Рассказ + Семья

Я - Алёша. У меня семья крутая, как Бамблби. Это трансформер такой, неучи! Мама, правда, уехала. Вначале она лечилась, долго лежала в кровати, меня обнимала. А потом бабушка сказала, что мама уехала в санаторий, очень далеко. Вот бы она мне привезла Оптимуса Спрайма!

После того как мама уехала, папа тоже заскучал. Начал сильно уставать на работе, так сильно, что когда приходил домой, смотрел на меня и плакал. Кто-нибудь знает главного на работе? Скажите ему, чтобы папу не нагружали. Неправильно, когда взрослый дядя плачет. Ещё он говорил, что больше не может, снова уходил, а возвращался совсем уставший, пахло от него противно. Наверное, он у меня спортсмен, бегал, а потом из лужи пил. Круто же я про лужу придумал?

Однажды я уже почти спал, но слышал, как бабушка кричала на папу, что пора забыть, отпустить, что есть я. А он ревел, почти как Анька со второго этажа, она во дворе у нас главная плакса. В том, что папа плачет, точно виновата работа. Значит, он трудолюбивый. И весёлый был, до того как мама уехала. Мы с ним собрали почти полную коллекцию
Биониклов, чей ещё папа так может?

Потом бабушка повела меня в садик. Я всю дорогу говорил, что мне и дома хорошо. Но бабуля упёртая, хоть и добрая. В садике мне не понравилось. Во-первых, Алёш там много, а должен быть один - это я. Во-вторых, девчонки. Я не против девчонок, но они дурёхи. Ноют, выделываются, банты на голове носят. Вот вы носите? И я нет. Но хуже всех в садике Валентина Семёновна, воспитательница. Почему она бабушке нравится, не пойму, наверное, упёртые друг друга любят. Мы с папой называем её Тётя Босс.

В садике я больше всех дружу с Платоном, нам вместе весело, а Валентина Семёновна завидует. Однажды сказала, что если не замолчим, она нам языки проколет дыроколом. Дырокол всегда стоит у неё на столе. Дырка в языке – это круто, я по телеку видел. Но, наверное, больно, поэтому приходится слушать Тётю Босса.

На сончас у меня есть кровать. Дома своя и тут своя, прикиньте? Мы с Платоном спим рядом. Но, вообще, не спим, а разговариваем про Оптимуса. Валентина Семёновна ругается, что надо молчать в тряпочку. Не знаю, в какую - может, есть специальная тряпочка для молчания, но мы не нашли. Невезуха.

Я вот о чём думаю. Тётя Босс говорит, что мы не понимаем своего счастья и будь у нее такая возможность, она спала бы с утками. В чём прикол? Это неудобно и утки щипаются, я точно знаю, был же в деревне.

На полдник в садике дают компот с ватрушкой. Ох, как же это вкусно. Давайте я сейчас помолчу, а вы купите себе ватрушку. Подожду немного.


Ну как? Я же говорил, что понравится. Сейчас ещё расскажу, как меня забыли в саду, классная история. Короче, был вечер. Всех уже забрали родители, мы с Платоном одни остались. Валентина Семёновна набирала папе на сотовый, а он отключен. Позвонила бабушке, та сказала, что кто-то въехал на машине в столб. Я не понял, в чём там дело, но Тётя Босс заплакала, а пока она разводила сырость, за Платоном пришла мама. Воспитательница попросила её взять меня на ночь. Прикиньте, как круто? К другу с ночёвкой!

Мы сели в машину к ним. Мама Платона работает в такси, офигеть. Она быстро водит, как Шумахер, и ругается за рулём плохими словами. Папа Платона тоже уехал далеко, Платон думает, что в Японию - искать секрет японского производства.

Квартира оказалась тесная, но было всё равно весело. Мы втроём играли в жмурки и пили газировку с пузырьками, дома такой нет. Мама классная у Платона, помыла мне голову и подстригла ногти, говорит, если на ногах ногти, то на руках рукти. Вот прикол! Был очень крутой день! Потом она нас уложила и прочитала сказку про Русалочку. Как мама.

* * *
Утром меня забрал папа. Сказал, что потерял машину. Не понимаю, как можно потерять такую огромную штуку, это же не Бионикол. Ещё у папы на лице были страшные порезы и синяки. Так парился веником в бане, что поцарапал лицо. Глупый папа, бывает, мне его иногда жалко.

Вечером к нам в гости пришёл папин лучший друг Серёга. Самое главное, что у Серёги есть Чарли! Настоящая собака. Клыки огромные, как у волка, но он меня никогда не кусает, только руки лижет. Пока мы с Чарли играли, взрослые поссорились. Серёга кричал: «Ты совсем офигел, на кого Лёху оставишь? Так нельзя, живи, ради неё и нас живи». Папа в ответ орал, что утешать не надо. Они подрались в конце, то ли папа первый Серёгу ударил, то ли наоборот, в общем, боролись на кухне и сопели, а мы с Чарли разнимали. Чарли молодец, укусил за попы обоих, чтобы никому не было обидно. Потом мы устали, лежали на полу все вместе. Я сказал:

– Вы зачем дерётесь? Плохая привычка, маме не понравится.
– Её нет, – ответил папа.
– Чего нет? – не понял я.
– Рано! – сказал Серёга папе, а мне объяснил, что нет машины.
Папа точно глупый, нашёл из-за чего расстраиваться. Пришлось его утешать.
– Ты только не реви, это всего лишь машина. Новую купим. Ты у меня умный, придумаешь что-нибудь, и Серёга поможет. Помнишь, я потерял большого Скуби-Ду? Ну да, вначале трудно, плакал каждый день. Потом так решил: я есть, а его нет. Мне тут хорошо, а Скуби-Ду в другом месте хорошо. Нечего грустить.

Папа сильно обнял меня. Они с Серёгой молчали и плакали, точно вам говорю, я видел слёзы. Чарли скулил. Двое взрослых - и разнюнились из-за машины. Потом все с пола встали, папа пообещал Серёге постараться и взять себя в руки. Чарли в ту ночь спал со мной, какой же он крутой и тёплый!

