Еще пишется

Снаружи ветер усилился, швыряя в стены кузницы горсти сухих листьев. Сэмюэль напрягся, услышав новый звук — не скрип половиц, не вой ветра, а низкий, почти неуловимый гул, словно земля под ногами дрожала. Он замер, прислушиваясь. Гул нарастал, превращаясь в ритм, похожий на шаги. Тяжёлые. Целенаправленные.

Он схватил нож с пояса и медленно подошёл к двери кузницы. Деревянная створка была старой, с щелями, через которые пробивался холод. Сэмюэль прижался к стене, держа нож наготове, и выглянул в узкую щель. Тьма снаружи была непроглядной, но в ней двигалось что-то большое, массивное. Тень, но не такая, как та, что приходила раньше. Эта была материальной. Он видел, как трава приминается под невидимыми шагами, как ветки кустов ломаются с хрустом.

— Чёрт возьми, — прошептал Сэмюэль, отступая назад. Его сердце колотилось, но он заставил себя дышать ровно. Отец учил его: страх — это оружие врага. Дай ему власть, и ты уже мёртв.

Он вернулся к верстаку, схватил револьвер и начал лихорадочно собирать его. Руки двигались на автомате, вставляя барабан, пружины, курок. Оружие было ещё не закончено — не хватало спускового механизма, и патронов он не сделал, — но Сэмюэль знал, что времени нет. Что-то шло за ним. Что-то, что знало его имя.

Дверь кузницы содрогнулась от удара. Дерево треснуло, но выдержало. Сэмюэль отступил к горну, револьвер в одной руке, нож в другой. Второй удар был сильнее — дверь слетела с петель, и в проёме появилась фигура. Высокая, шире, чем любой человек, с кожей, что блестела, как сырой уголь. Глаза твари горели жёлтым, как сера, и в них не было ни капли человечности. Она шагнула внутрь, и половицы застонали под её весом.

— Кольт, — прорычала тварь, её голос был как скрежет камней. — Ты звал нас.

Сэмюэль сглотнул, но не опустил револьвер, хотя знал, что он бесполезен без пуль. — Я никого не звал, — ответил он, стараясь выиграть время. — Убирайся, пока я не отправил тебя обратно в ад.

Тварь рассмеялась, обнажая зубы, длинные и кривые, как кинжалы. — Ты взял силу. Ты вырезал знаки. Ты открыл дверь. Теперь мы здесь.

Сэмюэль бросил взгляд на револьвер, на руны, что теперь горели ярче, чем угли в горне. Он понял, что тварь говорит правду. Руны, голос, сны — всё это было не просто его одержимостью. Он вызвал что-то, сам того не желая. И теперь оно стояло перед ним.

— Чего ты хочешь? — спросил он, отступая к стене. Горн был за его спиной, жар лизал кожу.

— Твоя вера, — ответила тварь, повторяя слова тени. — Или твоя кровь. Выбирай.

Сэмюэль стиснул револьвер. Он чувствовал, как руны жгут пальцы, как будто металл ожил. В его голове вспыхнул образ — не сон, не видение, а что-то глубже. Он увидел, как револьвер стреляет, но не пулями, а светом, что разрывает тьму. Увидел, как тварь перед ним корчится, падая в пепел. Увидел цену — свою собственную кровь, льющуюся на наковальню.

— Хорошо, — сказал он, голос его был твёрд, несмотря на страх. — Ты получишь кровь.

Он бросился к горну, схватил раскалённый прут и, не давая твари времени, швырнул его в её сторону. Тварь взревела, уклоняясь, и Сэмюэль использовал момент, чтобы метнуться к верстаку. Он знал, что нужно сделать. Книга отца, та, с латынью и пентаграммами, лежала в сундуке под верстаком. Он выдернул её, открыв на странице, которую помнил наизусть — ритуал, о котором отец предупреждал: «Никогда не используй, если не готов заплатить».

Тварь двинулась к нему, её когти царапали пол. Сэмюэль схватил нож и, не колеблясь, полоснул себя по ладони. Кровь хлынула на верстак, заливая револьвер. Он начал читать слова из книги, латынь срывалась с губ, хотя он едва понимал их смысл. Руны на револьвере вспыхнули, и кузница наполнилась светом — не огнём, а чем-то холодным, неземным.

Тварь зарычала, бросившись вперёд, но свет ударил её, как молния. Она завизжала, её кожа начала дымиться, глаза потухли. Сэмюэль не останавливался, читая, пока голос не охрип. Тварь рухнула, её тело рассыпалось в пепел, и кузница снова погрузилась в тишину.

Сэмюэль упал на колени, револьвер выпал из его рук. Кровь всё ещё текла из ладони, но он не чувствовал боли. Он смотрел на оружие, теперь сияющее, как звезда. Оно было завершено. Не пулями, не сталью, а его кровью и верой — той самой, что он отдал, сам того не осознавая.

За окном ветер стих. Ночь молчала. Но Сэмюэль знал, что это не конец. Тварь была лишь началом. Руны, книга, голос — они связали его с чем-то большим, чем он мог понять. И где-то там, в темноте, жёлтые глаза всё ещё наблюдали.

Он поднялся, перевязал руку куском ткани и взял револьвер. Его вес теперь казался другим — не просто металл, а судьба. Сэмюэль посмотрел на дневник отца, на слова: «Тьма знает твоё имя». Он усмехнулся, горько и устало.

— Пусть знает, — сказал он в пустоту. — Я ещё не закончил.

Ночь была длинной, но Сэмюэль Кольт больше не боялся теней. Он стал одной из них.

На своём пути я встретил не одну версию самого себя.

Как оказалось, перемещения между лагерями — это обычное дело. Семёны любят этим заниматься. Странно, что ни один из них так и не попал в мой лагерь. Юру найти я пока тоже не смог.

После разговора с Совой мне пришлось долго размышлять над её словами. Я решил последовать её совету и вскоре переместился в другой лагерь.

Там был я.

Точно такой же.

Совершенно идентичный, будто смотрел в зеркало.

Вначале он был в шоке, но потом я ему всё объяснил. Я рассказал про другие лагеря, про саму возможность перемещений, о том, что этот цикл — не единственный. Подробно расписал ему, как устроен этот мир, какие особенности нужно учитывать.

Вскоре я жил в чужих лагерях.

В свой я давно не возвращался.

Я изучал. Исследовал. Искал различия.

Оказалось, что они есть. Незаметные на первый взгляд, но порой удивительные. Где-то в домике может лежать предмет, которого нет в других лагерях. Где-то в столовой подают другую еду. Есть лагеря, в которых нет пионеров вообще — тишина, пустота, словно вымерший мир.

Но больше всего меня поразили те лагеря, где пионеры были другими.

У них даже вожатая была другая.

Именно там я встретил тех самых «осознанных», о которых говорила Сова.

Истории у них были схожими:
Попал. Сижу тут. Выбраться не могу.

Некоторые из них знали о Сове.

Но говорили, что она — та, с кем лучше не встречаться.

Они рассказывали о кошмарных местах, о лагерях, которые она «очищает». Полностью.

