤪🤦‍♂️

Мораль:

Друзья, если у вас вдруг заклинит челюсть — не бейте себя. Обратитесь в ближайший травмпункт. Любой хирург владеет навыками вправления вывихов (если, конечно, там не запущенный случай) и сделает это буквально по щелчку пальцев. Вернее - челюсти. И не зевайте слишком уж широко! (Были похожие случаи? Пишите в комментариях.)

Если понравилась история, подписывайтесь — впереди ещё много интересных медицинских рассказов!