* * *
На следующий день папа пришёл за мной в садик пешком. Притащил мне велосипед, а маме Платона – цветы, долго просил прощения. Они улыбались, мы с Платоном тоже. Его мама про машины понимает, сразу сказала: ничего, бывает. Хорошо они смотрятся, как жених с невестой.
Потом я ехал домой на велосипеде, а папа бежал за мной. Я смеялся, а он почему-то и у меня просил прощения. Взрослые все странные, даже свои.

* * *
Папу как подменили с тех пор, как они с Серёгой подрались и Чарли укусил за попу. Теперь приходит домой пораньше. Наверное, кто-то поговорил с главным по работе. Спасибо! Ещё мы с папой по вторникам ходим в бассейн. Он плавает как дельфин и обещал, что меня тоже научит. По четвергам у нас каратэ, надеваем белые кимоно и махаемся прям до полусмерти. Особенно папе нравится бить грушу, он может двадцать минут колошматить без остановки - такой злой, вам и не снилось. А потом улыбается. Сходили вчера на китайский язык, думаем, туда тоже запишемся. Папа говорит, китайский знать полезно. Мне нравится, что там рисуют каракули, а на самом деле это не каракули, а слова. И учат есть двумя палочками, как в кино.

* * *
Недавно у меня был детский корпоратив. Так папа в шутку называет день рождения. Я спросил, приедет ли мама, но оказалось, она очень занята в санатории. Зато папа позвал всех моих друзей из садика, чтобы день рождения был лучшим в жизни. Он звонил организаторам праздников, клоунам, людям, которые торты делают. Говорит, проще на Луну слетать, чем устроить день рождения ребёнку. Бабушка умная, предложила подключить маму Платона. Суперкруто вышло! Они с папой быстро договорились, все сделали, она торт испекла с Бамблби. Чарли пришёл, мы с ним танцевали и с девчонками тоже. Иногда и девчонки на что-то годятся. Жалко, что мама не позвонила.

* * *
Прошёл год. Мы очень много проводим время вчетвером. Я, папа, Платон и его мама. Круто же всегда иметь друга рядом. Мама Платона добрая. Вы бы видели, как она наркомана отделала, который хотел забрать мой велик. Папа с ней после работы не устаёт. Сегодня бабушка и папа сказали, что хотят со мной серьёзно поговорить. Я знаю о чем. Конечно, выберу Бамблби. Оптимус, только не обижайся! Сегодня ночью мне приснилась мама. Красивая такая. Она меня гладила и тихонько на ушко сказала, что папе и мне с мамой Платона жить лучше, что она хорошая и чтобы я это папе объяснил. Алёша умный, Алёша всё объяснит как надо.

(c) А. Бессонов. 2019. Сборник «Чарли»

Алексей Иванович пробуждался, как всегда, с чувством глубокого, почти благостного удовлетворения. Солнечный зайчик, прокрадывающийся сквозь щель в тяжелых, но таких уютных занавесках, касался его щеки – привет от нового дня. Он потянулся, и рука его наткнулась на тёплое, знакомое тело рядом.

– Марьюшка, солнышко моё, – прошептал он, не открывая глаз, ощущая под пальцами шелковистую прядь волос. – Утро встало…

– Утро, Алёшенька, – прозвучал нежный, чуть сонный голос Марьи Петровны. Он ясно видел её улыбку, утреннюю небрежность в одежде, теплоту её взгляда. – Ванечка уже ворочается, слышишь?

Алексей Иванович прислушался. Да, из соседней комнаты доносился тихое сопение их восьмилетнего сына, Вани. А там, за тонкой перегородкой, чудился и тихий лепет годовалой крошки, Аннушки. Полнота бытия! Семья, очаг, любовь – все, что нужно человеку для счастья земного. Он встал, облачился в свой неизменный, чуть поношенный, но такой достойный сюртук (символ его положения мелкого, но уважаемого чиновника в Казённой Палате), поцеловал лоб Марьи Петровны и направился будить сына.

День тёк размеренно, как полноводная, но спокойная река. Завтрак – чай с вареньем, заботливо приготовленным Марьей Петровной, её незримые руки поправляли его галстук. Беседа с Ваней о предстоящих уроках – мальчик мечтал стать инженером, строить мосты! Алексей Иванович слушал, кивал, сердце его распирала гордость. Потом – путь на службу. Он выходил из своего скромного, но чистого жилища (две комнаты и кухонька), шагал по улицам, кивая знакомым – старику-лавочнику, почтальону Семёнычу. Воздух был наполнен запахами булок, конского навоза и весенней сырости – обычной, живой жизнью столицы.

В Казённой Палате его встречали уважительно. Столоначальник Борис Платонович, солидный мужчина с бакенбардами, бросал ему: «А, Алексей Иванович! Просмотрели дело об отчуждении под ветку? Шеф ждёт!» Коллеги перебрасывались деловыми репликами, шутили. Алексей Иванович садился за свой стол, заваленный бумагами, погружался в мир цифр и постановлений. Он чувствовал свою нужность, свою причастность к великому механизму государства. Иногда сквозь общий гул доносился чей-то резкий крик или бессвязное бормотание, но Алексей Иванович лишь морщился: «Опять этот пьяница Мышкин из бухгалтерии разошёлся… Или глухонемой сторож что-то невнятное мычит…». Шум стихал, растворялся в деловой суете его мира.

Вечером – возвращение в объятия семьи. Марьюшка встречала его ужином, пахло щами и пирогами. Он рассказывал о делах на службе, Ваня показывал выученные уроки, Аннушка лепетала на руках у матери. Тишина вечера, скрип перьев Вани за уроками, тиканье маятника старых настенных часов – это была музыка его души. По воскресеньям – поход в церковь или визиты к родственникам –горячо любимым теням прошлого.

Особенно он любил праздники. Рождество! В квартире пахло хвоей и воском свечей. На столе – гусь с яблоками, кутья. Марьюшка в лучшем платье, дети сияют. Алексей Иванович раздавал подарки – тщательно завернутые в бумагу коробочки, которые вызывали у Вани восторженные крики, а у Аннушки – любопытное касание маленьких ручек. Он пел рождественские тропари, его голос, немного хрипловатый, дрожал от счастья. В эти мгновения он чувствовал себя абсолютно цельным, нужным, любимым. Мир был ясен и прекрасен в своих установленных границах.