От этой мысли мне стало не по себе.

Скорее всего, они говорили не о самой Сове, а о её копиях. О таких же, как и мои.

Мне всё больше казалось, что лагерь — это своего рода перевалочный пункт.

Место, в которое попадают разные люди, независимо от их прошлого, взглядов или характера.

После попадания сюда их память блокируется, они теряют большую часть воспоминаний и просто живут, не задаваясь лишними вопросами. Для них это просто летний лагерь, пусть и с незначительными странностями.

Но есть и другие.

Те, кто осознаёт себя. Те, кто понимает, что что-то не так.

Они пытаются выбраться. Кто-то добивается успеха, кто-то продолжает биться головой о невидимые стены этого места, а кто-то ломается и смиряется, превращаясь в очередного обитателя лагеря.

Я многое узнал о механике перемещений.

В основном, как я понял, почти все покидали лагерь на автобусе. Он казался единственным доступным выходом. Сесть в него, закрыть глаза — и очутиться в настоящем мире.

Я тоже так думал.

Я тоже уехал.

Но это была ложь.

Жизнь с Леной... Всё, что произошло после лагеря... Все эти годы счастья, воспоминания о доме, о друзьях... Всё это оказалось лишь иллюзией.

Это означало одно:
Лагерь способен подменять реальный мир.

Он не ограничивается лишь этой территорией. У него есть доступ и к другим местам. Он может воссоздавать их, создавая фальшивую реальность, настолько убедительную, что человек даже не догадывается о подмене.

И тут у меня появилась мысль.

А что, если...

Мы изначально жили в лагере?

А все наши воспоминания о «реальном мире» — это лишь подделка?

Если это так, то получается, что всё, во что я верил, всё, что я считал своим прошлым — просто ложь.

Тогда весь этот мир теряет смысл.

Я пытался отогнать эти мысли.

Если допустить, что это правда, то вся моя жизнь — лишь чей-то эксперимент. Чья-то игра.

А значит...

Я никогда не выбирался.

Я просто перемещался по разным декорациям.

Хотя, возможно, мир лагеря — это нечто куда более сложное, чем просто бесконечно повторяющийся цикл событий.

Я начал подозревать, что это место представляет собой пересечение разных миров.

Все "осознанные", кого я встречал, рассказывали разные истории о своём прошлом, но во многом их миры были схожи. Кто-то утверждал, что родился в России, другие говорили, что их родина — Советский Союз, но при этом описывали историю, которая с моим миром совпадала лишь частично. Были даже те, кто называл совершенно другие страны, чьи названия я не узнавал, но общая картина мира у всех оставалась похожей. Это наводило меня на мысль, что лагерь может быть чем-то куда более сложным и глубоким, чем я предполагал изначально.

Если здесь сталкиваются люди из разных реальностей, то кто и зачем их здесь собирает?

Но самым странным открытием стала она.

Юра когда-то рассказывал, что встречал девушку с кошачьими ушками. Тогда я скептически отнёсся к его словам, но теперь... Теперь я встретил другую.

Она была не человеком, но и не зверем.

Девушка, обладающая признаками лисы: рыжие ушки, пушистый хвост... Казалось, что она попала в этот мир из совсем другой сказки, которая не имела ничего общего ни с моим миром, ни с тем, что рассказывали мне другие "осознанные".

Возможно, лагерь не просто соединяет разные версии Земли, но ещё и другие миры, миры, о которых нам и не снилось.

Смена за сменой я видел разные версии лагеря.

Были зимние, где весь лагерь утопал в снегу, и осенние, залитые багряными листьями. Иногда он выглядел так же, как тот, в котором я очнулся впервые, но стоило присмотреться — и становилось понятно, что что-то изменилось.

Домики могли располагаться в другом порядке, на площадке у столовой мог стоять фонарь, которого не было раньше. Иногда сами здания меняли цвет, а в редких случаях — даже расположение объектов отличалось настолько, что создавалось ощущение, будто это вообще другой лагерь.

Но одно оставалось неизменным.

Постамент Генды.

Где бы я ни оказывался, в каком бы лагере ни был — он всегда был на месте.

Один и тот же монумент. Одна и та же поза. Одна и та же надпись.

Генда был везде.

И это действительно пугало.

Я ожидал увидеть хотя бы один лагерь, где на его месте стоял Ленин... Или хотя бы Сталин.

Но нет.

Генда был абсолютно во всех лагерях, во всех мирах, во всех реальностях.

Как будто он — единственная неизменная точка во всей этой бесконечной путанице.

И я не знал, что делать с этой информацией.

В конце концов, я устал.

Устал от этой бесконечности, от постоянных переходов, от поиска ответов, которые ускользали, стоило мне лишь приблизиться к истине.

Лагерь был огромен.

Хотя, если говорить точнее, система лагерей была огромна. Они простирались за пределы моего понимания, создавая замкнутый лабиринт, в котором можно было бродить вечность и так и не найти выхода.

Абсолютная бесконечность.

Сколько бы я ни пытался постичь её природу, я знал — мне этого не дано.

Рано или поздно я сломаюсь.

Поэтому я вернулся назад.

Назад, в то место, с которого всё начиналось.

Мой родной лагерь.

Здесь я не был уже давно.

Я вышел на пустынный пляж, чувствуя, как влажный песок приятно холодит ступни. Ветер с озера приносил с собой лёгкую прохладу, а над головой раскинулось ночное небо.

Оно было невероятно красивым.

Тысячи крошечных звёзд мерцали на чёрном полотне, а в самом центре горела полная луна.

Я долго смотрел на неё, задумчиво поднимая голову вверх.

И вдруг осознал...

Это ведь похоже на этот мир, не так ли?

Звёзды — это лагеря. Маленькие, разбросанные повсюду, соединённые невидимыми нитями, но при этом отдельные друг от друга.

А луна...

Луна — это мой мир.

Или, по крайней мере, мир, который я считал своим.

Но если звёзды — это лагеря, если каждый из них связан какими-то законами, если между ними можно переходить...

То должна же быть точка отсчёта?

Центр всей этой системы?

Тот, с которого всё началось?

Может быть, где-то там, за пределами этой ночи, существует центральный лагерь.

Лагерь, который стал первым.

Лагерь, который дал начало всему этому кошмару.

Кто знает... Кто знает...

В этот момент ко мне подошла она.

Сова.

Девушка молча опустилась рядом, словно появившись из ниоткуда.

Лёгкий ночной ветер играл её волосами, а тёмные глаза казались бездонными в свете луны.

Я посмотрел на неё, вспомнив всё, что случилось в прошлый раз.

— Ты меня убила тогда... — тихо произнёс я, не отводя взгляда. — Зачем?

Она не сразу ответила.

Просто посмотрела вверх, на звёздное небо, точно так же, как делал я минуту назад.

— В этом месте смерть не имеет значения. — Её голос был ровным, спокойным, будто она говорила о чём-то обыденном. — А разговаривать с людьми я не люблю. Особенно если меня заваливают вопросами.

Она сделала короткую паузу, затем добавила:

— Поэтому я придумала один способ, как быстро завершать разговор.

