Антиутопия + Проза

Это началось не с абиогенеза, как лепечут современные астрофизики, а с падения. Задолго до того, как скалистая кора Земли остыла, задолго до того, как первая капля конденсата упала в первобытный океан, Оно прибыло. Не корабль, не сущность в нашем понимании, но спора. Единичная, микроскопическая, невообразимо древняя спора, занесённая космическим ветром из глубин, где время течёт иными руслами, а формы жизни не имеют ничего общего с углеродной химией нашего жалкого мира. Он был – и есть – Вечным архитектором бездны.

Оседая на молодую, безжизненную Землю, Он не дремал. Он прорастал не в плодовое тело, знакомое нашим микологам, но в саму ткань реальности. Его гифы – не нити мицелия, но тончайшие нити первозданной жизненной силы – проникли в горячий бульон планеты. И начал Он творить. Не из любви, не из стремления к красоте, а из холодного, непостижимого импульса, столь же древнего, как пустота между галактиками. Первые протоплазматические сгустки, первые ритмичные сокращения протоклеток – всё это было плодом Его безмолвной воли, экспериментом в гигантской чашке Петри под названием Земля.

Он наблюдал, как Его творения множатся, усложняются. Трилобиты, папоротники высотой с секвойи, ящеры, чьи шаги сотрясали континенты – все были Его детищами, Его садом. Но сад этот требует ухода. Когда форма жизни становилась слишком громоздкой, слишком агрессивной, слишком… неуместной в Его изначальном замысле, Архитектор проявлял свою истинную природу. Не гнев, не месть – лишь методичное, абсолютное очищение.

Вымирание динозавров? Не астероид, не вулканы. Это был великий ретрансмутационный импульс. Гифы Архитектора, пронизывающие планетарную кору, извергли в атмосферу не пыль, но споры иного рода – споры смерти и перерождения. Микротоксины, перестраивавшие саму основу метаболизма гигантских рептилий, превращавшие их могучие тела в рассыпающуюся биомассу, удобрение для новых опытов. Целые цивилизации, чьи имена стёрты временем и песками пустынь, они слишком зазнались, слишком уверовали в своё превосходство над природой, которую считали слепой. Архитектор показал им слепоту куда более древнюю и ужасную. Платоновские Атлантиды, Му, Лемурии – не мифы, а могильные плиты, установленные Архитектором.

И ныне… о, боги, если б они были реальны!.. Ныне Его безглазый взор обратился к нам. К человечеству. Мы, венец Его долгого эксперимента, разочаровали Его. Не величием, но ничтожеством. Не созиданием, но паразитизмом. Мы не просто неуместны – мы оскверняем сад. Наши машины, ревущие в Его древней атмосфере; наши отравленные реки – Его кровеносные сосуды; наша алчность, наша жестокость, наше слепое шествие к самоуничтожению… Мы – плесень на прекрасном, хоть и чудовищном, гобелене жизни. Плесень, которую необходимо соскрести.

Признаки повсюду, для тех, кто осмелится видеть. Странные грибы, произрастающие в геометрически точных кругах на местах древних катаклизмов; споры, найденные в антарктических льдах возрастом в миллионы лет, идентичные современным, но несущие в себе генетический код тотального распада; учащающиеся случаи массового, необъяснимого помешательства. Ученые шепчутся о новом штамме, о глобальной пандемии. Глупцы! Это не болезнь – это Призыв. Предвестник Великого Очищения.

Он уже просыпается. Я чувствую это в дрожи земли под ногами, не от землетрясений, а от медленного движения гигантских гиф, шевелящихся в планетарных глубинах. Чую в воздухе – не запах, но вкус древней плесени и грядущего разложения. Вижу в ночном небе не звезды, но холодные, безразличные споры, ожидающие своего часа.

Скоро – возможно, завтра, через год, через столетие (что есть столетие – лишь миг для Вечного архитектора бездны) – Архитектор извергнет свой финальный, ретрансмутационный импульс. Воздух наполнится не пеплом, но Его дыханием – невидимыми спорами переустройства. Они проникнут в легкие, в кровь, в самую ДНК. Человеческая плоть начнёт меняться. Распадаться. Расцветать невообразимыми грибницами. Мы станем не трупами, но удобрением. Биомассой для следующего акта бесконечной пьесы архитектора бездны.

И под чужим солнцем, из слизи и праха, что некогда звались человечеством, взойдут иные формы жизни. Странные, чудовищные, прекрасные в своём нечеловеческом совершенстве. И Архитектор будет наблюдать. Холодно. Безразлично. Вечно.

Ибо Он был здесь первым. И Он останется здесь последним. Наш Создатель. Наш Палач.

— Попробуем снова, — процедила она сквозь зубы. — Что ты знаешь про остров?