Лишь изредка, как назойливая муха, врывалась в этот идиллический покой тень сомнения. Например, когда он обнимал Марью Петровну, и его руки не ощущали ожидаемого тепла и упругости плоти, а лишь пустоту и прохладу воздуха. Или когда лицо Бориса Платоновича вдруг расплывалось, теряло знакомые черты, становясь просто белым пятном. Или когда улицы по дороге домой внезапно теряли привычные очертания, превращаясь в длинный, бесконечный коридор с множеством одинаковых дверей. Но Алексей Иванович быстро отмахивался от этих мыслей. Усталость, – убеждал он себя. – Или глаза подводят. Главное – сердце знает правду. Сердце видит Марьюшку, Ваню, Аннушку. Сердце чувствует тепло дома.

Он не замечал белых халатов, мелькавших в его улицах, не придавал значения горьковатому привкусу утреннего чая или периодическим приступам странной вялости после него. Не слышал он и шёпота за своей спиной, когда сидел в своём кабинете: «…опять со своим невидимым столоначальником разговаривает…»; «…тихий сегодня, слава Богу…»; «…дозу вечернюю не забыть…». Реальность его мира была нерушима. Ведь он был счастлив. А разве счастливый человек может быть безумен? Разве счастье – не высшее доказательство здравомыслия?

Так и текли дни, месяцы, а может, и годы – в его мире время было эластично. Пока не случилось то Рождество. Вечер был особенно светел и радостен. Гусь был испечён особенно удачно, подарки вызвали бурный восторг. Алексей Иванович сидел во главе стола, наблюдая за своей семьей, и чувство благодарности переполняло его до краёв. Он поднял бокал с вином (гранёный стакан с простой водой).

– За нас, родные мои! За наше счастье! За то, что мы вместе в этом тёплом доме, под защитой Господа и государства! – голос его дрожал от искреннего чувства.

В этот самый миг, когда слова «тёплом доме» еще висели в воздухе, снаружи, за окном, затянутым плотной тканью, раздался оглушительный, резкий, металлический скрежет. Это была телега санитаров, грубо затормозившая на замшелом дворе за высоким забором с колючей проволокой. Скрип несмазанных колёс, грубые окрики, лязг запоров – всё это ворвалось в тишину его комнаты, как нож, разрывая тонкую ткань иллюзии.

Алексей Иванович вздрогнул. Бокал выскользнул из его пальцев и разбился об пол. Он замер, уставившись на осколки и лужицу воды. Внезапная, ледяная волна прокатилась по его спине. Он медленно поднял глаза. Комната была пуста. Совершенно пуста. Ни Марьюшки с её улыбкой, ни Вани с горящими глазами, ни кроватки Аннушки. Только голые стены, зарешёченное окно, койка, прибитый к полу стол и этот грохот, этот чужой, страшный грохот снаружи, где была не его улица, не его город.

Он огляделся с животным ужасом. Его взгляд упал на праздничный стол. Там, среди аккуратно разложенных подарков – пустых коробочек, лежал один-единственный предмет, не вписывающийся в идиллию: кусок чёрствого, серого хлеба. Его обычный ужин.

И тогда тишина комнаты взорвалась. Не криком – внутри него рухнуло что-то огромное, невыразимое. Он не увидел правду – он упал в неё, как в бездонный колодец. Весь его тёплый дом, его Марьюшка, его Ваня, его служба, его праздник – все это… Воздух? Бред? Сумасшествие? Слова были слишком малы, слишком жалки. Они не могли описать катастрофу, происходившую в его душе.

Он не закричал. Он просто сел на пол, среди осколков своего бокала и разлитой воды, поднял дрожащие руки и уставился на них. На свои пустые, старые, трясущиеся руки, которые никогда не держали руку сына, не касались щеки жены. Они были реальны. Ужасающе, невыносимо реальны. А все остальное… Весь его свет, его любовь, его смысл… Дым. Безумие.

За дверью послышались шаги и лязг ключей. Но Алексей Иванович уже не слышал. Он сидел, сгорбившись, глядя в пустоту, где только что сияло его счастье, и в его широко открытых глазах отражалась лишь бездна окончательного, бесповоротного прозрения. Дом его души рухнул, обнажив голые, холодные стены настоящего – Дома – Психиатрической больницы святого Николая Чудотворца. И счастья не осталось. Не осталось ничего.

Посматривал с нескрываемым интересом. Юлькина подруга Лена, которая неделю уговаривала ее поехать на этот пикник, пулеметными очередями строчила что-то претенденту в уши. Для этого малюсенькая Леночка то подпрыгивала возле него, смешно задирая голову, то изо всех сил тащила за рукав и наклоняла его к себе. Старалась.

И вдруг...Бац!
"Разведенка?!"
Презрительное хлесткое слово ударило, как пощечина!
Юльку будто подбросило.
Гадкое, змеиное прозвище лезло внутрь, просачивалось в кровь, проникало в душу. В глазах помутнело, в ушах застучало и затикало. Солнечный сверкаюший день в миг потерял все краски, потускнел и перестал манить и обещать.
Захотелось домой, в нору, заползти в спасительный угол коричневого дивана, в уютную темень пододеяльной скрытности.
Но детям было ужасно здорово на машинных гонках, да и ста пятьдесяти шекелей, отданных за аттракцион было жалко до одури. И, как всегда, титаническим усилием воли Юлия отодвинула жалость к себе, натянула вежливо- стервозную полуулыбку и осталась на пикнике.

После отвратительного и мучительного развода, самым тяжелым оказалось снять кольцо. Для Юли это было все равно, что выйти на площадь голой. Унизительно. Постыдно. Больно. Невозможно было признать, а может и признаться, что все кончено. Полный крах. А ведь она привыкла побеждать, быть на коне, впереди планеты всей....и тут такое поражение.

Через каких-то пару часов на двухметрового великана больно было смотреть. Юлия Павловна не сказала ему лично ни одного слова. Но разговор все время поворачивался так, что высокий ценитель разведенных женщин с каждой минутой становился все ниже и ниже ростом. Говорили о профессиях...ах да, мастер по кондиционерам...учились в институте...нет? Всего только трехмесячный курс?...Никогда не были женаты?! А....жена удрала с братом, который оказался любовником?! Оооо, какое несчастье...
Мастерство и высший пилотаж заключались в том, что сама Юлька в беседе практически не участвовала, так, подкидывала краткие реплики и играла дивной красоты бровями.