Я слушал её, и чем больше слов она произносила, тем отчётливее понимал одну вещь:

Эта девушка — сумасшедшая.

Или, по крайней мере, мыслящая иначе, чем остальные.

Но винить её за это?

Нет.

Здесь, в этом странном мире, где реальность шатка, а законы логики работают лишь наполовину, каждый пытался выживать как мог.

Я вздохнул.

— Зачем пришла?

Сова опустила голову, её тёмные волосы скрыли лицо, но голос всё ещё звучал чётко:

— Мне кажется, что я наконец-то поняла, как выбраться.

Эти слова заставили меня напрячься.

Выход?

Как выбраться?

Она продолжила:

— Кроме того, мне надоело сидеть в домике в лесу.

Я усмехнулся.

— Выход... — повторил я её слово, глядя в пустоту перед собой. — Ты думаешь, он есть?

Сова повернулась ко мне.

— А ты думаешь, его нет?

Я замолчал.

Что я мог сказать?

Вопрос не был простым.

Может быть, мы правда здесь всегда были.

Может быть, лагерь — это единственная реальность.

А всё, что было до него, — просто искусственные воспоминания, туманная ложь, созданная кем-то или чем-то.

Я закрыл глаза.

— Мне кажется... что мы были тут всегда.

Сова молчала.

Я видел, как в её глазах отражался свет луны, но взгляд был отстранённым, словно она смотрела не на меня, не на небо, а куда-то дальше, в те глубины, которых я не мог увидеть.

Наконец, она заговорила:

— Выход есть. Но не такой, как ты думаешь.

Я нахмурился.

— Что ты имеешь в виду?

Сова медленно перевела взгляд на меня.

— Ты ведь уже понял, что этот лагерь — не одно место, а целая сеть. Ты видел другие лагеря, другие версии самого себя, встречал разных людей, замечал изменения в деталях. Всё это — части одной системы.

Я кивнул.

— Ну и?

Она чуть прищурилась.

— Система имеет центр.

Эти слова прозвучали так уверенно, что я даже не сразу осознал их смысл.

— Центр? — переспросил я.

Сова кивнула.

— Если есть множество лагерей, связанных между собой, значит, должен быть один, с которого всё началось.

Я задумался.

Ранее у меня уже мелькали подобные мысли — когда я смотрел на ночное небо и сравнивал его с лагерями.

— Ты хочешь сказать, что существует... какой-то первичный лагерь?

— Да.

— И что с ним?

Она усмехнулась.

— Я думаю, что это место — сердце системы. Оно управляет всем.

— И если мы его найдём...

— То сможем сломать правила.

Я замер.

Это звучало... логично.

Если лагерь — это сеть, а её узлы соединены друг с другом, то выход действительно может находиться в центре.

Но где искать этот центр?

Сова, будто прочитав мои мысли, продолжила:

— Думаю, его непросто найти. Я уже пыталась. Скажу больше: я думаю, что кто-то или что-то намеренно скрывает его.

— Кто?

Она усмехнулась.

— Ты уже знаешь ответ.

Я сразу понял, о ком она говорит.

Генда.

Этот странный монумент, который есть в каждом лагере, независимо от различий между ними.

— Ты считаешь, что он — ключ?

— Не просто ключ. Он может быть дверью.

Меня передёрнуло.

— И что ты собираешься делать?

Сова наклонилась ко мне, её глаза сверкнули в лунном свете.

— Я собираюсь сломать систему.

Свернув на Тихую, он с опаской проехал забор Толькиного дома. Во дворе, впрочем, было пусто. Похоже, они с дядей Петей куда-то уехали.

У поворота на Новую уже поджидал пунктуальный Джавад. Рядом с ним стоял новенький унийский «Виатор-Ювен».

— Вот это машина-а! — присвистнув, Никита лихо затормозил.

— Папа купил, — гордо улыбнулся Джавад. — У меня такой же был в Византии.

Завистливо поцокав языком, Никита велел не отставать и дал по педалям.

По Пионерской они домчались до Ополчения, пересекли проспект Гаранина и по Партизанскому проезду свернули на Тихореченскую. Впереди, на возвышении, показался кронверк штайнбрёккского форта — широкие обветренные стены с бойницами и редким кустарником по откосу. Рядом притулился краеведческий музей — аккуратный, одноэтажный, со стеклянной пристройкой кафе.

Асфальт остался позади. Дорога змеилась в гору: старая, булыжная, с проросшими в щели травой и одуванчиками.

Отчаянно виляя, Джавад приналёг на педали. Форт приближался.

— А туда можно? — уточнил Джавад, остановившись у ворот. Толстые деревянные створки были широко распахнуты. Из-под свода выглядывали проржавевшие зубцы решётки.

— Можно, не бойся!

Мимо покосившегося здания караулки они въехали на погружённый в полумрак внутренний двор. В нос ударило сыростью. В щелях стен чирикали свившие гнёзда птицы.

— Тут был штаб, — начал перечислять Никита. — Там — лазарет и вход в казематы, здесь кузня, а дальше — колодец.

— А наверх пускают? — Джавад заворожённо смотрел на полуразрушенную лестницу, взбиравшуюся к стене.

— Не-а, — вздохнул Никита. — И в казематы тоже. Раньше можно было, потом запретили.

— Красиво… — пробормотал Джавад, обводя взглядом сторожевые башни. Прямо над входом возвышалась ещё одна — сигнальная, с колоколом. Именно оттуда поднял тревогу Юрген.

— Говорят, тут есть тайный ход, — заговорщицки произнёс Никита. — Прямо в город. Юрген как-то узнал, по нему и пробрался.

— Вот бы найти, — мечтательно протянул Джавад.

— Сказки всё это, — отмахнулся Никита. — А если что и было, давно обрушилось. Как в казематах.

Свернув налево, они доехали по обозначенной пунктиром дорожке до ещё одних ворот. Притормозив, спешились и вышли на ровную открытую площадку с памятником.

Вокруг каменного постамента стояли люди. Немного, человек двадцать. Они тихонько переговаривались и улыбались.

Весь Орден Защитников сегодня собрался здесь. Над ними, на невысокой фанерной трибуне возвышался Родриго Санчез.

— Новых членов принимают, — шептал Джаваду Никита. — А вон и Мышка. Пошли.

Обойдя собрание, они осторожно протиснулись к Маруське. Их пропускали. Детям полагались первые места.

— Привет, — улыбнулась Мышка. — У нас сегодня новенькая. Аней зовут.

Она украдкой показала на стоящую в толпе нарядную девушку. Её лицо было пунцовым от волнения. Закусив губу, девушка нервно оглядывалась.

— Это всё из-за одного человека? — удивился Джавад.

— Защитников сейчас мало, — пояснил Никита. — Каждый на счету. Раньше было больше.

— Ш-ш! — Мышка смешно приложила к губам палец. — Сейчас клятва будет.

— Анна-Елизавета, подойди, — обратился к девушке Родриго. Вздрогнув, Аня медленно взошла на трибуну.