Парень дергался и рычал, стараясь высвободиться, и только когда она приставила к его горлу его же нож, затараторил:

— Я скажу, только не убивай! Позови Стеллу! Просто позови, и ты пройдешь!

— Вот и умница, можешь ведь, когда хочешь.

Она перерезала тощему горло и слезла с него. Вытерла нож о его шорты, положила в сумку. Парень хрипел и дергался, пока кровь хлестала у него из горла. А когда затих, над ним засветились цифры 1 и 2.

— Маловато ты стоишь, — сказала Ева, — хотя что вы там еще можете стоить на этом острове, отбросы.

Она встала у стены и нахмурилась. Стелла. Та самая? Неужели ей так повезет!

— Стелла! — позвала, слабо надеясь, что все так просто. Вся королевская конница, вся королевская рать... Не могла эту Стеллу достать. А надо было просто позвать, серьезно?

Бетонная плита перед ней подернулась рябью, издавая низкий гул, как при высоком напряжении. Ева с опаской ткнула в появившуюся дыру палкой, и только потом, убедившись, что с палкой ничего не случилось, проскользнула внутрь и застыла на месте.

Место за забором выглядело совсем не так, как она ожидала. Беленькие домики, мощенные камнем дорожки, по краям которых расположились цветущие клумбы, мужчины и женщины в легкой одежде с умиротворенными лицами занимались каждый своим делом. Даже коричневое море не выглядело отсюда таким мерзким, напротив, казалось органично вписанным в местный пейзаж. После пыльного города, где Ева провела всю свою жизнь, остров воспринимался как самый настоящий рай.

Заметив Еву, жители приветственно подняли руки и засверкали улыбками. Совсем скоро они окружили ее и повели за собой куда-то вглубь, ласково подхватив под руки. Они говорили и говорили, образуя неровный хор голосов, который сбился в ее голове в единый гул. Ева пыталась вычленить отдельные голоса и предложения, но не могла. Ощущения спокойствия и тепла окутало ее как мягкая вата, только на границе сознания билась невнятная тревога, осознать которую она была не в состоянии. Хотелось улыбаться, греясь в тепле чужих улыбок, покачиваясь на чужих руках, растворяясь в хоре чужих голосов.

Минус 10

Минус 20

Минус, минус, минус...

Ева очнулась, когда цифры над ее головой запищали и замигали красным. Мгновенно покрывшись холодным потом, она замахала руками, отбиваясь от окруживших ее людей, и закрутилась на месте, выискивая причину ее потерь.

— Что это? Как вы это делаете? — закричала она, размахивая ножом.

Жители притихли, выстроившись в ровный круг поодаль, и с улыбками смотрели на нее, не говоря ни слова и не предпринимая никаких действий.

Ева чувствовала, как слабеют руки, кружится голова и взгляд застилает пелена. Она наугад ткнула ножом и повалилась на землю.

***

— Все в порядке, — женский голос вывел ее из забытья.

Ева открыла глаза и осмотрелась. Белая комната с красными дверьми, она лежит на полу, а рядом Стелла. Та самая Стелла, постаревшая, но все такая же, с добрыми морщинками у глаз, пухлыми руками и мягкой улыбкой. Все так же усыпляет бдительность, внушая обманчивое чувство безопасности.

— Ты! — прохрипела Ева, пытаясь найти свои цифры. Сколько там еще осталось? Хватит на сражение?

— Да, дорогая. Не волнуйся о статистике, здесь ее нет. Здесь она ни на кого не действует. Кроме тебя, но это пока.

— Но как? — от удивления Ева даже забыла, что только что хотела драться. Ее счетчик почти обнулился, но чувствовала она себя при этом вполне сносно.

Отменить цифры невозможно. С приходом новой жизни и системы в мир, каждый гражданин с десяти лет наделялся голографическим табло над головой. Каждый должен был зарабатывать свое право на существование с юности. Отменить это было нельзя. Можно было только выбрать наиболее приемлемый для себя путь — быть добропорядочным гражданином или наоборот. От старого уклада осталось многое, с приходом системы стало проще принимать дурную сторону, но система была по-своему справедлива, очки поощрения выдавались одинаково как за хорошие поступки, так и за плохие. За страдания жертва получала больше мучителя. Некоторые граждане становились профессиональными жертвами — дети, пережившие насилие, вырастая, искали для себя «хозяина», в симбиозе с которым им удавалось прожить привычную и относительно долгую жизнь. Была ли она счастливой? Вряд ли. Просто самый простой выбор.

Ева была из их числа, ее мать была жертвой, отец «хозяином». Такие дети редко перебирались на другую сторону. Но она смогла. В день установки табло она твердо решила однажды поменяться с папой ролями, когда у нее будет достаточно очков на счету и боевого навыка. Но появилась Стелла.

