Пряника Соне подарили на шестнадцатый день рождения.
На самом деле Пряник был не пряником, а коржиком, то есть корги – порода такая. Клянусь, я в жизни не видел более нелепой собаки. Когда Соня возвращалась со школы, с ним случались припадки от счастья. Если ему кидали мячик, Пряник нёсся за ним, запинаясь за собственные лапы, и в конце концов кувыркался через голову. Соня смеялась, как ненормальная, и спрашивала его: «Пряня, ты дурак?», а он улыбался, по-дебильному высунув язык.
Этого пса обожал весь двор.
А теперь давайте хором зададим вопрос, который вертится у всех на языке. Три-четыре: «Если вы знали, что он такой неуклюжий, то зачем потащили его на катакомбы?!».
Да потому что дурак тогда был не один только Пряник. Вы что, серьёзно ждёте от тупых подростков рациональных решений? Тогда нам казалось, что, совсем как в песне, «смерть – это то, что бывает с другими». Нам в голову не приходило, что на этих катакомбах можем убиться мы сами, а вы про какую-то собаку. Смешно, честное слово.
Без понятия, откуда мы вообще взяли это словечко – «катакомбы». Многовато чести для недостроенного дома на окраине. Денег хватило на фундамент, подвалы и зачатки первого этажа, потом что-то пошло не так, и это всё много лет стояло заброшенным, зарастало бурьяном и расцветало синяками граффити. В подвалах валялись шприцы пополам с битым стеклом и до слёз воняло ссаниной, но, лазая туда в детстве, мы чувствовали себя исследователями пещер, а то и древних гробниц. В окру́ге хватало детских площадок, но все ведь знают, какой выбор сделает кот, если предложить ему уютный домик и грязный рваный пакет?
Детьми мы обожали играть в недострое в прятки, но ещё больше любили придумывать про катакомбы всякую жуть. Мы населяли её то бомжами-каннибалами, то призраками рабочих, погибших при строительстве – мол, якобы поэтому его и закрыли. Если по телику накануне шли ужастики, то количество смачных деталей вообще зашкаливало.
Моя любимая страшилка, например, о девочке, у которой мама работала допоздна, поэтому и девочка могла гулять сколько угодно. Посмотрит на своё окно – оно тёмное, значит, мамы дома нет, можно дальше играть. Но как-то раз стало уже совсем поздно и темно, а мама всё не возвращалась и окно не зажигала. Девочке стало не по себе. Тут к тому же пошёл дождь, и девочка решила спрятаться в катакомбах. Забежала в подвал, и тут ей на лоб что-то капнуло. Неужели крыша протекает? Девочка смотрит, а капли не прозрачные, а КРАСНЫЕ. Поднимает голову, А ТАМ НА ПОТОЛКЕ ПРИБИТ ТРУП ЕЁ МАМЫ!!!
Самый кайф был рассказывать все эти байки как раз в подвале, под вечер, выключив фонари. А если ещё незаметно затаиться в соседней подвальной комнате и на самом интересном месте начать, громко хрустя осколками, ходить по битым бутылкам…
Потом, когда мы подросли, оказалось, что катакомбы – идеальное место, чтобы пробовать курить и целоваться без вездесущего надзора взрослых. В старшей школе мы всё ещё зависали там почти каждый день. Девчонки пили свой клюквенный «гараж», парни – что угодно, на что хватало карманных денег. Соня приходила с Пряником, а я… Я приходил вслед за Соней.
Я был в неё влюблён. Причём не так, чтобы мечтать её где-то зажать в углу и делать всякое, а как-то, ну… чисто. Нет, честно, как в книжках. Просто понял в один прекрасный день, что, когда не вижу её, в животе ноет тоска, и не хочется ни есть, ни спать, ничего. Мне даже не обидно было, когда она щебетала о том, что я её «самый-самый лучший друг». Друг так друг, лишь бы быть с ней рядом. Выгуливать вместе бестолкового пса, слушать любые глупости, о которых она болтает, любоваться, как закидывает голову, когда хохочет над очередной Пряниковой придурью.
В тот день, когда случилась беда, мы были почти что счастливы.