— Повторяй за мной. — Родриго торжественно положил руку на сердце. — Я, Анна-Елизавета Шварц, перед лицом неба и друзей клянусь: всегда быть верной долгу и памяти Юргена, защищать город и его детей, помнить прошлое и не бояться будущего.

Слегка запинаясь, Аня повторяла.

— Hanc fidem meam spondeo, — закончил Родриго. — «В этом моя клятва».

Строго взглянув на Аню, он повесил ей на шею медальон Ордена. Аня робко улыбнулась. Вокруг зааплодировали.

Краем глаза Никита заметил, что у выхода на площадку кто-то стоит. Повернувшись, он увидел стоящего в арке Тольку. Оперевшись плечом на стену, тот внимательно следил за церемонией.

Заметив Никиту, Толька быстро отвёл взгляд. Казалось, ему неприятно здесь находиться.

— Новые лица? Добро пожаловать.

Заметив Тольку, Родриго улыбнулся и соскочил с трибуны. Замешкавшись, Толька сделал шаг назад.

— Не бойся. — Замерев, Родриго сделал успокаивающий жест. — Иди к нам. Познакомимся.

Толька набычился. Метнул затравленный взгляд на Никиту, затем на памятник. И вдруг вскочил на старенький велик и рванул с места, исчезнув в глубине форта.

— Папа, чего он? — подбежала к отцу Мышка. Вздохнув, Родриго легко, словно пушинку, взял её на руки.

— Обидно ему, понимаешь?

— А на что он обиделся? — искренне удивилась Маруська.

— На людей, — грустно улыбнулся Родриго. — На тех, кто клялся защитить и не защитил. И на других. Кто лишил всего.

— Но мы же не виноваты, — воскликнул Никита. — Вы — не виноваты!

— Все немного виноваты, — ответил Родриго. — Потому что мир у нас общий.

— Но что вы могли? — не сдавался Никита. — Вы и так стараетесь.

— Не знаю, — пожал плечами Родриго. — Но точно знаю одно — дети не должны страдать. Нигде и никогда.

— Привет, — подойдя, Аня протянула Никите руку. — Я Аня.

Она двигалась красиво и легко — с какой-то кошачьей грацией. Пожав руку, Никита представился. Джавад галантно склонил голову.

— Какие молодцы, — улыбнулся Родриго. — Хвалю! Аня будет помогать нам в приюте. Пройдёт, так сказать, стажировку.

Аня смущённо улыбнулась.

— А тот мальчик, который уехал — это кто? — спросила она.

— Толя Рыжов, беженец из Пролива, — ответил Родриго. — Хороший пацан, но трудный и агрессивный.

— А почему он не с нами? — уточнила Аня. — Я учусь на психолога, могла бы помочь.

— Он пока с другими, — вздохнул Родриго. — Но однажды будет с нами. Я почему-то в этом уверен.

***

Вечером собрались у Никиты в шалаше. Гулять не пошли, опасаясь плохой погоды.

Ожидания оправдались: почти сразу над головой бахнуло, и хлынул дождь. На дощатом полу расплылась пара тяжёлых капель. Поёжившись, Никита размотал сделанные из старого целлофана шторы.

В воздухе приятно запахло мокрым асфальтом. В шторы тихо барабанило.

— Это папа твой построил? — Джавад осторожно постучал по фанерной стенке. — Я такого не видел, чтобы на дереве.

— Папа и дедушка. — Никита раскладывал на столике бутерброды. — Маруська, будешь?

Сидя на полу, Маруська увлечённо листала старую книжку. Пришлось снова её окликнуть.

Вскочив и отряхнувшись, Мышка аккуратно убрала книжку на полочку.

— А руки? — укоризненно спросила она. — Грязные же все.

— У меня гель есть, — спохватился Никита. — Вот.

Они деловито протёрли руки. От геля приятно запахло спиртом. Как в лаборатории.

— Работает? — откусив бутерброд, Джавад кивнул на мамин приёмник. Он стоял тут же — на столе. В самом сухом месте, у стенки.

— Последнее время не очень, — вздохнул Никита.

Протянув руку, он щёлкнул колёсиком громкости. Приёмник захрипел и забулькал. Сквозь шум помех изредка что-то прорывалось.

— А молния не ударит? — сменил тему Джавад. — Мы ведь высоко.

— Не-а, — хитро улыбнулся Никита. — На крыше громоотвод дедушкиной конструкции. А мы с папой яму выкопали. Под заземление.

— Ничего себе! — снова удивился Джавад. — И прямо работает?

— Ещё как! — Никита энергично жевал. — Но папа говорил, чтобы в грозу тут не сидели.

— Так может, спустимся?

— Не будет ничего, — отмахнулся Никита. — Я же говорю — сделано на совесть.

Джавад опасливо покосился на потолок, но ничего не сказал. Достав походные стаканчики, Никита разлил из термоса чай.

Дождь стих, по шторам стекали ручейки. В отдалении снова сверкнуло и грохнуло.

— Можно? — Джавад бережно взял с полки старый дедушкин бинокль. Подойдя к окну, откинул штору и приник к окулярам.

— А что там? — Он указал пальцем на противоположный берег. — Возле дороги?

— Это «Ветерок», — пояснила Маруська. — Там раньше пионеры жили.

— Не жили, а приезжали, — уточнил Никита. — Но это давно было. А сейчас он закрыт.

— Может, смотаемся? — загорелся Джавад. — После дождя или завтра?

— Да ну, — отмахнулся Никита. — Нечего там делать. Одни развалины.

— Да давайте! — не успокаивался Джавад. — Съездим, полазаем. Там наверняка…

— Я сказал — нет! — неожиданно для себя рявкнул Никита. Маруська подпрыгнула. Джавад нехорошо прищурился:

— Не хочешь? Только своим можно, да?

— Да что ты понимаешь! — взвился Никита. — При чём тут…

Над головой оглушительно шарахнуло, кругом полыхнуло синим. Маруська испуганно взвизгнула, Джавад побледнел и отпрыгнул в угол.

— Это…

— Молния… — прошептал Никита. — В громоотвод…

Он смахнул со лба холодный пот. Коленки тряслись.

— Слушай, ты не обижайся, — вспомнив о Джаваде, примирительно сказал он. — Просто…

— У него там мама пропала, — вмешалась Маруська. — Мы туда больше не ходим.

— Прости, — расстроился Джавад. — Я же не знал.

— Конечно, не знал, — отмахнулся Никита. — Да и я хорош…

Он недоговорил. Мамин приёмник внезапно захрипел и ожил:

— …сектор бета-три-восемь… — …фазовое отклонение… — …Эн-Ка девять-два-четыре, подтвердите…

Хрип, треск, щелчки. На долю секунды тишина — и снова:

— …ожидание сигнала… — …переход в фазу… — …вероятность каскада… — …внимание всем…

Затрещав, приёмник захлебнулся помехами. И тут же снизу донёсся разгневанный дедушкин голос:

— Ах вы, шельмецы! А ну, быстро вниз!

***

— Что удумали, — отчитывал Никиту дедушка. — Я сижу, жду его с прогулки, а он в грозу на верхотуру полез. Да ещё с друзьями!

