О чем эта история? Нет, понятно, что в хорошем рассказе помимо основного повествования затрагиваются и иные вопросы, добавляющие выпуклости и объема деталям, но что в моём рассказе станет основной линией, а чему суждено остаться лишь антуражем? Как рассказать о тех событиях, чтобы слушатель замер, увлечённый действием, развернувшимся перед ним? С чего начать?
Возможно, с селёдочных голов, которые Кеша выпрашивал у поваров в двух единственных в Мурюке заведениях общепита — школьной и лагерной столовых? Или с шаровой молнии, которую все видели, но никто почему-то не сфотографировал, само существование которой долго считалось мифом, пока ушлые китайцы не засекли её приборами в 2012-м, да не просто засекли, а засняли, измерили и провели спектральный анализ? А, может, с самого поселка, затерявшегося в глухомани Кемеровской тайги, где одновременно все всех знали, и каждый имел собственную страшную тайну? Начну, пожалуй, с начала, а там как кривая выведет.
Зимой и летом, в хорошую погоду в Мурюк можно было прилететь на самолёте. В остальное время местные могли воспользоваться услугами рейсовых лесовозов. В межсезонье поселок был оторван от цивилизации, и все общение осуществлялось посредством телеграфа. Был ещё телефон на почте, но связь была настолько плохой, что сквозь помехи и кваканье прорывались лишь отдельные обрывки слов. Разговоры эти были не столь информативны, сколь эмоциональны. Переговоры по межгороду заказывались заранее, за сутки.
Несмотря на это, совсем уж отсталыми мы не были. К середине восьмидесятых почти в каждом доме были телевизоры, и Мурюк был в курсе всех новостей и знал наизусть все музыкальные хиты тех лет. Знаете, сейчас стоит кому-то в интернете выдать особенную дичь, и она тут же залетает в тренды. Дичи начинают подражать, старательно копируя оригинал. Образцом же идеальной жизни является тщательно вычищенная и выставленная картинка из соцсетей. Жители Мурюка никак не соотносили жизнь на голубых экранах с собственным тяжёлым бытом, полным подстерегающих опасностей и всякой чертовщины.
Случались и исключения. Так, Галка, увидав в каком-то фильме платье своей мечты, решила повторить его, пустив на пошив материны шёлковые шторы. Шторы, привезенные из Новосибирска были предметом зависти соседок. Вернувшаяся из свинарника мать, била Галку ремнем, сгинувшего в тайге отца, а потом взяла ножницы для стрижки овец и отчекрыжила той косу. С Галки-то и началась эта история.
Вернее, началась она гораздо раньше, лет тридцать назад, и сейчас стремительно двигалась к своему финалу, кровавой точке поставленной промозглой октябрьской ночью 1988-го, когда поселку суждено было содрогнуться от нового, до сей поры небывалого, ужаса.
Дома в Мурюке спланированы под две, а иногда и четыре семьи. При таком тесном соседстве о неприкосновенности личной жизни не может быть и речи, а о соседях знаешь, порой, куда больше, чем хотелось бы. Но отдельные входы и участки, разделенные невысокими заборами, дарили некую иллюзию уединения, давая возможность смириться со всем остальным. Галкина семья делила дом с бобылем Кешей. Сорокалетний Кеша, похоронив родителей, так и не собрался жениться. Скотины он не держал, жил с двумя лайками, которых держал для охоты. Служил Кеша на обслуживании генератора местной электростанции, работавшей на дизельном топливе. И был бы мужик личностью совсем ничем не примечательной, если бы не одна небольшая странность. Питал Кеша странную слабость к селёдке.
Изредка в поселковом магазине выбрасывали иваси. Прознав про это, Кеша бежал к магазину и весь день обивал тамошний порог. Редкие продукты, а в Мурюке все продукты, за исключением хлеба, сахара, пшена, грузинского чая и каменных карамелек, были редкими, распределялись на весь поселок и выдавались строго по килограмму в одни руки. Кеша приставал к покупателям, вызнавая, нужна ли им сельдь, и если нет, просил взять на него. К вечеру шел Кеша домой с большим мешком, остро пахнущим пряным рассолом. В остальное время он выменивал селедочные очистки у поворов на заячьи тушки, грибы и кедровые орешки. Хобби, хоть и странное, но вполне безобидное. Моя соседка по подмосковной даче удобряет помидоры мойвой, не объявлять же ее сумасшедшей из-за этой ее странности, правда?