Наконец противник позорно ретировался с поля, пробурчав что-то про срочные дела. Но не тут-то было! Вечер обещал быть томным... Веселый тренер-самбист подкатывал уже четвертый раз с весьма недвусмысленными предложениями, его Юля отшила еще на подходе. Новоиспеченный отец-молодец, жена еще в роддоме, все тоскливо поглядывал в ее сторону - его не удостоила даже взглядом. Муж подруги, и тот уже взял разбег для брудершафта - тут уж Юлия разозлилась не на шутку. Выручили дети. Бандиты, наконец-то, закончили гонки, уничтожили все съестные припасы и готовы были выдвинуться домой. Устали, слава Б-гу.

Дома, когда помытые и счастливые дети вырубились на половине сказки - наступило долгожданное время "для себя". Ведьмин час, как она его называла. Схватив в руки спасительный телефон, Юлька стала быстро тыкать в экран, на ходу молясь, чтобы Александра, любимая сестра, подруга дней самых суровых, уже перемыла всех своих и была бы свободна для вечерней переклички. Санька была лучше всех психологов мира, вместе взятых.
- Нет, я не поняла вообще....А почему ты ему миску с шашлыками на башку не напялила? Разведенка? Да сам он....
Дальше шла очень ненормативная лексика, которой Александра Павловна, как истый филолог и бывший доцент кафедры словесности, пользовалась феерически. Восхитительно пользовалась. Через несколько минут отборнейшего мата, настроение у Юлии Павловны направилось ввысь. Юльке это решительно не подходило, так как она настроилась себя жалеть и сокрушаться о несправедливости жизни .
- Але, гараж. Ты уже посуду помыла? А что там у тебя еще по плану?
Санька знала сестру, как самое себя. Как облупленную знала. За время разговора надо было сестру слегка разозлить. У сестры от злости очень работоспособность повышалась. Злясь в трубку, и находясь под неусыпным контролем, Юлька могла за час выдраить всю квартиру, сложить стирку за неделю и наготовить еды в придачу. Страдать и жалеть себя сестре позволять было нельзя ни в коем случае. Это бдительная Санька отслеживала с пристальностью молодого снайпера. Она хоть и была младшей сестрой, но руководила своей непутевой старшенькой с пеленок.

Они обе выросли в очень интеллигентной, высокообразованной и многолюдной семье. С пирогами-праздниками, фамильными сервизами кузнецовского фарфора, с брошами под кружевными воротничками, водкой в охлажденных графинчиках, тетей Натальей, которая помогала печь, жарить, убирать и стирать одновременно. Но и девок к порядку приучала. Они обе, девки-то чай не криворукие, были ее верными помощницами во всем. Но и спуску им она не давала.
Когда в лихие годы поредела вдруг да и исчезла почти вся семья, девчонки выжили. Доучились, продрались сквозь беды и напасти, крепко держась друг за друга. И за Наталью, пока жива была. И все то они умели, и все у них спорилось и ладилось.
А потом обе ужасно удачно вышли замуж. Александра укатила в Москву с мужем, диссертации писать и науку продвигать, а Юлька с мужем-красавцем и его семейством в Израиль перебралась.

Санька родила детей, быстро поняла, что в науке они с мужем помрут с голоду, и затеяла шикарный бизнес. Они с мужем-историком создавали истории родословные всяким богатым чиновникам. Нереальной красоты и правдоподобия.

А вот Юлька...Муж у Юли был красавцем инженером. Только характер инженер имел не сахарный, с работы его частенько увольняли, устроиться на новую он никогда не торопился, а вот притензии к жизни имел - дай бог каждому....
Юлька, родив год за годом сразу двоих, переучивалась, брала дежурства, стаж выбегивала, по ночам еще всякие статьи вагонами изучала - хорошо хоть английский на уровне родного. Очень хотела хорошим врачом стать. Стала. И вот когда стала - выяснилось, что муж уже давненько с другой барышней подживает. Машину ей купил, за квартиру платит... А Юльке все заливает, что на работе трудности пока. Нет, он семью-то родную бросать не собирался! Еще чего... Подходило ему все...

И тогда его Юлька сама бросила. Послушала, посмотрела, покивала и бросила. Схватила пацанов - и ходу. Куда глаза глядят. Рванула....а куда идти? Квартира съемная, за сад, оказывается, уже полгода как не плачено, деньги со счета обиженный супруг снял. Наказал их значит.
Вся семья его оскорбилась очень Юлькиным своеволием - из-за ерунды такой семью разрушать?! - и ретировалась. Исчезла в туманной дали.
И осталась Юлька одна одинешенька в стране с двуми пацанами. Ну и еще с образованием и работой.

Она было собралась впасть в депрессию, место уже облюбовала себе под одеялом, одежку затрапезную, но пришли пацаны и заявили, что очень есть хотят и еще им домашку задали. Ноев ковчег для садика изготовить. Два. Чтобы у каждого свой.

Юлька все про ковчеги, а заодно и про систему образования, конечно рассказала. Себе и шепотом. В очень непечатных словах, сестра-филолог приобщила. А потом депрессию отодвинула и поперлась на кухню коробки из-под корнфлекса вытрясать и ковчеги изготовлять. Домашка - это ж святое! Депрессию пришлось отменить пока, до лучших времен.

Санька тут же, как водится, первой воскрестной лошадью примчалась из Москвы. За сад заплатила, адвоката нашла, развод оформила. Вещи в некоторое подобие квартиры перетащить помогла. Квартиру муж начальницы подогнал, у него как раз старенькие родители в хостель перебрались. Сашка орала, командовала, пацанов науськивала мать тормошить - горевать Юлии мешала всячески. Приучила их все вместе делать - и убирать, и посуду мыть, и сказки читать и в монополь играть. Пару недель протянули. Саньке улетать, а Юльке на работу выходить, отпуск-то не резиновый. И встал нешуточный вопрос:
А как жить?