Просветленная, так ее называли. Она организовала приют для жертв, очень быстро собрав в нем десятки женщин и детей. Мама и Ева тоже попали туда, после особо жесткого наказания от папы. Мама еле двигалась, и Еве приходилось поддерживать ее, пока они брели в приют.

«Там нам помогут, — с усилием бормотала мама, — надо это прекращать».

Ева смотрела на цифры маминого табло. «Хорошие цифры, папа постарался, не жалея кулаков, добавил маме очков, хватит надолго», — так думала тогда Ева. Сама она в этот раз не была хорошей жертвой, уклонялась, защищала мать и больше потеряла, чем получила. Но это ее не волновало, внутри разгоралась надежда, что теперь все изменится, они смогут зарабатывать очки иначе, работой, как все, или даже убийствами. Она была готова и на это — убийц было мало, они всегда были в цене.

Стелла сама встретила их. В белом длинном платье, с собранными в корону волосами, она напомнила Еве богиню из исторических файлов. Приняла маму в объятия, не обращая внимания на пятна, которые оставались на белой ткани от слез и кровоточащих ран.

— Глупые мои овечки, — ласково говорила она, — теперь вы в безопасности, всё будет хорошо.

Ева поверила, не замечая, что у Стеллы на табло запредельное количество очков, что жертвы в приюте ведут себя слишком тихо и мало двигаются, что глаза их пусты, а улыбки выражают скорее безумие, чем радость. Откуда ей было знать, как выглядит безумие?

Сначала все было хорошо, мама поправлялась, раздумывала, на какую работу выйти — с этим проблем не предвиделось. Система предоставляла свободный выбор и бесплатное обучение. Много профессий исчезло за ненадобностью: учителя, юристы, банкиры, менеджеры, продавцы... Ева и не знала, сколько их еще было и для чего, теперь ценился только ручной труд, все остальное решала система.

А потом мамы в каком-то смысле не стало. Она перестала говорить, только сидела, покачиваясь, и смотрела в одну точку. Стелла сказала, что так бывает. Жертва иногда не может перестать быть жертвой и ей становится невыносимо без хозяина. Поэтому она привела отца.

Тот день Ева никогда не забудет. Как Стелла улыбалась мягкой, доброй улыбкой, пока отец пинал маму в живот, как гладила его по голове, приговаривая, что жертвы на самом деле хозяева, что все в мире перевернуто и неправильно, что он ни в чем не виноват, и она его обязательно «починит» и «спасет». Не забудет она и того, как сумела добраться до кровати, в изголовье которой лежали ножницы («от дурных снов», — говорила мама, подкладывая их под матрас), и как совершила свое первое убийство, воткнув лезвия в горло папы. Как визжала Стелла, на этот раз отпихивая от себя истекающего кровью отца, как минусовался его счетчик, и как прибавлялись цифры на её собственном табло. И как смотрела на нее мама, помутневшими навсегда глазами, но с улыбкой на лице. У каждой жертвы был свой предел — очки могли приходить и дальше, жизнь продолжалась, а вот психика не выдерживала.

Стелла вскоре исчезла. Приют закрыли, жертв раскидали нуждающимся мучителям, всех, кроме мамы. Ева убила ее, невыносимо было смотреть на нее такую. Сама она стала убийцей, хоть смысла в этом уже не видела, отца больше не было, а убивать просто так не приносило ничего, кроме очков и пустоты внутри.

Несколько лет она прожила в тени, стараясь не выделяться и брать столько заказов, сколько было необходимо на оплату жилья и пропитания. Пока не узнала про остров.

Он появился ниоткуда. Место, которое не видела система, где пропадали люди. Место, о котором шептались, которого боялись, куда желали попасть. Никто не знал, кто организовал остров. Наемники исчезали там бесследно. Слепое пятно в системе, которое могли обойти только люди, живые, настоящие.

Награды за информацию о нем Еве хватило бы на всю жизнь, можно было бы навсегда забыть про убийства и работу, убраться из этого города и попробовать что-то другое. Да и терять ей было нечего.

***

— Как ты это делаешь? — повторила вопрос Ева, вглядываясь в ненавистное лицо.

— В прошлой жизни я была гением, — ответила Стелла, касаясь ладонью волос Евы. — Систему придумали люди, люди же могут ее отменить.

— Чего ты хочешь? — Ева дернулась, уклоняясь от пухлых пальцев.

— Хочу спасти мир, — спокойно ответила Стелла, опустив руку.

Ева вспомнила маму и горько хмыкнула. Не похоже это было на спасение.

— Знаю, о чем ты думаешь, — оборвала ее мысли Стелла. — Ты видишь мир в искажении. Ты не была жертвой, как и твоя мать. Вы сами выбрали этот путь. А твой отец не выбирал, ему пришлось. Вот кто настоящая жертва, понимаешь? И ты теперь тоже настоящая, а значит заслуживаешь лучшей жизни.

