Волонтерство + Центральная Америка

Разбираю последние, услышанные мной истории пациентов из Никарагуа.

Готовясь к отъезду уже не собиралась записывать новые сюжеты, доделывала остатки имеющихся. Но вот, не утерпела, очень уже громко слышно было.

Мики орал истерически, бился руками и ногами о стену, о стул, о державшую его женщину. Орал, хотя ничего особо страшного врач с ним не делал. Ну, взвесил. Ну, градусник в подмышку сунул. Ну, рот попросил открыть (безуспешно).

Обещанные конфеты, плюшевый мишка, пластиковый кит, фонарик — ничего не сработало. Когда дело дошло до ингалятора, Мики начал нервно икать и захлёбываться в соплях.

— Давайте, вы немного погуляете с ним, он успокоится и мы продолжим?

— Я думаю, надо просто папу позвать, с ним он спокойней будет.

— Давайте попробуем, зовите папу!

Вызванный со скамейки под навесом — нашего зала ожидания, папа зашёл в консульту, взял сына на руки. Ор и икота мгновенно отключились. Ребёнок обмяк, умолк, позволил надеть на себя маску ингалятора. Через две минуты уснул. Все облегчённо выдохнули, наконец-то.

— Так неожиданно, обычно ребёнок с мамой меньше плачет, а ваш так к папе привязан!

— Наш тоже маму больше любил. А я ему не мама, я тётя, вот он меня и боится.

— А мама его не смогла прийти, да?

— Нет у него больше мамы, в Америку она уехала, хорошую жизнь искать.

— Она английский знает и ей там работу предложили?

— Не знает она английский! Она и в школу не ходила почти, месяца три только. Просто у них так мало продуктов было, что она решила попытаться найти что-то лучше и уехала. Восемь месяцев мы уже ничего о ней не знаем, совсем ничего. А сын вот плачет, боится, что и папа пропадёт куда-то, орёт без него.

Замолчали. Слушали, как сопит под ингалятором маленький Мики, сжав в кулачки папины пальцы. Пытается удержать что-то важное, не упустить, как маму. Маму, которую он, скорее всего никогда больше не увидит. Мы, взрослые, хорошо знаем, что почти все мигрирующие в сторону США гибнут по пути. Он пока не знает. Мал ещё.

Клиника, в которой я работала фотографом: https://he-he.org/

Вспомнилось одно из последних моих воскресений в гватемальской клинике.

Пошли с девочками в гости к донне Глории, нашей соседке и большому другу волонтёров — вечно она всех нас подкармливает чем-нибудь: то кастрюльку спросит — атоля в неё плеснёт (такой киселеобразной массы из риса, воды, молока и сахара), то вечером сынишку пошлёт — он узелок тортилий кукурузных в окошко кухни сунет.

Вот и сегодня не просто так позвала, а печь и кушать доблаты.
Доблаты — это такие пирожки традиционные гватемальские. Тесто для них (из чёрной кукурузной муки, воды и соли) за сутки до выпечки делается, не быстро. Кукурузная мука не такая клейкая, как пшеничная — ей время нужно, чтобы расклеиться, как следует. Время долгое и вымешивание частое — каждый два-три часа всю массу нужно тщательно проминать руками.
Оттого-то у донны Глории руки очень болят, она почти каждый день с тестом работает, чтобы напечь тортильи и доблаты для продажи, да сынишек прокормить. Вот и ходит она к нам в клинику, то за таблетками от давления, то за кремом от боли в руках.