Пацанов в сад тоскать, обедом кормить, сидеть с ними, когда дежурства... По всему выходило, что чтобы жить, надо работу бросить. И побрела Юлия, светило медицины, к своей начальнице увольняться. Только не учла горемычная, что в этой малюсенькой и гордой до чертиков, жаркой и крикливой стране,
помешанной на детях, чужих бед не бывает!

Начальница ее не уволила. Она исполнила невообразимое сальто-мортале и сварганила Юлии дивный рабочий график, без равных, но заодно и вставила в серьезную научную работу. И эту самую работу, высокооплачиваемую между прочим!, Юлька могла строчить из дома. По ночам. Спать, правда, стало некогда совсем.

Уборщицы-бухарки вдруг волшебно стали таскать на работу ведрами плов и манты там всякие. "Осталось", говорили.
Соседи из бывшего дома свою моечную машину приволокли. А что?! Отлично моет! Просто у нас новая, вместе с кухней.

Мамаши из сада все про развод очень быстро выведали, молодую кралю бывшего осудили, и кинулись помогать. Одна пацанов в свою домашнюю продленку определила, за полцены. А что! Юлька же к ее детям бегает, когда болеют. И никогда.. ни копейки... Хорошим людям всегда поможем!
Две соседки, семья у них такая, две мамы и ребенок, решили, что им с утра по дороге, и пацанов стали с утра в сад водить, чтобы Юлька на работу могла успевать. Пробки же. Ну и Юля им ребенка подлечить, с английским мамаше в учебе помочь.
Ну и остальные подтянулись - в дни ее дежурств обязательных кружки образовались совместные, гостевые посиделки у всех детей группы по очереди.
В первый класс перешли всем садом.

Дедушка-волонтер, из Юлькиного отделения, пацанов стал на ночные в больницу к ней возить. Он им там в одной подсобке секретную базу организовал. Шатер из одеял построил. И на дверь табличку повесил "вход строго запрещен", хотя по ночам проверяльщики не ходят. А в отделении все друг за друга горой.

Так пару - тройку лет и протянули. Всем миром. Здесь это запросто, вот ведь как....
Ну а потом Юлина научка очень хорошо прозвучала, зарплаты уже совсем другие пошли. Можно было уже хорошую няню нанять. Из своих. Да и ночных дежурств не брала уже.

И вот сегодня это чудище ей: " Разведенка".
- Кто ? Я?? Да как посмел то?! Я...Свободная....Самостоятельная...Женщина!
И злость и слезы....

Оценив состояние сестры, как неопасное, Санька распрощалась и помчала доделывать домашние дела. Лишний раз чмокнув на бегу своего благоверного. Какое счастье, что ей с ним повезло!

А Юлька, пылая и сверкая гневом праведным, волосы торчком, штаны колобком - ринулась мусор выносить! И чтоб духу этой грязи в ее доме не было!!!!!
И прямо на лестничной клетке со всего маху врезалась в нового соседа, он как раз свои пожитки в коробках заносил...Фурию нашу Гарпию и не увидел.
Полковник МЧС и уважаемый человек переезжал на сьемную квартиру после развода. Эка невидаль. Он никого не винил. Не сладилось.Работа у него ужасная, кто ж такое выдержит.
То есть переехал он уже давно, но как-то по-сиротски, даже вещи из машины не заносил. А тут вдруг решил закончить все разом. В этот момент на него и свалились юлькины 65 килограммов .

Разделив мусор отдельно, а пожитки отдельно, культурный сосед искренне поинтересовался, куда это так на ночь глядя носятся молодые симпатичные девушки...со скоростью реактивной ракеты. Юлька ему, не остыв еще, и выдала...Про Разведенку, двоих пацанов и злость свою на весь белый свет...Слово за слово....

Через год все вместе перебирались в его квартиру этажом выше. Это уже после свадьбы - не годится, чтобы пацанов "мамин друг" растил. Семья должна быть настоящая.
Санька орала, что мебель неправильно поставили, муж Санькин уже что-то сверлил и приколачивал, самый младший отпрыск на шее у любимого дяди Дани переезжал, победно размахивая любимым медведем, а старший, свисая из-под мышки, торжественно перевозил огромного робота. Они его только вчера собрали. Вместе.
А ночью, когда Юлька - светило медицины и надежда пргресса, привалилась наконец- то к его плечу, Даниэль прошептал:
- Слышь, Разведенка...
Юлька хотела его пнуть кулаком в бок, даже кулак почти сжала...но не донесла...заснула улыбаясь.
Автор - Алена Баскин. Источник.

Я всегда думала, что свекровь — это не просто родственница, а какое-то испытание, которое должна пройти каждая женщина. Но когда Нина Петровна впервые появилась на пороге нашей с Димой съемной квартиры с тортом и букетом, я решила, что мне повезло. Милая женщина с добрыми глазами и мягкой улыбкой. Как же я ошибалась.

— Ой, Леночка, какая у вас уютная квартирка! — восхищалась она, оглядывая наше скромное жилище. — Но тесновато, конечно. Ничего, скоро переедете в нашу семейную.

Я непонимающе посмотрела на мужа. Мы были женаты всего три месяца, и о "семейной квартире" я слышала впервые.

— Мам, мы пока об этом не говорили, — Дима выглядел смущенным.

— А чего говорить? Бабушкина квартира пустует, вы молодые, вам нужно свое гнездышко. Мы с отцом уже решили.

Вы решили? А нас спросить не забыли?

Так началась моя история борьбы за личные границы, которую я проиграла, не успев даже осознать, что война объявлена.

Квартира после бабушки Димы оказалась просторной двушкой в хорошем районе. Ремонт, конечно, требовался капитальный — обои в цветочек, коричневая плитка в ванной и старая мебель кричали о том, что последний раз здесь что-то менялось в девяностых.

— Представляешь, какая удача? — Дима светился от счастья, показывая мне комнаты. — Никакой ипотеки, никаких кредитов!

Я улыбалась, но внутри что-то подсказывало: бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

И мышеловка захлопнулась через неделю после того, как мы начали ремонт.

— Леночка, я тут подумала, — Нина Петровна появилась на пороге с пакетом продуктов, — раз уж вы делаете ремонт, давайте сразу и мою комнату обновим.

— Вашу... комнату? — я замерла с валиком в руке.