В комнату входили люди, Ева с трудом узнала пару лиц, бывшие наемники, такие же, как она. С блаженными улыбками на лицах и плавными движениями, они совсем не походили на себя прежних. Ни у кого над головой не светилось табло.

— Я поняла, — сказала Ева, приподнимаясь с пола. — Что мне нужно делать?

На лице Стеллы всего на миг промелькнуло удивление и тут же сменилось улыбкой. Она встала и подала Еве руки. Люди в комнате заговорили, их голоса слились в уже знакомый гул, в голове помутнело, и Ева, ухватившись за теплые ладони, с трудом поднялась на ноги.

Люди вокруг улыбались и покачивались, повторяя невнятные слова. В висках запульсировало, а то место, где Ева привыкла ощущать шестым чувством свой счетчик, пронзило болью. Она вскрикнула и согнулась пополам, вырвав руки из ладоней Стеллы. А когда разогнулась, воткнула нож в рыхлую шею, точно между ключиц.

Гул пропал. Стелла захрипела и схватилась за нож. Ее платье заливалось кровью, совсем как тогда, с отцом. Только теперь Стелла не визжала и не прыгала по комнате, а повалилась назад и задергалась. Никто не бросился ей на помощь. Никто не бросился на Еву. Люди застыли, улыбки сползли с лиц, сменившись оскалом, воздух заискрился, и над головами каждого появилось привычное табло с почти обнуленными счетчиками.

Секунда — и бывшие жертвы просветленной хозяйки бросились на ее подрагивающее тело. Они рвали ее на части, выгрызали куски, как стая хищных животных, блаженное безумие сменилось на приступ столь же безумной ярости.

Ева прикрыла рот и нос рукавом, чтобы не вдыхать медный запах, и вышла. Снаружи стояли растерянные люди, над каждым светилось табло. Все они с такой статой не протянут и дня, но Еву это не беспокоило. Она шла к выходу, а ее счетчик все еще продолжал накручивать цифры.

Поле не лишало меня свободы, я мог продолжать ходить на работу, ездить в путешествия, разговаривать с людьми и даже преподавать в школе, взбреди это в мою дурную голову. Я не мог только одного — приблизиться больше чем на полметра к особям своего вида, то есть, к людям. Изощренная пытка, я оценил задумку сразу, как мне установили поле. До этого я смотрел на таких же бедолаг и думал что им следует радоваться — вместо того чтобы сидеть за решёткой они продолжают спокойно жить, лишение физических контактов на какое-то время вместо срока в тюрьме — даже слишком гуманно.

И только когда я сам оказался в поле, я понял, как это сложно. Стоило установщику поднести ко мне руку, как меня дернуло в сторону. Мое тело не слушалось меня, любой человек, пытающийся подойти ко мне вплотную заставлял мое тело отступать, изгибаться, порой в весьма неприятных позах, лишь бы избежать контакта, а в ушах появлялся гул. Никаких вечеринок и откровенных танцев с девушками, никаких концертов, общественного транспорта, толпы, и совсем никаких прикосновений, даже по доброй воле. Хорошая защита, плохо только преступнику, то есть, мне.

— Поле основано на таком явлении как мурмурация, — скучным голосом вещал установщик, колдуя над моим телом. — Птицы в стае держат дистанцию и реагируют на движения соседей. Вы так же будете реагировать на движения окружающих вас людей, с одной лишь разницей, для вас дистанцирование продлится десять лет.

Я тогда рассмеялся от облегчения. Казалось, это полная ерунда, потерплю, это вам не на нарах спать. А теперь думаю, лучше бы отсидел в два раза больше.

Где бы я не находился, куда бы не переезжал, не проходило и получаса, чтобы кто-то не заметил поле. Меня дергало и ломало от протянутых для пожатия рук, от неловких движений нервных дамочек и порывистых и непредсказуемых детских нападений. Я как рыба в косяке, уклонялся от любого взмаха ладонью в мою сторону. И люди это замечали, перешептывались за спиной, пока кто-нибудь не выяснял, что наказан я по ужасной статье, и начиналась травля.

Пришлось сменить четыре города и с десяток квартир, пока я не поселился в частном секторе в одном из дешевых таунхаусов. Здесь тоже быстро прознали про поле, но люди были спокойнее и равнодушнее, кроме драгоценных соседей. Этим нравилось задевать меня. Особенно маленькой Луизе.

Но в то утро малышка Луиза поплатилась. Она снова взяла велосипед. Я стоял с чашкой кофе на газоне, любуясь облаками. Малышкин папашка вывалился из дома и направился к машине, потрепав дочурку по голове и, сделав резкий выпад в мою сторону, взоржал как конь, когда я дернулся и пролил кофе на брюки. Сосед сел в машину, и, вытирая слезы, завел мотор.