Но сегодня мы не про лекарства болтаем.
Хохочем, что не получается у каждой из нас с первого раза слепить аккуратный пирожок — крошится тесто, непривычное. В серединку кладём тёртую морковку, сырую. В глубине души мы рассчитывали на сыр, ну, или на картошечку хотя бы — очень уж соскучились по вкусной еде. Но, что есть.
Сыр в Гватемале невидано дорогой — мы себе в клинику изредка чуть-чуть купить можем, а местные и вовсе почти никогда его не едят. Картошка тоже недешёвая, да ещё и портится со страшной скоростью вне холодильника — через пару-тройку дней уже гнилостные ямки с мошками заводятся. Морковка тут самая недорогая из овощей и хранится как-то подольше, дней пять-шесть хотя бы. Пусть и мягчеет от жары, но всё же не загнивает, и на том спасибо.

Навострились быстро. Из чёрного теста лепим лепёшечки, в серединку каждой кладём ложку моркови, защипываем — и на сковороду, в масло. Не отходим от огня, стоим, ждём — что спечётся из наших творений.
Под масляный треск расспрашиваем старенькую маму донны Глории о самочувствии. Ей на днях у нас операцию сделали, огромную липому из плеча вытащили. Хирурга на постоянной основе в клинике нет, она несколько месяцев ждала, пока откуда-нибудь приедет, удалит. Резали под местной анестезией, бабушка морщилась, но стерпела всё. Теперь уже бодро себя чувствует, и рукой и плечом шевелит без боли, как новенькими.

Узнаём от Глории, что основной цвет национального женского гватемальского костюма в каждом департаменте страны разный. Вот, в нашем Тотоникапане, например, главным цветом является красный. Не знает она — почему так. И мы не знаем. Может с цветков граната на горных склонах, а может с потоков лавы вулканической в ночи списали его здешние майя… Не знаем. Но цветёт-горит алое: и на поясе Глории зигзагами, и на юбке ромбиками, и на блузе перьями птичьими.

Возвращаемся в клинику с узелком, в который запрятана тарелочка с нашим сегодняшним ужином — морковными доблатами и плошкой пряного перечного соуса. Пахнет печёной морковью на всю улицу и дальше — за горы. Для меня многие слова — пахнут. Так вот бедность — она морковью пахнет, единственным доступным ей лакомством. Теперь знаю это. Запомню надолго, кажется.

Клиника, где я жила и работала: https://he-he.org/

Сеньору Соледад в клинику привела внучка.
Точнее — привезла на тележке для перевозки цемента, одолженной у нашей мормонской церкви. Дорога до клиники перекрыта уже второй месяц, из-за оползней сильно сыпалась, пришлось закрыть на ремонт. Так что и пациентам, и волонтёрам последние пару километров до клиники приходится идти пешком.

Внучка же и говорила за неё с врачом: перечисляла жалобы, диктовала имя и возраст. Врач попытался уточнить у бабушки — где именно болит. Старушка только помотала головой и махнула рукой на внучку. Та пояснила, что Соледад немая и плохо слышит. Показала больное место сама.
Врач вышел позвать коллег для коллективной диагностики — очень сложно так в одиночку, через чужие слова разобраться.
Немая бабушка нагнулась к уху внучки и что-то прошептала на киче. Я уже научилась на слух определять этот язык, по характерному змеиному шипению слов.

— Ваша бабушка не знает испанского?

Девушка вздрогнула, старушка тоже. Они забыли, что я замерла в уголке консульты, чтобы не мешать приёму. Переглянулись.

— Да, она не знает…
— Так вы скажите врачу об этом! Бабушка будет вам на киче говорить, а вы переводить для врача на испанский, так проще будет.
— А ей ничего за это будет?
— Конечно же ничего, многие не знают испанского. Чего вы боитесь?

Внучка помолчала, пошуршала мятым пакетиком.

— Понимаете, бабушка очень боится рассказывать, что она из индейцев… Она боится, что в нашу деревню снова придут убивать.
— А было такое в её жизни?
— Да. Я ещё не родилась, лет сорок назад это было. Её мужа, сестру и братьев убили солдаты. А она палки собирала в лесу, поэтому спаслась. Теперь она очень боится и запрещает нам говорить не дома на киче.
— Не бойтесь, здесь безопасно.