— Ну да, маленькую. Я же иногда буду оставаться у вас ночевать. Когда прихворну или просто соскучусь.

Дима, стоявший рядом, опустил глаза. Это был первый тревожный звоночек, который я пропустила.

Ремонт затянулся на три месяца. Все это время мы жили на съемной квартире, а Нина Петровна приходила в "нашу" новую квартиру каждый день — проверять работу мастеров, советовать, какие обои лучше клеить и где ставить мебель.

— Диванчик лучше у окна, там светлее будет, — командовала она грузчикам, когда мы наконец завозили мебель.

— Мам, мы с Леной уже решили, что диван будет у стены, — попытался возразить Дима.

— Сынок, я сорок лет живу, я лучше знаю, как правильно. Лена молодая, неопытная, ты ее слушай, но и маму не забывай.

Я сжала зубы и промолчала. В конце концов, это мать моего мужа. Нужно уважать старших, так меня воспитали.

Диван поставили у окна.

Первые месяцы в новой квартире были похожи на американские горки. Утром — счастье от просторной кухни и отсутствия арендной платы, вечером — стресс от очередного незапланированного визита свекрови.

— Я тут мимо проходила, решила заглянуть, — говорила она, доставая из сумки контейнеры с едой. — Димочка любит мои котлетки.

Или:

— Забыла вчера свои очки, пришла забрать.

Или просто:

— Соскучилась по вам!

К концу второго месяца у Нины Петровны был свой комплект постельного белья в шкафу, свои тапочки в прихожей и своя кружка на кухне. А у меня — нервный тик и ощущение, что я живу не в своем доме.

— Дим, нам нужно поговорить, — решилась я однажды вечером. — Твоя мама слишком часто приходит без предупреждения. Мне кажется, нам нужно установить какие-то границы.

Муж вздохнул:

— Лен, это же моя мама. Она заботится о нас. И потом, квартира формально принадлежит нашей семье, не только нам.

— То есть, это не наша квартира? — я почувствовала, как внутри все сжимается.

— Наша, конечно! Просто... понимаешь, юридически она оформлена на меня, но это семейная недвижимость.

В этот момент я поняла, что попала в ловушку. Золотую клетку, за которую должна быть вечно благодарна.

Критический момент наступил через полгода. Я вернулась с работы пораньше и обнаружила Нину Петровну, которая перебирала вещи в нашем шкафу.

— Что вы делаете? — от удивления я даже забыла поздороваться.

— Ой, Леночка! — она ничуть не смутилась. — Решила помочь вам с уборкой. У тебя столько вещей, которые ты не носишь! Я отложила несколько для благотворительности.

На кровати лежала стопка моих любимых свитеров и джинсов.

— Это мои вещи, — мой голос дрожал. — И я их ношу. Пожалуйста, не трогайте мои вещи без разрешения.

— Ну что ты так нервничаешь? Я же как лучше хотела. Димочка всегда ценил мою помощь.

В этот вечер у нас с мужем случилась первая серьезная ссора.

— Она вторгается в нашу жизнь! — кричала я. — У нас нет личного пространства!

— Она просто заботится о нас! — защищался Дима. — Ты слишком остро реагируешь!

— А ты слишком маменькин сынок, чтобы поставить границы!

После этих слов он ушел, хлопнув дверью. Вернулся через три часа. От него пахло пивом и сигаретами.

— Прости, — сказал он, обнимая меня. — Я поговорю с ней.

Но ничего не изменилось.

Однажды я вернулась домой и обнаружила свекровь с подругой, пьющих чай на нашей кухне. Они разглядывали наш свадебный альбом.

— А вот здесь Леночка в платье, которое я ей посоветовала, — говорила Нина Петровна. — Сначала она хотела другое, но я настояла.

Это была неправда. Платье я выбирала сама, и оно стоило мне двух месячных зарплат.

— Добрый вечер, — я прервала их беседу. — Нина Петровна, вы не предупредили, что придете.

— А что, теперь нужно предупреждать? — она искренне удивилась. — Я же не чужой человек.

В этот момент что-то во мне сломалось. Все накопившееся напряжение, все проглоченные обиды вырвались наружу.

— Да, нужно предупреждать! Это наш дом, а не проходной двор!

Подруга свекрови неловко поднялась из-за стола:

— Я, пожалуй, пойду...

Когда мы остались вдвоем, Нина Петровна посмотрела на меня с обидой:

— Я всегда знала, что ты неблагодарная. Мы с мужем отдали вам квартиру, а ты теперь выгоняешь меня?

— Никто вас не выгоняет. Я прошу уважать наше личное пространство.

— Какое личное пространство? — она всплеснула руками. — Это семейная квартира! Я имею полное право приходить, когда захочу!

Когда вернулся Дима, свекровь рыдала на диване, а я собирала вещи.

— Что происходит? — он переводил взгляд с матери на меня.

— Твоя жена выгоняет меня из нашей квартиры! — всхлипывала Нина Петровна.

— Я съезжаю к подруге, — ответила я. — Не могу больше так жить.

Три дня я провела у своей школьной подруги Кати. Дима звонил каждый час, но я не брала трубку. Мне нужно было время подумать.

На четвертый день он пришел к Кате домой с огромным букетом.

— Лена, пожалуйста, вернись, — умолял он. — Я поговорил с мамой. Она все поняла.

Я вернулась. Неделю было тихо. Свекровь не появлялась и не звонила. Я начала верить, что все наладилось.

А потом наступила суббота. Мы с Димой завтракали, когда в дверь позвонили.

— Сюрприз! — на пороге стояла Нина Петровна с чемоданом. — У нас дома трубу прорвало, придется пожить у вас несколько дней.

Я посмотрела на мужа. Он виновато улыбнулся:

— Лен, это всего на пару дней.

Пара дней превратилась в две недели. Свекровь заняла вторую комнату, готовила на нашей кухне, смотрела свои сериалы на нашем телевизоре и комментировала каждое мое действие.

— Леночка, ты неправильно гладишь рубашки Димы. Давай я покажу.

— Леночка, эта курица пересушена. Надо было готовить по моему рецепту.

— Леночка, почему ты так поздно возвращаешься с работы? Дима голодный сидит.