Его маленькая дочурка проехала мимо меня, вызвав новый приступ хохота у папашки, объехала его машину и остановилась на дороге сбоку.

Автомобиль появился неожиданно. Я не успел подумать, не успел даже крикнуть, только рывком прыгнуть к девочке, и отпрянуть. Поле откинуло меря прочь, а в следующую секунду Луиза летела на землю в веере красных брызг. Я смотрел как она падает и ничего не мог сделать.

Тщательно заперев наружнюю створку, она с упреком обратилась к сестре:

— Ты опять ничего не закрыла! Она же могла выйти!

Эвелина жевала бургер, сидя на диване и уткнувшись в телефон.

— Олесь, оставь её в покое. Выпусти уже, сколько можно издеваться над старухой! Погуляет пусть хоть по дому-то, ну!

— Я не издеваюсь! А здесь ей быть нельзя, и ты это прекрасно знаешь!

— Издэваэшься, — промычала Эвелина, запихав остатки булочки в рот. — Думаешь, ей нравится сидеть одной в комнате без окон и света? Сама так попробуй! А ещё там воняет...

— Ведро выноси вовремя! Я не могу водить её в душ и в туалет, когда мне вздумается, — зашипела Олеся, — если Артëм узнает, что я держу её здесь, он со мной разведётся!

— И правильно сделает, между прочим, — Эвелина залпом допила колу и кинула банку на пол. — Ты нарушаешь закон, вообще-то. И если кто узнает, что ты заперла бабку в подвале, Артём тоже будет отвечать. А он, бедняга, и не в курсе.

— Тогда и ты будешь отвечать. Ты-то знаешь, — разозлилась Олеся, — я не забуду рассказать, что это ты помогла мне её спрятать! И в квартире бабушкиной живёшь тоже ты! Так что ты первый кандидат на наказание.

— Ладно-ладно, чего завелась-то? Квартира итак бы мне осталась, не надо вот. Просто говорю, что жалко ба. Не заслужила она такого на старости лет.

— Вот именно, не заслужила!Так что закрывай долбаные двери, и не забывай кормить ба и выносить ведро, как мы договаривались!

— Пффф, ладно, релакс, окей? Начала тут, — сестра насупилась и встала с дивана, запихивая телефон в задний карман джинс. — Я пошла. Завтра не жди, у меня дела.

— Какие ещё дела? — взвилась Олеся, — я на работе, кто за ба присмотрит?

— Придумай что-нибудь, ты же умная, — бросила Эвелина и открыла дверь, собираясь уйти.

Олеся подлетела к сестре, схватив её за плечо, развернула к себе и закричала:

— Ну уж нет! Её нельзя оставлять одну, а я не могу уйти с работы, придёшь завтра как миленькая!

— Да пошла ты со своей ба! У меня своя жизнь, не собираюсь присматривать за сумасшедшей старухой и ждать пока она сдохнет! Сама решай свои проблемы, я больше сюда не приду! —

Эвелина оттолкнула Олесю и вылетела на улицу.

— А ну вернись! — заорала Олеся, но сестра уже скрылась за углом дома, зато занавески на соседском окне отодвинулась и показалась любопытная физиономия Алексея Георгиевича — занудного и весьма любопытного айтишника.

Захлопнув дверь, Олеся издала рык, вцепилась в волосы и плюхнулась на диван.

Смятая банка и упаковка от бургера валялась под столом вместе с парой грязных салфеток — Эвелина, как и в детстве, никогда не убирала за собой, оставляя эту обязанность другим.

Где-то в районе сердца привычно заныло, мысли пошли по неизменному кругу: "Может, Эвелина права? Может, надо было сделать всё как положено? Но как потом жить? Как простить себе?".

Преступать закон оказалось сложнее, чем она думала. Но больше всего её волновало, что из-за её решения пострадает Артëм.

Глубоко вдохнув, Олеся встала и принялась за уборку. Муж скоро вернется, а ей надо успеть помыть и покормить ба, дать ей снотворное, чтобы она не бродила ночью, и проследить, чтобы ба не выплюнула таблетки и заснула.

— Ба, — Олеся легонько потрясла бабушку за костлявое плечо. — Просыпайся, пора купаться!

Бабушка тяжело разлепила мутные глаза. Она продолжила лежать, а её взгляд блуждал по Олесе, словно ба пыталась опознать непонятный объект.

— Ба! Пойдём, моя хорошая, помоем тебя, потом поешь и спать, — Олеся потянула её за руку, но ба продолжила безучастно лежать, только губы вдруг затряслись.

— Отпусти меня, Лесенька, — ба говорила куда-то в сторону, — я устала, отпусти меня.