Вернувшийся врач облегчённо выдохнул, узнав, что пациентка говорит. Диагностика пошла быстрее и точнее. Получив все рекомендации и препараты, Соледад обняла меня и что-то прошипела на ухо.
Внучка перевела:

— Она говорит спасибо вам, за то что теперь она будет меньше бояться жить.

Вечером мы с коллегой по комнате шёпотом читали материалы по геноциду индейцев в 1980-е годы. Ужасались. Радовались, что сейчас у этих людей появилось такое место, как наша клиника, где они могут чуть меньше бояться жить, хотя бы на несколько часов.

Клиника, где всё это происходило: https://he-he.org/

Наконец, на пятом часу ожидания, лодка пришла.
С красным брезентом вместо крыши, с тремя пустыми пластиковыми бочками вместо спасательных жилетов на случай крушения, с пластиковой капсулой для паспортов на тот же случай и, самое главное, с той самой важной бумажкой. Нашли, слава Богу.

Грузимся: рюкзаки, тюки с товарами, канистры с пресной водой, капитан судна, рулевой и пассажиры — шесть человек, считая меня.
Быстро и красиво мчим по Тихому океану, вдоль невысоких волнистых холмиков, не сумевших дорасти до серьёзных вулканов. Мчим быстро, но успеваю заметить — кое-где на этих самых холмиках мелькают светлые пятнышки внутри зелени джунглей. Дома-шалаши — где одиночные, где группками. Даже на этих, отрезанных от земли холмах, кто-то прячется в плёночных домиках. Каждый от чего-то своего прячется.

Часа через полтора швартуемся у сальвадорского берега, метрах в десяти от его кромки. Дальше пешком по воде. В отличии от никарагуанских прибрежных вод возле Ла Сальвии, вода возле городка Ла Унион ужасна. Гниющие фрагменты отходов, комки склизких вонючих масс, мусор. Можно не идти пешком, а сесть на доску с парой колёс, которую за один доллар местный житель дотянет руками до суши вместе с пассажиром или багажом. Выпрыгиваю в тягучее подобие воды, бреду к берегу. Ничего, не от такого отмывались.

Поставить штамп о прибытии в страну — та ещё задача. Миграционная служба находится где-то на соседней улице, в глубине двора. Иду туда сквозь причудливо перемешивающуюся с раскалённым воздухом толщу запахов: готовящейся еды, куч разнородного гниющего мусора и трупов животных одновременно.
Вместе с соседкой по лодке и встретившей её здесь мамой, неистово мчим на последний автобус до столицы. По пути мама девушки задыхаясь рассказывает, что в Сальвадоре вооружённое восстание, стреляют то восставшие, то военные, поэтому она приехала встретить дочь на пристани.

Успели, едем. За пять часов пути успеваю познакомиться с соседкой по сиденью — доной Алехандрой. Ей двадцать пять лет, она собирает на свалках возле рынков более-менее хорошие вещи, везёт их домой стирать, а потом продаёт сама. Дома её ждут девятилетний сын и шестилетняя дочь.
— Тебе остановится до самолёта есть где?
— Я в аэропорту собиралась ждать…
— Нельзя тебе ночью одной туда, сейчас опасно. Поехали ко мне! Поспишь, а потом мой папа ночью вернётся с работы и тебя отвезёт в аэропорт.

Ещё час пути по тёмным улицам Сан-Сальвадора, вместе с двумя тяжеленными тюками набранных вещей. И вот я уже в трущобном районе столицы, ем рис на плесневелой кухне, а Мили — дочка Алехандры, играет с моим котом Мурзиком и знакомит меня с Бульпой — своей любимой куклой, которой она дорисовала брови ручкой, чтобы та походила на Барби.
— Барби очень дорогие, но я закрываю глаза и думаю, что Бульпа такая же красивая и чистая, как Барби.