— Дед, ну там же… — пытался возразить Никита.

— А если бы не сработал? — окончательно рассердился дедушка. — Тебе, олуху, сколько раз говорено?

— Ну прости, — шмыгнул носом Никита. — Мы больше не будем.

В животе некстати забурчало. Растущий организм переварил бутерброды и не поморщился.

— Голодные, поди. — Дедушка словно читал мысли. — Садитесь, что-нибудь разогрею. Ох, сорванцы-ы!

Продолжая ворчать, он достал из холодильника вчерашнюю пиццу. Пицца была отменная, по секретному дедушкиному рецепту. Никита её обожал.

— Дед, там такое было, — предвкушая, он принялся рассказывать. — Когда молния ударила, мы слышали что-то в приёмнике. Как радиопереговоры.

— Может, любители балуются? — пожал плечами дедушка. — Сам не без греха — дома целая радиоточка.

— Не знаю, — протянул Никита. — Странные какие-то. «Каскад», «отклонение».

— Тогда военные. — Дедушка поставил на стол тарелку. — Учения проводят.

— Ум-нум-нум, — возразил Никита, отчаянно вгрызаясь в пиццу.

— А у вас тут пионерский лагерь был? — воспользовался моментом Джавад.

— Был, как не быть, — кивнул дедушка. — Ребята приезжали со всех Республик, даже иностранцы случались. Родриго, например.

— А лагерь зачем закрыли? — спросил Джавад. — Сейчас ведь тоже можно.

— Не то сейчас время, — задумчиво пояснил дедушка. — Озлобились люди, по углам разбежались.

Он легонько щёлкнул Маруську по носу. Мышка улыбнулась, на её щеках проступили ямочки.

— А почему так? — серьёзно спросил Джавад. — Раньше дружили, а сейчас…

— Нечего делить было, Джавадик, — приобнял его дедушка. — Трудились люди, дружили. В будущее верили. А теперь… Деньги, большие деньги. Отсюда и рознь.

— А что, в Республиках денег разве не было? — не отставал Джавад.

— Были, конечно, — улыбнулся дедушка. — Только использовали их иначе. При Инженерах они народу служили, не наоборот. А теперь снова всё как встарь.

— А почему вас называют Инженерами? — спросила Маруська.

— Потому что новое общество строили, — пояснил дедушка. — Где одни другими помыкать не смогут. Я ведь тоже верил, что не будет скоро нищеты и войны. А теперь — будто сон. Как и не было.

Крякнув, он махнул рукой и замолчал. На впалых небритых щеках проступили желваки.

— А мы в Ветерок хотим, — поделилась Маруська. — С Джавадом.

— И я пойду, — добавил Никита. — Надо же всё показать.

— Ветерок, говоришь? — пробормотал дедушка.

— Ну да, а что? — удивился Никита.

— Да так… — дедушка сделал паузу. — Когда маму искали, я там пару раз был. Один раз иду к остановке, слышу — за поворотом камни хрустят, словно под колёсами.

— И чего? — нетерпеливо перебил Никита.

— И что-то мне, понимаешь, не понравилось, — нахмурился дедушка. — Да так, что я в кусты спрятался. Чуйка у меня сработала, партизанская. Трудно объяснить.

Никита затаил дыхание. Эту историю он слышал впервые.

— Сижу в кустах, а мимо джип наш проезжает, — продолжал дедушка. — Внутри офицеры, в форме, как положено. Хотел уже выйти, а потом…

— Что? — открыл рот Никита.

— А потом у неё мотор завёлся. — Дедушка нахмурился. — Затарахтел, задымил, всё как положено. А до этого тихо шёл — ни звука. Вот такие пироги.

— Наверное, гибридный двигатель, — предположил Никита. — Я в «Фотоне» читал.

— Да какой там, — отмахнулся дедушка. — Старенький «викинг», даже диски ржавые. А в лагерь я с тех пор ни ногой. Странное место, нехорошее. И вам там делать нечего.

Никита вздохнул. Экскурсия откладывалась на неопределённый срок.

Но судьба распорядилась иначе.

***

Быстрее, ещё быстрее! Привстав в седле, Никита отчаянно крутил педали, так что велик «гулял» под ним, как маятник. Сзади, на багажнике, испуганно поджимала ноги Мышка. Чуть поодаль мчался взмыленный Джавад. А следом…

Следом, зверски оскалившись, нёсся взбешённый Толька.

Вышло нехорошо, по-дурацки даже. Но Толька сам виноват. Нечего было лезть.

В тот день они встретились на площади возле «Управы» — старинного красивого здания с колоннами, где и сейчас заседала администрация.

Площадь Джаваду понравилась. Булыжная мостовая, дома штайнбрёккской постройки. Снимая на телефон, Джавад оживлённо комментировал. Он заранее извинился, что будет говорить на арабском. Запись предназначалась для оставшихся в Арваде друзей и родни.

— А это кто? — Джавад остановился возле возвышавшегося над площадью памятника: усатый мужчина в кожаной куртке и шлеме с очками-«консервами».

— Виктор Заречный, — пояснил Никита. — Царя сверг, Республики основал. А потом Византию спас, когда вас Уния с Колониями захватила.

— А Инженеров тоже он? — щурясь от солнца, Джавад внимательно изучал памятник.

— Ну да, — кивнул Никита. — И фамилию поменял, потому что здесь прятался, «за рекой». Его тогда искали.

Уважительно присвистнув, Джавад продолжил снимать. Становилось жарко, и Маруська предложила ехать на речку.

Оседлав велики, они тронулись к выезду на Гаранина, когда путь им внезапно преградил Толька. Точнее, не преградил — просто случайно столкнулись. Но проехать мимо он всё равно не дал.

— Стоять! — рыкнул он так, что Никита машинально ударил по тормозам.

— Ты чего? — дружелюбно улыбнулся Джавад, но Толька резко прервал его:

— Молчи!

Толька кипел от негодования. Никита замер.

— Думаешь, если бить не стал, то мы друзья? — невпопад спросил Толька. — Ещё раз попадёшься — отметелю так, что мать родная не узнает. А ты, — он яростно посмотрел на Джавада. — Ты тут никто! Иди на рынок торгуй, песочник!

— Сам иди торгуй! — звонко воскликнул Никита. — Вместе с дядей Петей!

В груди клокотало: упоминанием мамы Толька задел за живое. И за Джавада было обидно.

— Ах ты… — просипел Толька, но было поздно: сорвавшись с места, Никита с Джавадом помчались по улице.

***

Осознание содеянного пришло уже в пути. Толька убьёт, точно. Или нажалуется Заставе.

— Джавад, давай по мосту! — крикнул он на перекрёстке Гаранина и Космонавтов. Толька крепко висел на хвосте несмотря на простенький велик без скоростей.

Отчаянно виляя среди людей, они пересекли мост. Дальше начиналось шоссе.

Крутя педали, Никита отчаянно соображал. На трассе не оторвёшься — не ехать же по обочине до Кобурга. Налево — спуск на пляж. Там полно людей, но Толька не испугается. В классе же не испугался!