По морщинкам у глаз потекли слëзы, и бабушка принялась вытирать их иссохшейся ладошкой.

— Я не могу, ба, ты же знаешь, — Олеся с трудом проглотила ком в горле.

— Я на солнышко хочу, на травку посмотреть, пусти!

— Нельзя, ба, — голос прерывался, пришлось сжать губы, чтобы не зареветь. — Пойдём, искупаю тебя, покормлю, а потом включу сказки, хочешь, ба? Там и солнышко, и травку показывают.

Бабушка прикрыла глаза и помотала головой.

— Я так не хочу, Лесенька. Не надо, прошу тебя. Отпусти.

Её слова камнями падали в сумраке комнатушки. Олеся глубоко вдохнула, схватила ба за руку, и зло зашипела:

— Быстро вставай, проклятая старуха! У меня нет на это времени!

Ба съежилась, поджала губы и послушно встала.

— Хорошо, Лесенька, не ругайся только, я иду-иду...

Уложив бабушку спать, Олеся поправила одеяло и, нежно проведя по пергаментной щеке кончиками пальцев, поцеловала её.

— Прости, ба, — шепнула скорее для себя. — Я люблю тебя.

Веки ба беспокойно подрагивали, руки комкали край одеяла, а мерное дыхание моментами прерывалось, будто бабушка пыталась перестать дышать.

Олеся еле успела закрыть наружную дверь в подвал, когда вернулся Артём.

— Лесь, представляешь, сегодня Карлова забрали, помнишь, работал у нас, уволился потом, — не успев разуться, крикнул он с порога.

Каждый раз, когда Олеся слышала такие новости, у неё холодели руки.

— Почему? Как ты узнал?

— Сегодня приходили с проверкой, оказывается он давно из отпуска вернулся, но на этом своём диком острове подцепил какую-то лихорадку, там название мудреное, я не запомнил. И мозги ку-ку, — Артём покрутил пальцем у виска.

— Но как? Его же должны были сразу забрать?

— У него жена медик, она сразу поняла, что там нечисто и, представляешь, решила его спрятать. Закрыла дома, собиралась увезти куда-то, а на работу заявление от его руки написать. Отчаянная баба, конечно. И ведь получилось бы! — муж сказал это с долей восхищения.

Олеся застыла на месте.

— А как они узнали?

— Карлов, пока жена на работе была, из дома сбежал. Мозги у него хоть и ку-ку, но мужик он умный, сообразил как замки без ключей открыть. Говорят, она его чуть ли не на цепи держала. О чём только думала? — задумчиво закончил Артëм, снимая рабочий пиджак и переодеваясь в домашнюю одежду. — Теперь на отработки поедет. Жизнь себе сломала, горе-баба.

— А ты не думаешь, — осторожно начала Олеся, — что она не могла по-другому? Она, наверное, очень его любит.

Артём усмехнулся:

— Считаешь, это того стоит? Ты видела, что творится на тех заводах? Никому бы не пожелал там оказаться. И уж точно не хотел бы такого для своей жены, — он повёл плечами, будто стало зябко.

— Кхм, а если бы это я сошла с ума? Или сломала позвоночник и стала бесполезной? Ты бы смог...?

Муж недовольно поморщился.

— К чему ты это начинаешь? Система придумана не просто так, это жизнь. Естественный отбор. Да что я тебе говорю, сама всё знаешь! — его тон стал раздраженным. — Да, мне будет тяжело, плохо, и, скорее всего, я уже не смогу жить с кем-то еще. Но разве лучше быть с инвалидом? Или стариком? Смотреть, как ты не можешь самостоятельно есть, мочиться и даже говорить? Или пускаешь слюни и живёшь в своём мире, наполненном кошмарами и болью? Нет, такого я бы не хотел. И для себя я бы тоже предпочел смерть.

— Но ведь раньше такие люди жили и многие из них были счастливы...

— Чушь! — Артём прикрыл глаза. — Ты снова начинаешь... Знаешь, иногда мне кажется, что твоя бабка не ушла из дома и потерялась, а это ты её спрятала.

Олеся вздрогнула, чувствуя ледяной холод внутри.

— Что ты такое говоришь?

— Ничего. Я просто не понимаю, почему ты так против системы. Жизнь стала лучше, признай это. Никто не мучается и не страдает. Все в равных условиях, нет больных и неполноценных, никто не собирает миллионы на лечение, никто не привязан к умирающим родственникам. Разве тебе плохо? Твои родители спокойно ушли, когда почувствовали, что больше не хотят жить. Как и мои. И я уверен, твоя бабка тоже хотела уйти. И если бы не потерялась где-то в лесу, то пошла бы в один из пунктов ликвидации.

— Не пошла бы! — зло выкрикнула Олеся. — И ты бы не пошёл! И я бы тебя не сдала, — рукам стало больно, Олеся так стиснула кулаки, что ногти впились в кожу.