Мы только-только перешли в одиннадцатый класс, на дворе стоял сентябрь, и невыносимая тяжесть будущего ещё не навалилась на нас всем весом. Лето не успело выветриться из головы, ласковое солнце задорно звало ловить последние погожие деньки, и мы с ребятами со двора дурачились на катакомбах. Просто бегали друг за другом по первому этажу, прятались за углами, чтобы выскочить и крикнуть «бу!!», несмешно шутили и ржали как кони. Была суббота, самый беззаботный выходной, и, хоть я тогда не думал прямо такими словами, мне казалось, что впереди вся жизнь, и в ней обязательно всё будет хорошо.
А потом Соня достала из кармана обожаемый Пряником кислотно-зелёный мячик. Размахнулась…
- Пряня, апорт!
Мячик полетел вдаль, Пряник, звонко тявкая, рванул за ним. Ни он, ни мы не заметили щель между плитами пола, пока не стало слишком поздно.
Я даже не сразу понял, что произошло. Он просто исчез. Бежал, бежал и пропал.
Доля секунды растянулась на вечность, а потом её обрубил визг из подвала. Я до сих пор слышу его по ночам.
Не помню, как мы всей толпой бежали вниз. Зато никогда не забуду Пряника. Смешного, глупого, бесконечно милого пса, насаженного на арматуру, как долбаный шашлык на шампур. Тут, внизу, сломались какие-то бетонные штуки, и торчащие из них ржавые штыри насквозь прошили пушистое белое пузико, которое я столько раз чесал, когда Пряник падал на спину, прося его погладить.
Дальше всё было как во сне, только очень страшном. Соня кричала, как будто бы где-то очень далеко; меня рвало гречкой, съеденной на завтрак. Голову как будто ватой набили, и сквозь неё прорывалась только одна мысль: что делать? Ветеринарных скорых в нашем городке не водилось, и единственным ответом оставалось дикое – добить. Чтобы хотя бы не мучился. Чтобы не было этих кровавых пузырей из пасти, и помутневших от боли глаз, и судорожно дёргающихся лап, как будто малыш пытается убежать от смерти.
И эти визги. Захлёбывающиеся, слабые, полные – я не знаю, чего. Но, клянусь, слушая их, я подумал, что лучше бы умер сам.
Когда мы наконец догадались бежать к Сониному папе, Пряник уже едва поскуливал, почти неслышно. А когда мы вернулись с подмогой…
Короче, Пряника не было.
Не в смысле, что он уже умер. А в смысле, что не было его. Лужа крови и липкая арматура остались на месте, а пёсель исчез.
Мы так и не узнали, кто его забрал. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Сняться с прутьев сам он бы не сумел.
Конечно, после этого нам запретили ходить на катакомбы навсегда. Да мне, если честно, и самому расхотелось. Ни одна выдуманная страшилка из детства не смогла бы заставить меня обходить недострой десятой дорогой, а вот у Пряника получилось.
Соня неделю не появлялась в школе. Она не отвечала на мои сообщения, так что я сам, ногами ходил в соседний подъезд стучать в её дверь. Открывала обычно Сонина мама, и по её лицу всё было понятно без слов.
А потом, ночью со следующей пятницы на субботу, Соня написала мне первой.
Она написала: «Пойдём со мной в катакомбы».
Я так удивился, что ляпнул в ответ: «Тебе прошлого раза не хватило?». Знаю, знаю, это было нечестно, и я наверняка сделал Соне больно. Но, чёрт побери, последнее, чего я хотел – это возвращаться с ней в то прокля́тое место.
Соня молчала минут десять, и я успел решить, что она обиделась навсегда. Потом она набрала: «Я слышу Пряника».
Тут словарный запас изменил мне совсем, и я просто отправил ей кучу знаков вопроса.
Ответ пришёл сразу. «Он там скулит. Я слышу. Честно, я не придумала, я точно знаю, что это он. Он плачет».
Я долго думал и наконец осторожно набрал: «Сонь, может, тебе за помощью обратиться?».
Я написал это совершенно серьёзно, не чтобы подколоть. Мне стало за неё страшно. Ладно, я всё понимаю, стресс после трагедии и все дела, но слышать голоса – это уже никуда не годится.
Телефон пиликнул новым сообщением. «Я всё равно пойду, с тобой или без. Не бросай меня. Мне страшно».