Как-то утром, слонявшаяся по двору без дела и изнывающая от скуки Галка, заприметила соседа, вышедшего с ведром из дома и озиравшегося по сторонам. Оглядевшись, мужик направился в конец длинного участка, примыкавшего к тайге, где высилось темное здание старой бани, не топившейся лет сто как. Любопытная Галка, взбудораженная странным поведением Кеши, присела и поползла вдоль забора, пытаясь разглядеть сквозь узкие щели, что же такое задумал сосед. Сосед тем временем отомкнул тяжёлый амбарный замок и, ещё раз оглянувшись на предмет возможных соглядатаев, вошёл в баню. Из бани, как померещилось девчонке, раздалась возня и чавканье. Кеша вышел, повернул ключ, подергал замок и ушёл в дом. Когда Галка, караулившая у окна, заметила, что сосед покинул дом, направившись в сторону магазина, она быстренько выскочила на двор, сунув голые ноги в калоши, лаской метнулась к соседской бане. Поскреблась в дверь и, разобрав ответное поскребывание, опрометью бросилась к сараю за ломиком.
Навесные замки, а иных в Мурюке отродясь не водилось, вешают от честных людей. Это некие условные обереги, служащие намекнуть на тайну личной жизни и право собственности, несущие функцию скорее рекомендательную, чем практическую. Любой школьник в Мурюке знал, как ловко одним движением вытянуть проушину из доски или бревна, и как вставить её обратно, не оставив и следа. Нет, ребятня в поселке не промышляла грабежами, однако часто теряла ключи, и порой это был единственный способ не остаться куковать на улице.
Мать, задержавшаяся на работе, нашла дом пустым, а двери открытыми. Даже для Мурюка, где постоянно что-то происходило, пропажа девочки-подростка было делом чрезвычайным. К поискам приступили незамедлительно. Искали всю ночь, день и часть следующей ночи. Несколько групп, и Кеша с составе одной из них, прочесывали тайгу. Другие искали в поселке и на лесопилке, цепью шли вдоль течения Китата, реки протекавшей через поселок. Искали бы и дальше, если б не внезапная и небывалая для октября, гроза, накрывшая поселок. Ветер ломал сучья сосен и хлестал кинжальным дождем. Небо разрывалось от всполохов, сопки содрогались от громовых раскатов, вызвавших обвалы в каменистых распадках. Сразу в трёх сторонах поселка наблюдали шаровую молнию. Первая угодила в барак поселенцев и, разорвавшись, спалила строение с людьми, бывшими внутри, в считанные минуты. Вторая влетела в кухонную форточку Марьи, соседки старой Глухарихи. Та застыла каменным изваянием, сидя на табурете у печи. Огненный шар замер, помедлил, и, описав круг по помещению, вылетел обратно, оставив помертвевшую от страха Марью, да вонь жженого камня. Третья молния ударилась об угол Кешиной бани, отскочила и ушла в землю.
Весь Мурюк наблюдал, как рухнула крыша барака, погребя под собой около сорока душ поселенцев. Пожар на Кешином участке заметили не сразу, а увидев, бросились туда. Баня стояла вплотную к лесу, и стоило ветру перекинуть огонь на ветви ближайших сосен, запылала бы тайга, а тогда и поселку конец. Но здесь пожар был иным. Языки пламени лениво облизывали переднюю часть сруба, пробовали дерево на вкус, не спеша взвиться огненным вихрем в темное ночное небо. Но дверь уже занялась, и пока Кешу оттаскивали, он успел серьезно обгореть. Пожар затушили. Запах гари, под низким, почерневшим потолком, заглушал зловоние экскрементов и гнилой селёдки. Сильно несло палёным волосом, жареным на углях мясом и медью свежей крови. На подстилке из нечистот и рыбьих кишок, широко разбросав тонкие белые ноги, лежала Галка. Живот ее от паха до груди был вспорот. В свете фонарей перламутрово блестели гроздья выпавших внутренностей. В углу жался, поскуливая, диковинный зверь. Когда зверя, визжащего и бешено вращающего белками глаз, вытащили на улицу, выяснилось, что зверь сильно смахивает на человека, но покрыт редким рыжим волосом, морда заросла густой бородой, а скрученные, совсем как людские пальцы, оканчиваются длинными кривыми когтями.
—Не убивайте, не убивайте, люди добрые, — выл Кеша, катаясь по земле, — Как же можно? Это же сыночек, родная кровь! — рыдал мужик, хватаясь за сапоги, вбивающие тело найденыша в жидкую, хлюпающую грязь двора. Дождь смешивался на лицах со слезами, заглушал глухие, чавкающие удары, замывал кровавые следы на жухлой траве.