Артём подошёл и прижал её к себе.

— Тише, Лесь, спокойно, — он мягко поглаживал её плечи, — я знаю, что ты бы не смогла. Поэтому написал доверенность на Эвелину.

— Что? — Олеся отстранилась, потрясенно, — как ты мог?

— Так, Лесь! Я не хочу чтобы ты, в случае чего, заперла меня в подвале, как ба, ты не понимаешь?

— Что? — повторила Олеся, она не понимала, ей показалось или муж действительно сказал, что знает её секрет.

— Брось, Леся, неужели ты правда решила, что сможешь спрятать в доме человека, а я не замечу? И не задамся вопросом, почему твоя сестра торчит у нас каждый день?

Олеся попятилась, прикрыв рот рукой, мысли прыгали, но зацепить хоть одну не удавалось.

— Я всё ждал, когда ты одумаешься. Думал, со временем ты поймёшь как это глупо, как ты рискуешь нашей налаженной жизнью. Но прошло почти полгода, Леся! И каждый день ты выбираешь безумную старуху вместо нас. Это ты называешь любовью? Так ты меня любишь?

— Я просто... — залепетала Олеся, но Артёму не нужны были её слова.

В дверь позвонили и его губы расползлись в холодной улыбке.

— Ты же не...?

— Прости, Леся. Но я не хочу быть преступником, — он неторопливо направился к двери, а Олеся просто считала его шаги, отмеряющие последние секунды её нормальной жизни.

Меньше чем через минуту в комнату ворвались ликвидаторы. Артём больше не смотрел на жену, её увели в машину, а скоро вывели ба. Она подслеповато щурилась и улыбалась, вдыхая свежий воздух и глядя на солнце, несмотря на то. Заметив Олесю за стеклом машины, ба помахала ей и послала воздушный поцелуй.

Когда машина отъезжала, Олеся увидела Эвелину. Сестра спешила к её прежнему дому, с радостной улыбкой провожая взглядом кортеж ликвидаторов.

— Постой, — теперь в голосе лишь мягкость. — Извини, я не хотел тебя напугать, — продолжает, заметив мой взгляд, убирает руки и выставляет ладонями наружу, показывая, что не собирается причинить мне вреда.

— Поэтому врываешься в шесть утра в мою квартиру? — вопрос срывается с губ прежде чем я успеваю подумать. Замерев, жду его реакции.

— Ты права, — в его глазах печаль. Он снимает очки и трет переносицу, чуть наклонив голову. — Если хочешь, я уйду.

Хочу! Очень хочу, но мне страшно произнести это вслух. Я одна, никого нет рядом, а он проник в квартиру, легко вскрыв замок так, что я даже не услышала.

— Молчишь... Это значит, что у меня есть шанс?

Внутренне кричу "нет! Никогда и ни за что!", но на этот раз успеваю остановить себя. С ним так нельзя. Или только с ним прежним так было нельзя? Боюсь рисковать.

Накидываю халат, всей кожей ощущая его взгляд, сажусь на диван, плотнее запахивая полы. Он без спроса пододвигает стул, поставив его спинкой ко мне, и садится, раздвинув ноги и обхватив спинку руками. Свет я так и не включила и в комнате царит полумрак, едва разбавленный занимающимся рассветом. Я вижу отблески на стеклах очков, его полуулыбку, чувствую запах. Парфюм всё тот же. Мой любимый прежде запах.

— Что... — Голос дрожит, приходится начать заново. — Что ты хочешь узнать?

Он молчит какое-то время, чуть склонив голову, разглядывает меня, как диковинку под микроскопом.

— Всё, Саш, абсолютно всё. Но сначала... — Он протягивает руку и касается моего лица. Непроизвольно дергаюсь, ловя на его лице боль? Не успеваю удивиться, он опускает руку. — Сначала я хочу извиниться. За всё, что сделал.

Я судорожно вздыхаю. Эти воспоминания я много месяцев старательно прятала от себя, а теперь они лезут наружу, одно за другим, заставляя тело сжиматься.

"Видишь, что ты наделала? Это всё из-за тебя, грязная сука!" — его крик в моей голове звучит всё так же громко, как и тогда. Слышу свой всхлип и его вздох.

— Я правда не хотел, слышишь? — тихо говорит он, не сводя с меня глаз. — Я виноват перед тобой и перед...

Я быстро киваю. Если об этом не говорить, ещё можно будет представить, что ничего не было.

— Я тогда был так зол, понимаешь... Я был не в себе.

Хочется заткнуть уши, чтобы не слышать. Поднимаю ноги и прижимаю коленки к груди, обхватив их руками. Качаюсь, прикрыв глаза, а память подкидывает новые сцены.