Я держалась из последних сил. Но когда однажды вечером я обнаружила свекровь, копающуюся в моем ящике с нижним бельем, чаша терпения переполнилась.

— Что вы делаете?! — я выхватила из ее рук свои трусики с кружевом.

— Ищу утюг, — невозмутимо ответила она. — Димочка сказал, что он где-то здесь.

— Утюг в шкафу в коридоре! Это мой личный ящик!

— Ой, да что там у тебя такого секретного? — она фыркнула. — Я же женщина, все это видела.

В этот момент я поняла, что больше не могу. Это не мой дом. Здесь я всегда буду гостем, а хозяйкой будет она.

Вечером я сказала Диме, что хочу съехать и снова снимать квартиру.

— Но зачем? — он не понимал. — У нас есть своя квартира!

— Нет, Дим. У нас нет своей квартиры. Это квартира твоей семьи, где мы с тобой живем на птичьих правах.

— Что за глупости! Она оформлена на меня!

— Но твоя мама считает ее своей. И ты тоже так считаешь, иначе бы давно поставил границы.

Мы снова поссорились. Он обвинял меня в неблагодарности, я его — в том, что он не может отделиться от матери.

Апогей наступил, когда на следующий день Нина Петровна пришла ко мне на работу. Я работала в маркетинговом агентстве, и посреди важного совещания секретарь сообщила, что меня ждет свекровь.

— Леночка, нам нужно поговорить, — заявила она, когда я вышла в холл. — Дима очень расстроен. Ты должна перестать давить на него. Мальчик и так много работает.

— Нина Петровна, я на работе, — процедила я сквозь зубы. — Мы можем обсудить это дома.

— Но это важно! Димочка так переживает...

Коллеги с любопытством поглядывали в нашу сторону. Я чувствовала, как краснею от стыда и злости.

— Пожалуйста, уйдите, — тихо сказала я. — Это мое рабочее место.

— Не смей мне указывать! — вдруг повысила голос свекровь. — Я пришла поговорить о счастье моего сына!

Это была последняя капля.

Вечером я собрала вещи и переехала к родителям. Дима звонил, писал, приходил, но я была непреклонна: либо мы снимаем отдельную квартиру, либо расстаемся.

— Но это же глупо! — он не понимал. — Зачем платить, когда у нас есть своя квартира?

— У нас нет своей квартиры, Дима. Есть квартира, где твоя мама чувствует себя хозяйкой, а я — нежеланным гостем.

Мы не общались две недели. Я думала, что наш брак закончен. А потом он пришел с документами.

— Что это? — спросила я.

— Договор аренды. Я снял квартиру. Для нас.

Я не поверила своим ушам.

— А как же бабушкина квартира?

— Я поговорил с мамой. Серьезно поговорил. Объяснил, что мы потеряли друг друга из-за этой ситуации. Она... не сразу поняла. Но я был тверд. Впервые в жизни.

В его глазах я увидела то, чего так долго ждала, — решимость быть мужчиной, а не маменькиным сынком.

Мы переехали в съемную квартиру через неделю. Это была маленькая однушка, гораздо скромнее той, "семейной". Но впервые за долгое время я почувствовала себя дома.

Нина Петровна не общалась с нами два месяца. Потом позвонила Диме и попросила о встрече. Они говорили несколько часов. Когда он вернулся, в его глазах стояли слезы.

— Она извинилась, — сказал он. — Сказала, что просто боялась потерять меня, поэтому так цеплялась. Что готова измениться.

Я не поверила, но согласилась на воскресный обед у свекрови. К моему удивлению, она действительно изменилась. Была сдержанна, не давала советов, даже спросила разрешения, прежде чем показать новые фотографии.

Спустя полгода Дима получил повышение, и мы начали откладывать на первый взнос по ипотеке. А еще через год купили маленькую, но нашу квартиру.

Когда мы пригласили родителей Димы на новоселье, Нина Петровна вручила мне маленькую коробочку.

— Это тебе, Леночка.

Внутри лежал брелок с надписью "Дом там, где твое сердце".

— Я поняла, что была неправа, — тихо сказала она. — Дом — это не стены, а отношения. Вы с Димой создали свой дом, и я этому рада.

Я обняла ее, чувствуя, как тает многолетняя обида.

На следующий день свекровь позвонила и спросила, можно ли ей иметь запасной ключ от нашей квартиры — "на всякий случай".

— Пусть ваш сын заработает на свою квартиру, потом и решает, кому ключи раздавать, — сказала я с улыбкой, вспоминая все наши мытарства. — А пока это наш дом, и ключи только у нас.

Она рассмеялась:

— Ты права, Леночка. Совершенно права.

Теперь мы встречаемся раз в неделю на семейных обедах — по очереди у нас и у них. И никто больше не приходит без предупреждения.

Иногда самые сложные отношения могут измениться, если найти смелость отстаивать свои границы и при этом не разрушить отношения. Наш путь был непростым, но я благодарна за этот опыт. Он научил нас с Димой быть не просто мужем и женой, а настоящей семьей, которая вместе решает проблемы.

И да, ключи от нашей квартиры по-прежнему только у нас.

ЧИТАТЕЛИ ВЫБИРАЮТ

Жила у нас в деревне бабка. Афиной звали. Имя-то, конечно, редкое, книжное, не наше. Сама же она – самая что ни на есть простая, деревенская, от земли. Всю жизнь, как ломовая лошадь, впроголодь, в работе бесконечной. Мужик её давно помер, детишки поразлетались кто куда – в город, подальше от этой нищеты колхозной.

Жила одна в старенькой избёнке, почерневшей от времени да печного дыма. Зайдёшь – темнота, духота. Стены, как сажами вымазаны. Печь вечно дымит, недотопка. А посреди этой черноты – она, бабка Афина. Маленькая, ссохшаяся, вся в морщинах, будто яблоко печёное. Глаза только живые. Умные какие-то, светлые, хоть и усталые до нельзя.

Разговорчивая была необычайно! Словно наверстывала всю молчаливость своей тяжкой жизни. Как заведёт – не остановишь. Про старину, про войну, про то, как жилось – прямо поток. И всё с подробностями, с мельчайшими деталями. Слушаешь, а самому неловко: ну как она, вся измождённая, каждую мелочь-то помнит?