Уносит Бульпу спать. А меня сквозь ночь уносит в аэропорт ржавая машина.

Друзья, сегодня у нас в организации Health&Help был звонок с новостями октября. Он вообще каждый месяц проходит, делимся на нём новостями. Так вот.

Я только что услышала на нём, что 9% пожертвований в октябре нам сделали вы! Именно те, кто переходил на наш сайт с Пикабу — аналитика всё видит :) Это просто что-то невероятное! Я никогда не просила вас здесь прямо непременно поддерживать наши клиники деньгами, я просто делилась с вами. Но вы сами принимали такие вот чудесные решения и так вам благодарна, что не нахожу даже слов для выражения этого.

Просто спасибо вам! После такого мне только ещё сильнее хочется продолжать делиться с вами фотографиями и историями их героев. Люблю вас!

Прилетела. Проспалась. Привыкаю.

Семьдесят с лишним часов пути, а в них — сотни картинок и сюжетов, некоторые из которых требуют отдельных рассказов.

Вот я на никарагуанском таможенном пункте в Потоси сплю на дне маленькой лодки, жду, пока приведут большую, на которой можно будет уплыть в Сальвадор.
Вот я в сальвадорском автобусе, идущем из прибрежного Ла Униона до столицы, знакомлюсь с двумя местными женщинами и получаю сразу два приглашения переночевать у них до самолёта.
Вот мы едем с новой знакомой по тёмным сальвадорским улицам и вместе с водителем выбираем среди них те, на которых сегодня не стреляют и не швыряются горящими тряпками.
Вот я сижу в её семье, ем с ними рис, обсуждаю еду соседних стран и узнаю от её дочки, что все мыши умерли, потому что устали ждать, пока кошка их доест.
Вот я пытаюсь уснуть у стены сальвадорского аэропорта, на полу колумбийского и на скамейке турецкого.

Вот я еду по сумеречной утренней Москве на Казанский вокзал получить билет в следующую поездку и знакомлюсь с бездомным Палычем. Он долго смотрит на меня и спрашивает:
— Оттудова?
— Откудова?
— Курить будешь?
— Буду.

Вот мы курим с Палычем, так и не выяснив откудова я, но точно зная, что оттудова. Курим и смотрим на московские светящиеся окошки-звёзды. Ни я, ни Палыч ни разу не индейцы. Но мы тоже знаем, что за звёздами непременно живут родные люди. Пусть не наши, но чьи-то точно.

Мимо нас проходит нервный мужик и кричит в телефон:
— Это возмутительно пакостно!

Мы с Палычем грустно качаем головами ему вслед:
— Зря он так…
— Точно, зря…

У Казанского пахнет зимой, куревом и горячим молоком.
Привет, Россия. Я дома.

Это мой последний текст из Никарагуа. Сейчас выезжаю в Потоси, откуда через пять часов отплываю в Сальвадор, а уже завтра утром оттуда вылетаю в Россию.

Почти три месяца провела здесь, а кажется, что и одного не прошло.
Было много всего. Бывало очень плохо. Но я уже и не вспомню, что это было и как именно.
Зато хорошо помню, что бывало невероятно хорошо. Как играли в домино с Марией. Как запрыгивали на гребни волн с Марго. Как танцевали под дождём с Орландо. Как разговаривали о дружбе с Аней. Как спали на полу кухни с Катушкой. Как все вместе смотрели фильм «Тысячу раз спокойной ночи» на испанском и светлячков под пальмами.

Увожу с собой несколько сотен фотографий, около двух часов видеозарисовок и половину будущей книги.
Никарагуа, несмотря на всё, что ты со мной сотворила и на всё, что ты мне показала — я очень хочу вернуться и снова смотреть в тебя. Я не досмотрела.
Так что, hasta siempre, amigos!

P. S. Уже прилетела в Москву. Немного приду в себя и выложу оставшиеся тексты о поездке из Никарагуа и Сальвадора.