Оставалось…

— Джавад, за мной!

Ловя ртом воздух, он свернул на грунтовку. Велик затрясся мелким бесом, по спицам заколотили камешки.

Грунтовка ушла влево. Впереди замаячили ржавые ворота, над ними вывеска: «Ветерок».

Пролетев мимо гипсовой статуи горниста, они помчались по заросшей аллее.

— Бросай велик! Спешиваемся!

Швырнув велосипеды в траву, они рванули к зданию столовой. Дверь была завалена, пришлось залезать через выбитое окно, рискуя порезаться.

Под ногами заскрипело: кругом валялись обломки мебели и осколки. Взгляд зацепился за осыпающуюся настенную мозаику: мужчина с факелом загородил людей от жестокого надсмотрщика с бичом.

Они спрятались за чудом сохранившимися деревянными полками. Мимо окна протопал Толька. Ребята замерли, но Толька их не заметил.

— Здесь ждём, — шевельнул губами Никита. — Он уйдёт.

Джавад с Мышкой нервно кивнули. Потянулись томительные минуты.

Толька бегал вокруг, но внутрь не залезал. Спустя некоторое время его шаги стихли.

Осторожно выглянув, Никита подполз к окну. Высунулся наружу. Сделал знак: «Выходите».

Медленно и аккуратно они перелезли через раму. Джавад айкнул, оцарапавшись плечом об осколок.

— Платье порвала, — расстроилась Маруська, оглядывая подол. — Всё-таки зацепилась.

Никита отмахнулся. Платье — это ерунда. По сравнению с Толькой.

— Хотел Ветерок посмотреть? — он пихнул локтем Джавада. — Вот и посмотрели.

Джавад нервно хихикнул. Маруська нерешительно улыбнулась.

Пора было возвращаться, но Никита осторожничал. Обойдя столовую, он провёл друзей мимо пересохшего бассейна и осторожно выглянул из-за угла.

Велики валялись в траве. Тольки и след простыл.

— Пошли!

Осмелев, он бросился к велосипеду. Но тут за спиной негромко тренькнул велосипедный звонок.

***

Похолодев, Никита обернулся. Неподалёку, нехорошо улыбаясь, стоял Толька.

— Попался, — ласково сказал он. — И всего-то надо было подождать.

А Толька не дурак! Хотя с чего ему быть дураком? Никита ведь сам видел, как он берёт в библиотеке книги и журналы по физике. Украдкой, словно боялся, что заметят.

— Бежим! — заорав, что есть мочи, Никита рванулся к домикам жилых корпусов. Он уже почти добежал, когда сзади рванула за плечо крепкая рука.

— Попался.

Толька занёс кулак. Никита вскинул руки, пытаясь защититься, но тут…

Вокруг потемнело. В лицо, сбивая с ног, шибануло горячим ветром.

Отпустив Никиту, Толька обалдело смотрел куда-то за спину. Обернувшись, Никита остолбенел.

Стена жилого корпуса шла волнами. И не только стена — всё вокруг. Словно искажённая помехами картинка.

— Вельха ваша дестинация? — раздался из ниоткуда чей-то голос.

— Чего? — Глаза Джавада широко раскрылись. Никита загородил перепуганную Мышку.

Нерешительно отступив, Толька вдруг ощерился, словно устыдился страха. Пошарив глазами по сторонам, схватил увесистый булыжник и запустил им прямёхонько в искажение.

Булыжник исчез в яркой вспышке. Толька побледнел.

— Уходим!

Забыв про ссору, он рванул к аллее, но тут же упал ничком, как от подсечки. Никита рванулся, чтобы помочь, но не смог сдвинуться с места. Казалось, воздух сгустился в вязкий «кисель». Как тогда, во сне.

Никита с ужасом наблюдал, как реальность вокруг закручивает, будто ленту Мёбиуса. В кармане непривычно «рваным» ритмом пульсировала монетка. В искажённом пузыре неба куда-то вниз и в сторону плыли облака.

Уткнувшись Никите в руку, Маруська что-то горячо шептала. Джавад потрясённо молчал.

Вокруг сгустились красноватые сумерки, стало трудно дышать.

— Вельха ваша дестинация? — повторил голос, и Никита понял, что обращаются именно к нему.

Причудливые, исковерканные слова сами сорвались с языка:

— Дестинация фельта… Траект овернуль… Абштер… Каут! Каут!

И тут вдруг всё кончилось.

Мир распрямился и стал, как прежде — и лагерь, и аллея, и велики.

Поднявшись с земли, Толька ощупывал разбитое лицо. Никита отпустил Мышкину руку, только сейчас заметив, как сильно её сжимал. Джавад задумчиво водил ладонью по вновь отвердевшей стене.

Стало тихо. Даже слишком. Так, что звенело в ушах.

И тут издалека раздался протяжный вой сирены.

«С балансом главное не переборщить», — подумал он и усмехнулся.

Но в вопросах ремня и запуска линии — здесь уже не до полуоттенков. Тут всё должно работать. И ремень тоже. И, судя по всему, с этим он справился. Интуиция его ещё не подводила.

Рыскарь молча стоял у дверей, прислонившись к косяку и скрестив руки на груди.

— Неплохо отработал, — сказал он наконец, кивая. — Вот это уже похоже на управление. Причина, направление, действия. ИТР двигается, операторы в тонусе. Без крика, без суеты.

Саня хмыкнул, потёр затылок.

— Знаешь, кажется, я начал догонять, что значит «руководитель». Раньше думал: вот есть команда, профессионалы — разберутся. А теперь понимаю: даже самые профи ждут, чтобы их кто-то вёл. Не в смысле — делал за них. А в смысле — задавал вектор, задавал темп, спрашивал не «почему не сделали», а «в чём причина?» и «как не наступить на это снова».

— Вот именно, — кивнул Рыскарь. — Руководитель — это не тот, кто делает за всех. И не тот, кто просто сидит в кресле. Руководитель — это тот, кто строит реальность вокруг. Свою реальность. Каждый день.

Саня задумался.

— На первом ДОМе я этого всего не делал, — признал он. — Только смотрел, слушал отмазки, кипятился внутри. И разговоры… Вечные бла-бла. Как же меня достали эти бесконечные разговоры!

— No data, no talk. Помнишь? Чтобы разговоров было меньше, обсуждать нужно решения, а не поиск решения. А вот это твои люди должны научиться делать за пределами ДОМа. Другими словами – они должны приходить готовыми, а не на поговорить. Это ключевая разница между твоим совещанием и обычным.

— Определённо, есть что менять…

Рыскарь подошёл ближе, положил ему руку на плечо.

— Каждый день, Саня. Каждый день ты должен думать: "Что я могу сделать, чтобы мой ДОМ стал лучше". Твой разговор с командой сейчас – это тоже был ДОМ. Но уже в разы эффективнее и лучше, чем тот, что был с утра. Что думаешь об этом? Давай сравним…

Саня кивнул, не сразу, но уверенно.

— Ну… Во-первых, я не забыл про базовые условия. Не дал перескочить на «решения», пока не разобрались, откуда ноги растут. Это считаю своим маленьким подвигом, достойным медали.