И молитвы... Ох, и молилась же бабка! Не так, как в церкви, а по-своему, по-домашнему. Шептала что-то, кланялась низко перед образами, зажжённой лучиной крестила углы в избе – от нечисти, видать. Словно разговаривала с кем-то невидимым, с самым главным. И в глазах тогда такой покой появлялся, такая тихая уверенность – глянешь, и самому легче становится.

Дети её, конечно, наведывались. Не сказать, чтоб часто, но приезжали. Внучат привозили. Бабка тут оживала! Суетилась, как могла: чаёк ставила, сухарики какие-нибудь выкладывала, последние конфеты из цветастой баночки. А сама – не наглядится. Внуки-то, городские, чужие уже. Одежда на них яркая, разговоры непонятные, шушукаются между собой. Бабка глядит на них, улыбается во все свои морщины, а в глазах – и радость, и боль. Чужие. Родные, а чужие. Как будто из разных миров.

Копейку она всё копила. Тайком. В старой шкатулке, за образами. Медяки, бумажки мятые. От пенсии мизерной отрывала. Зачем? Кто её знает... Может, на похороны, чтоб детям обузы не было. А может, просто привычка – жить впроголодь, копить на чёрный день, который всегда рядом.

А потом... Потом пришла её пора. Лежит, отходит тихо. Дети собрались у постели. Стоят, не знают, куда деваться. Неловко им. Бабка еле дышит, а рукой тянется куда-то к стене, к образам. Шепчет чуть слышно: "Там... шкатулочка... Возьмите...". Нашли. Раскрыли. Денег – гулькин нос, по-нынешним временам. А им, детям, стыдно стало. Жгучий стыд. Мать всю жизнь гнула спину, последнее копила, а они... они-то и не думали, как она тут, в этой чёрной избе, доживает.

Забрали они ту шкатулку. Бабка Афина вздохнула последний раз – и отправилась в свою вечную дорогу. Оставила после себя избу пустую, почерневшую, да этот самый стыд в сердцах детей. И память. Память о маленькой, сухонькой старушонке с удивительным именем и большой, не озлобившейся душой. Которая даже в своей нищете нашла, чем их, сытых, уколоть напоследок. Не злобой, нет. Просто правдой своей тихой жизни. Вот такая бабка у нас была. Афина. Царствие ей небесное.

# Вылечить температуру — легко. А вот вылечить близких от синдрома «МЫ ТЕПЕРЬ ХОЗЯЕВА» — рецепт есть?

Есть такое состояние: вроде бы у тебя тридцать девять и под сорок, но температура — это не самое тревожное. Самое страшное — наблюдать, как твоя “любящая семья” вдруг вспоминает, что могут обходиться без твоих одобрений и ключей вообще-то хватит и без тебя.

В первый день я чесно подумала: “отлежусь, выпью лимон, завтра всё будет как прежде”. Через двое суток — лежу в трениках с жирафами, волосы спутаны так, будто меня ночью крутил барабан стиралки. Пахнет остывшим супом и чужими носками. Классика — спасибо, жизнь, за реализм.

Мама появляется пушкинским методом: не просит впустить, просто сразу врывается своим “экстренным” ключом.
— Так, ну где тут у тебя термометр? Какой у тебя вид! Теневая экономика что ли?
Швыряет мне яблоки на диван, причём только кислые. Наверное, чтобы я сразу почувствовала себя грустной.

— Мам, мне правда просто хотелось… —
— Остаться без ужина вообще? Вот вы вся молодёжь такая!
Благодарю вслух, мысленно — ищу подушку быстрее. Обожаю: заболел — превратись для мамы в проект по восстановлению Ленинграда.

Под вечер семья множится как грибы. Тут сестра Соня с мужем Иваном — “мы тут пока перекантуемся, вдруг экстренно понадобимся”. Зачем-то вытаскивают мои халаты, перетряхивают косметику (зачем лекарства в кружке для щёток?!) и устраивают маленький семейный притон на моей кухне.

ПОДСКАЗКА: если вам кажется, что родители смешные, когда ворчат за немытую посуду — подождите, пока ваши родственники начнут обсуждать, кому достанется ваш набор книг, прямо за дверью спальни.

— Тут у неё плед с мишками. Катя его берегла… может, мы домой возьмём?
— Ну а что, ей сейчас всё равно плохо, а у меня как раз диван без пледа.
Иван фыркает:
— Да и картошки у неё мешок. Нормально, разгрести половину — всё равно испортится.

Молча хватаю телефон, пишу брату:
> — Ты знал, что в случае моего недолечивания моя же семья укутает меня в одеяле и съест мою картошку?
Он присылает мем с печальной картошкой и Капитаном Очевидностью:
> — Ну ты же боишься одна.

Ночью в квартире уже не моя тишина, а торги через стены: кому можно взять кружку, почему старая простыня лучше для собаки Сони, и вообще, “раз Катя не готовит, заказывать пиццу или самим по сусекам?”
Тихо ржу и плачу одновременно: “Шарлотка на костях”, семейное кулинарное реалити “Последний выживший займёт тумбочку”.

В три утра понимаю: между ‘поддержкой’ и ‘захватом территории’ — одна простуда.


В голове всплывает “рецепт поддержки по-нашему”:
- Покритикуй суп,
- Перебери вещи,
- Поспорь, могу ли я налить сама чаю,
- Займи весь балкон рассадой,
- Назови меня “сыпучей и раскисшей”.
Очки “любящей семьи” начислены.


В конце дня вывожу топ-3 вопросов, которые слышит русский больной в семье:
1. Ты это специально простыл, чтобы не готовить?
2. А что за упаковка в аптечке — дорого брала?
3. Можешь нам плед оставить, а? Всё равно ты с температурой.


P.S.
Если ваш дом внезапно заполнен родственниками в стиле “нам лучше знать”, просто молча закрывайтесь в ванной с лимонным чаем и бургером.
Отдохнёте хотя бы пять минут.


Давайте потроллим друг друга в комментах — какой самый “увлекательный” семейный эпизод вы ловили на больничном? Чей родственник предлагал забрать ваш плед или устраивал перестановку мебели, пока вы с температурой?

Инструкция “как остаться хозяйкой в своей квартире, даже когда болеете” — до сих пор не написана…