И я почему-то понял, что это не уловка. Она не берёт меня на слабо. Если я откажусь, Соня реально возьмёт и пойдёт одна. И я себе этого не прощу.
Я не успел ответить, когда она прислала ещё одно сообщение. «Пожалуйста, Коть».
Вот это «Котя» купило меня с потрохами. Я вообще-то Костя, Котей меня с ухмылками и ржачем кличут друзья, но я вдруг понял, что отправлюсь не то что на катакомбы, но хоть на край света, лишь бы услышать, как Соня называет меня так вслух.
Мы дождались, пока родители уснут, тихонько выскользнули из квартир и встретились во дворе. Половина фонарей, как всегда, не горела. В катакомбах будет и того темней, так что я предусмотрительно стянул у папы фонарик.
Соня очень похудела за эту неделю. Глаза запали, и неверный ночной свет превращал её лицо чуть ли не в голый череп.
- Ну что, идём? – преувеличенно бодро спросил я, хотя больше всего на свете мне хотелось завернуть Соню в свою куртку и утащить пить чай с валерьянкой. Она лишь кивнула, сжав губы, и я снова понял, что она пойдёт в катакомбы, несмотря ни на что. Даже если я запру её в каком-нибудь чулане, она дождётся, пока я усну, и сбежит.
Всё, что я мог – это пойти с ней вместе.
Мы спустились в подвал там, где делали это в последний раз. Луч фонарика выхватил из темноты бурые лужи засохшей крови и арматуру, ощерившую хищные зубы. Я прислушался: ночная тишина состояла из гула машин на трассе и шума ветра в деревьях. Больше ничего.
- Где он? – спросил я у Сони, почему-то шёпотом. Та не ответила, просто пошла вперёд.
Что мне оставалось, кроме как следовать за ней?
Не знаю, что именно планировалось в том подвале, но он был поделён на комнаты и коридоры. Я шёл за Соней, как утёнок за мамой, из одного пустого дверного проёма в другой, теряя им счёт – и заодно представление о том, где мы. Мне стало ясно, что мы ходим кругами, потому что за время, что мы тут бродим, подвал должен был кончиться раза три. Я открыл было рот, чтобы сказать что-то вроде: «Убедилась? Никого тут нет. Пойдём домой», но тут за стеной захрустело стекло.
Мы замерли на полушаге.
- Ты слышала?! – выдохнул я.
Соня подняла голову, и я увидел, как горят её глаза.
- Он там! – сказала она и побежала.
Будь у меня хоть капелька ума, я бы тоже бросился бежать – назад, наружу. Правда, сейчас, постфактум, я вспоминаю странную вещь: за последние пятнадцать минут блужданий мы не видели ни одной лестницы наверх, а это нонсенс, потому что сам дом не такой уж и большой, и найти выход из подвала обычно не составляет труда…
Тогда я об этом не думал. Я просто рванул за Соней.
В тот момент я уже плюнул вообще на всё. Не смотрел под ноги, забыв, что можно сломать их, споткнувшись о мусор и обломки, а то и вовсе найти какие-нибудь железки и повторить судьбу Сониного пса. Не светил вперёд – луч фонарика у меня в руке бестолково прыгал по стенам, высвечивая пятна плесени и нецензурные каракули. Я чуть не потерял Соню, а потом врезался ей в спину, когда она встала как вкопанная. Врезался всерьёз, чуть не сломав нос о её затылок, а она даже не пошевелилась, и я отступил на шаг, повёл фонариком перед собой и понял, почему.
Луч света блеснул в чёрных глазах Пряника.
Они висели под потолком.
Я невольно скользнул фонариком ниже, ниже, но Пряник всё не кончался.
Это была… огромная куча падали. Замороженный на месте, так, что двигались только глаза, я различал в ней полуразложившихся кошек, собак со следами протекторов шин, выпотрошенных грязных птиц. Вся эта мешанина лап, хвостов, свалявшейся шерсти, белых глаз, торчащих переломанных костей как-то держалась вместе, колыхалась, раздуваясь и опадая… И тогда я понял, что это не просто куча. Это туша.