— Заслуженно. Ты включил мышление. А главное — заставил включиться остальных. Это и есть краеугольный камень - анализ. Один из трёх в ДОМе.

— Второе — отклонения. Всё совещание было вокруг отклонения, и мы его отработали. Не замяли, не переложили, не обсудили «для галочки». А прямо в лоб: вот проблема, вот причины, вот гипотезы.

— Угу. С утра всё закончилось "ну да, плохо, но надо работать", а теперь — движение. И, наконец?

— План. Чёткий, по пунктам, с ответственными. Пусть не идеальный, но настоящий.

Рыскарь кивнул, прищурившись.

— Считай, вы доработали до уровня «мозжечка». Уже не просто рефлекс «порвался — меняем», а попытка координировать, выровнять, сохранить.

— Что ты имеешь ввиду?

— Ну раз уж ты заговорил про мозг производства, давай продолжим эту метафору:

• первый уровень – уровень спинного мозга (рефлексы) – это просто поменять ремень.

• второй уровень – мозжечок – это найти причину, чтобы ремень больше не рвался.

• третий уровень – лимбическая система – это сделать так, чтобы такая проблема больше не повторилась, то есть применить системные решения.

Есть ещё четвёртый (кора головного мозга) и пятый (неокортекс), но о них позже. Они уже выходят за переделы твоего производства.

—Любопытно. То есть мне ещё нужен план для третьего уровня, как минимум?

— Угадал. Но не спеши сам — пусть команда подумает. Завтра, на утреннем ДОМе. А ещё — важно: твоя команда не была готова ни к утреннему, ни к этому совещанию. Это нормально, если встреча внезапная. Но если это системная работа — они обязаны приходить готовыми.

Саня снова кивнул.

Где-то глубоко внутри, как будто в крутящемся механизме, защёлкнулась новая шестерёнка. Что-то в нём стало на своё место.

«ДОМ — это не просто совещание. Это управленческий станок. А на этом станке вытачивается система», — подумал он.

И на мгновение впервые почувствовал себя не пассажиром, а машинистом.

…………………………..

Через час все снова собрались в переговорке.

Кто-то пришёл заранее и уже методично шуршал бумажками. Кто-то влетел на последних секундах, вытирая руки о штаны и одновременно жуя бутерброд. На столе царил производственный артхаос: распечатки, тетрадки, схемы, и даже какой-то мануал на частотник, видавший в этой жизни гораздо больше, чем хотелось бы.

Влад задумчиво вертел в руках схему подключения, Аватар шептал что-то себе, листая блокнот. Бухгалтер щёлкал ручкой, как будто сдавал экзамен. Петрович мял в ладонях гайку и выглядел так, будто его пригласили на вечеринку, а он по ошибке попал на собрание ЖЭКа.

Саня встал у флипчарта, оглядел всех и с лёгкой улыбкой и начал: — Ну что, господа инженеры и свидетели ремня, докладывайте. Какие новости?

Влад первый поднял голову.

— Нашёл параметризацию частотника на электрической схеме. Не пришлось Америку открывать. К сожалению, наш киповец, ну… скажем так, ещё не оброс корочкой профессионализма, а я не проверил за ним. Признаю свою вину.

— Да погоди ты голову сразу пеплом посыпать. Чего нашёл то?

— Там всё интересно оказалось. Дело в том, что время разгона и торможения не только отличается от стандартного, оно ещё и под каждый режим работы линии своё. То есть регулирование довольно сложное, и частотник, соответственно, тоже не простой. Ну мы всего этого не знали, конечно. Вот и налажали.

— Ага… — Саня кивнул. — То есть это может быть причиной, по которой ремень решил «я — лебедь, я — улетаю»?

— Не может. Это и была причина. И параметры, что уплыли — тоже отсюда.

— Ну что ж, это великолепные новости! — Саня заулыбался. — Не сам факт обрыва, конечно, но факт, что причина найдена. Прямо праздник какой-то.

— Ну если так подать… — хмыкнул Петрович. — Тогда да, почти салют.

— Значит, — продолжил Саня, — ремень был невиновен?

— Абсолютно, — подтвердил Влад. — Пострадал за чужие косяки.

— Частотник поправили?

— Да. Вернули в базовые условия. Всё, как в методичке, — кивнул Влад. - В панели управления, вроде, тоже всё вернули. Так, Аватар?

— Подтверждаю, - отозвался технолог. – Всё сделали. Я у Бухгалтера тетрадку возьму, перепишу всё на бланк. Сейчас если линию настроим, исправлю параметры и сделаю лист контроля. И пусть операторы перед началом смены проверяют. Как вы считаете?

— Прекрасно! Только не «если запустим», а «когда». Позитив, Семён, давай на позитиве жить, — Саня подмигнул. — Петрович, механика готова?

— Почти. Там шкив чуть люфтит, но ребята заканчивают. Минут двадцать, и можно крутить.

— А где Роман Витальевич? — внезапно осёкся Саня, осознав отсутствие главного шамана.

Петрович, словно по команде, сдулся и стал изучать носки. — Не смог подойти…

— Чем таким важным он сейчас занят?

— Он не сказал. Просто сказал, что не придёт.

— А точнее?

Петрович почесал затылок, глянул на дверь, потом на Саню: — Ну… Он сказал, цитирую… что он, эээ, «на х…ю видел эти совещания» … и что ему «работать надо, а не лясы точить».

На секунду воцарилась тишина. Только в углу слышно было, как Рыскарь очень тихо и радостно усмехнулся. Он выглядел довольным.

Саня закрыл глаза, вдохнул, выдохнул.

— Ладно. Потом разберёмся. Сейчас — по делу. Влад, Аватар — готовы?

— Полностью. Линия по параметрам в порядке, — отрапортовали оба.

— Мы через двадцать минут шкив поджимаем — и вперёд, — подтвердил Петрович. Гайка в его руках блестела, как полированный жетон.

— Мы тоже на старте, — улыбнулся Бухгалтер. — Линия блестит, как яйца у кота.

Саня невесело улыбнулся. — Вот это уровень! Хорошо. Через полчаса встречаемся у линии. Давайте, погнали!

Команда встала. Уже не сонно и не обречённо, а с лёгкой пружинкой в шаге. Что-то в воздухе поменялось. Как будто каждый из них начинал верить: всё это не зря. Всё это — в правильную сторону.

Только один человек в комнате знал, что сейчас ему предстоит бой не с частотником, а с гораздо более упрямым механизмом — с главным механиком.

И если честно… Саня бы предпочёл порванный ремень.

Но выбора не было.

Продолжение следует…
Читать сначала: https://sanya-davay.ru/

Подписаться на канал "Саня, давай!": https://t.me/sanya_davay

Он не спал. Не мог. Глаза, покрасневшие от дыма и бессонницы, смотрели сквозь лист, словно видели там не шестерни и пружины, а тени, что преследовали его с детства. Тени с жёлтыми глазами. Тени, что утащили отца в ночь, когда Сэмюэлю было всего десять. Он помнил крик, запах серы, и материнские руки, закрывающие ему глаза. «Не смотри, Сэм», — шептала она. Но он смотрел. И с тех пор не мог перестать.

Дневник отца лежал на краю верстака, раскрытый на странице, где чернила выцвели, но слова всё ещё резали, как нож: «Демоны реальны. Они ходят среди нас. Их не остановить молитвой или сталью. Нужна сила иная». Сэмюэль провёл пальцем по строчкам, будто мог ощутить отца через бумагу. Джонатан Кольт был охотником, одним из тех, кто жил в тени, защищая мир от того, во что мир не верил. Он умер, не найдя оружия, способного убить зло. Теперь это бремя лежало на плечах сына.

Сэмюэль отложил карандаш и взял в руки револьвер. Ствол был холодным, но руны, которые он вырезал на нём прошлой ночью, словно пульсировали под пальцами. Он не знал, откуда пришли эти символы — из снов, из голоса, что шептал в темноте, или из старой книги, которую он нашёл в сундуке отца. Книга была на латыни, с рисунками, от которых кровь стыла в жилах: пентаграммы, черепа, глаза, что следили с пожелтевших страниц. Сэмюэль не был учёным, но он чувствовал, что руны — ключ. Они сделают револьвер не просто оружием, а чем-то живым.

Он поднялся, подошёл к горну и бросил в угли полено. Пламя вспыхнуло, осветив его лицо — молодое, но уже изрезанное морщинами усталости. Двадцать четыре года, а он выглядел старше. Одержимость старит быстрее, чем время. Сэмюэль вернулся к верстаку, но замер, услышав скрип половиц за спиной. Он обернулся, рука инстинктивно легла на нож, висевший на поясе.

— Кто здесь? — голос его был хриплым, но твёрдым.

Тишина. Только ветер завывал за стенами, пробиваясь сквозь щели. Сэмюэль медленно обошёл кузницу, вглядываясь в тени. Никого. Но он знал, что это не ветер. Он чувствовал это — холод, что полз по спине, как дыхание. Такое же чувство было в ту ночь, когда умер отец.

— Покажись, — сказал он, теперь тише, почти шепотом. — Я знаю, ты здесь.

Свеча на верстаке мигнула, и тень на стене шевельнулась. Не его тень. Сэмюэль отступил, нож в руке, сердце колотилось. Тень росла, принимая очертания фигуры — высокой, сгорбленной, с глазами, что горели, как угли. Она не двигалась, но голос, низкий и скрежещущий, разрезал тишину.

— Ты близко, Кольт, — сказал голос. — Но цена ещё не заплачена.

Сэмюэль сглотнул, горло пересохло. Он не знал, ангел это, демон или что-то иное, но этот голос преследовал его месяцами. С тех пор, как он начал работу над револьвером. С тех пор, как руны впервые пришли к нему во сне.

— Я не просил твоей помощи, — ответил он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — И не буду.

Тень рассмеялась — звук, от которого волосы вставали дыбом. — Ты уже взял, мальчик. Руны. Слова. Сила. Всё это моё. И ты заплатишь.

— Что тебе нужно? — Сэмюэль сжал нож крепче. — Кровь? Душу? Я не торгуюсь с тварями вроде тебя.

— Не кровь, — голос стал мягче, почти вкрадчивым. — Вера. Дай мне свою веру, и твой револьвер станет легендой. Он будет убивать то, что не умирает. Но помни: всё, что ты создашь, будет нести тень. И она вернётся за тобой.

Сэмюэль молчал. Он смотрел на револьвер, лежащий на верстаке. На руны, что мерцали в свете огня. На дневник отца. Он знал, что голос прав. Сила, которую он искал, не была чистой. Но он также знал, что без неё демоны продолжат убивать. Семьи будут гореть, как горела его. Мир останется беззащитным.

— Убирайся, — сказал он наконец, повернувшись к тени. — Я закончу это сам.

Тень растаяла, как дым, но смех её эхом отдавался в ушах. Сэмюэль вернулся к верстаку, взял револьвер и начал вырезать ещё одну руну. Его руки дрожали, но он не останавливался. Он не знал, сколько ночей осталось до того, как оружие будет готово. Не знал, какую цену заплатит. Но он знал одно: если он не закончит, всё, что он потерял, будет напрасным.

За окном выл ветер, и где-то в ночи желтоглазый демон наблюдал.

Сэмюэль отложил нож для гравировки, вытер пот со лба и взглянул на револьвер. Руна, которую он только что вырезал, казалась живой, пульсирующей в тусклом свете. Он чувствовал её — не просто металл под пальцами, а нечто, что тянуло его, как магнит. Словно оружие знало, для чего создано. Словно оно уже видело кровь, которую прольёт.

Он откинулся на стуле, пытаясь унять дрожь в руках. Тень ушла, но её слова остались, въедаясь в разум, как ржавчина. «Вера», — сказала она. Сэмюэль не был уверен, осталась ли у него вера — в Бога, в себя, в дело, за которое умер отец. Всё, что у него было, — это дневник, лежащий перед ним, и воспоминания, которые он пытался задушить работой.

Он открыл дневник, пролистал страницы, испещрённые отцовским почерком. Между заметками о демонах, ритуалах и проклятиях была одна запись, которую он перечитывал чаще других. Она не была длинной, но каждый раз била, как пуля. Сэмюэль подвинул свечу ближе и начал читать, словно надеялся найти в словах отца ответ.

Запись в дневнике Джонатана Кольта, 15 сентября 1821 года

Сын, если ты читаешь это, значит, я мёртв. Прости, что оставил тебя. Прости, что не смог защитить нашу семью. Я думал, охота — это долг. Думал, она спасёт нас. Но всё, что она дала, — это кровь и пепел. Демоны не просто твари, Сэмюэль. Они — зеркало. Они показывают, кем мы можем стать, если забудем, за что боремся.

Я искал оружие. Что-то, что остановит их навсегда. Нашёл только слухи — о клинке, что режет души, о пулях, что горят небесным огнём. Но слухи — это не ответ. Если ты пойдёшь по моему пути, помни: сила, что убивает тьму, всегда несёт цену. Не дай ей забрать тебя, как забрала меня.

Я верю в тебя, сын. Ты сильнее, чем я был. Но будь осторожен. Тьма знает твоё имя.

Сэмюэль закрыл дневник, его пальцы задержались на потрёпанной обложке. «Тьма знает твоё имя». Эти слова эхом отдавались в словах тени, что приходила этой ночью. Он не хотел верить, что отец мог ошибаться, но правда была горькой: Джонатан Кольт умер, не найдя ответа. А Сэмюэль, его сын, теперь торговался с силами, которые даже отец боялся трогать.

Он посмотрел на револьвер. На руны. На горн, где угли всё ещё тлели, как глаза демона. «Если я не сделаю это, кто сделает?» — подумал он. Но вопрос, который он не смел задать вслух, был другим: «Если я сделаю это, кем я стану?»

Сэмюэль взял молот и вернулся к работе. Удары по металлу заглушали голос тени, но не могли заглушить сомнения. Ночь была длинной, а рассвет казался дальше, чем когда-либо.