Она заполняла собой всю комнату от пола до потолка, вся какая-то протухше-жидкая и в то же время безвыходно настоящая. Груда падали шевельнулась, подтягивая себя поближе к нам, мне в нос ударил запах гнили, и я с ясностью приговорённого понял, что это не призрак. Оно материальное, здесь, перед нами, и бежать нам некуда. Мозг опустел, будто палуба тонущего корабля, и я почему-то почти воочию увидел, как неведомая, невидимая сила посылает во внешний мир свой зов, и к ней начинают сползаться трупы животных. Отравленные крысы из подвалов, мыши с хребтами, перебитыми мышеловкой, расплющенные машинами голуби. Котята, которых когда-то утопили в ближайшей речке, и от них остались только скелетики с ошмётками меха… Как это всё слепляется вместе, становясь чем-то бо́льшим.
Тварь наклонилась к Соне. Голова Пряника там, наверху, безвольно свесилась набок. Изо рта вывалился сизый язык.
Соня всхлипнула и протянула к Прянику руки.
На мгновение я почти поверил, что сейчас пёс, как раньше, лизнёт её в щёку.
А потом гнилая масса плоти чавкнула, накатывая на Соню, как волна, пасть Пряника раскрылась так, как никогда не раскроется у живой собаки, и заглотила Сонину голову.
Соня ещё успела дёрнуться, молотя по твари кулаками, но её руки тут же утонули в прогорклом мясе. Я прыгнул вперёд, роняя фонарь. Схватил её за капюшон толстовки, слишком поздно понимая, что мне не сдюжить, и всё, чего я добился – это того, что меня засасывает вместе с ней. Моя кисть погрузилась в холодную мерзкую плоть, я рванулся на чистой силе смертельного ужаса и почувствовал, что свободен.
Только через несколько секунд до меня дошло, что моя рука осталась там. Внутри.
На самом деле, я даже не почувствовал боли. Больно мне стало уже потом, в больнице, после ампутации – сначала до локтя, потом по плечо. По официальной версии, мне отхватили кисть тупым грязным оружием, и случилось заражение.
Смешно. Они все думают, что это сделала Соня. Ведь её так и не нашли.
Я почти не помню ночи в катакомбах. Как меня спасали, не помню совсем. Мама с папой рассказали, что хватились меня наутро и догадались глянуть мои переписки – благо, у меня на компьютере нет пароля. Кстати, тот факт, что Соня первой написала и предложила куда-то пойти, вроде как убедил всех, что это не я выманил её на заброшку ночью, чтобы изнасиловать и убить. Я слышал, её родители теперь сами пациенты психиатрии – ещё бы, после новости о том, что их дочь поехала кукухой, попыталась убить одноклассника, а потом сбежала.
Говорят, они до сих пишут ей вконтакте – мол, любят, не бросят, всё простят. Надеются, что она вернётся.
Пока я валялся в больнице, у меня было полно времени для размышлений. Не знаю, наверное, это глупо, но единственное объяснение, которое приходит мне на ум – о том, что наши детские страшилки не исчезали в никуда. Мы придумывали про катакомбы страшные байки, и сила нашего страха и нашей фантазии копилась в недостроенных стенах, не находя выхода. А потом… Потом Пряник случайно стал жертвоприношением, которое дало этой силе форму. Звучит как сюжет второсортного ужастика, но я думал об этом так долго, что уже почти в это верю.
Не знаю, жива ли та тварь и где она сейчас. Когда меня выписали, родители уже купили нам квартиру в другом месте, и там вовсю шёл ремонт, с которым меня не просили помогать. У того, чтобы быть калекой, есть свои плюсы, ха-ха. Насчёт армии, кстати, теперь тоже беспокоиться не придётся.
Если я вообще знаю хоть что-то, то только что больше никогда не смогу спать без света. И закрывать глаза дольше, чем на секунду. Да и моргать, если честно, теперь удовольствие такое себе.
Потому что в темноте я оказываюсь один на один с тем единственным, что осталось со мной от той ночи.
В темноте мне некуда спрятаться от памяти о том, как я рыдал, скорчившись в вечности кромешной тьмы, и что-то огромное, невидимое во мраке, лизало кровь, бьющую из моей культи, дюжиной холодных мёртвых языков.