В груди саднит от бега и крика, в босые ступни впиваются камушки, руки ободраны от того, что я молотила по всем закрытым дверям в доме. "Помогите! Пожалуйста, помогите!" — я сама не слышу своего крика. Он уже рядом. Совсем рядом. Слышу его дыхание за спиной. А потом вижу её.

— Что ты на самом деле хочешь? — скулю, чтобы прервать картинки в голове, чтобы суметь запихнуть их обратно, в тот чулан, в который я их поместила.

— Объяснить, — отвечает он. — Ты должна меня понять, Саша. И простить.

В комнате стало намного светлее, я вижу мелкую клетку на его рубашке, вижу новые морщинки у губ. Руки. Тонкие, изящные пальцы — я всегда удивлялась, как на таком теле могут быть такие пальцы. Теперь они ему очень подходят. Красивые и пугающие. Я знаю их силу.

— Так что, ты сможешь?

Выныриваю из мыслей и не понимаю, чего он хочет. Прощение. Что такое прощение? Зачем оно ему и, главное, за что именно я должна его простить? Вопросы снова остаются при мне. Я хочу, чтобы он ушел, чтобы его не было здесь. С каждой минутой он будто проникает в мою жизнь снова, всё плотнее, просачивается в каждый уголок моей квартиры, чтобы не дать мне спокойно дышать.

— Могу, — шепчу я еле слышно. — Прощаю. Я тебя прощаю.

Это всё? Я сделала, как он хотел, сказала, что он просил, теперь он уйдёт?

— За что ты меня прощаешь? — вкрадчивый голос будто раздается прямо в моей голове.

— За всё, — делаю я попытку, слабо надеясь, что это сработает.

Он хмурится, откидываясь чуть назад, ноздри чуть расширяются при дыхании, зубы стиснуты. Когда он говорит, голос звучит громче, с нарастанием.

— Саша, Саша. За что ты меня прощаешь? Скажи! Скажи это целиком!

Её голова похожа на цветок. Из зеленой шапочки волос распускается красный бутон, разливаясь на асфальте. Открытые глаза смотрят в небо. В такое же небо, как сегодня. "Видишь, что ты наделала?".

Я попросила её помочь. Я думала, при ней он меня не тронет. "Видишь, что ты наделала?"

— За что ты меня прощаешь, Саша? Скажи! — Я не заметила, когда он встал со стула и навис надо мной. В следующую секунду он хватает меня за плечи и трясёт. — За что? За что?

— За Алекс! Прощаю за Алекс! — кричу я, плач рвется из груди, когда Алекс снова встает перед глазами — ей было одиннадцать. Соседская девчонка просто выгуливала собаку. Зеленые пряди волос, тонкая, с задорной улыбкой. Я успела заметить, как гаснет ее улыбка, сменяясь удивлением, а потом страхом, когда я хватаю её за руки и прошу помочь. А потом нас догоняет он. "Видишь, что ты наделала?".

— Очень хорошо, Александра. Ты прощаешь?

— Да-да! Прощаю! — кричу сквозь слëзы. Красный цветок выполз из тайника, разлился по серым стенам, теперь мне ни за что их не отмыть.

— А теперь вернемся к началу. — его голос снова спокоен и холоден.

* * *

— Как это будет работать? — Александр оторвался от экрана, где Саша снова сидела на балконе, спустив босые ноги сквозь решетку перил.

— Нам удалось спрятать воспоминания пациентки и разделить её разум на несколько личностей, — менторским тоном начал профессор, — как вы знаете, в каждом из нас присутствует несколько несхожих черт характера. В каких-то ситуациях мы бываем смелыми, а где-то трусим, можем поступить подло, но в то же время быть хорошим, и так далее. Но всегда есть доминирующая черта, под которую подстраиваются остальные. Именно она определяет, каким будет человек. Бывает, что доминанта меняется и тогда мы наблюдаем полный переход личности из одного состояния в другое. Например, исправившиеся преступники. Но у некоторых людей доминант больше, чем две, и даже три. И тогда человек нестабилен. Как Саша. Её разум уникален, нам уже удалось создать три личности, постепенно возвращая воспоминания, дальше — больше. Она пока единственная, кто продержался так долго, но, уверен, не последняя.

— А что потом? Какова цель?

— Я слышу осуждение в вашем голосе, — усмехнулся профессор. — Потом мы избавим мир от преступности. И вы потеряете работу, — хлопнув по плечу следователя, хохотнул профессор. — Саша убила девочку и убедила себя, что это не она. Если наша методика оправдает себя, мы сможем убирать такие наклонности с юности, понимаете? Построим идеальный мир!

Александр скептически улыбнулся, и, выходя за дверь, спросил:

— А кто будет решать, какой мир идеальный?

Безмятежное небо над Петрополисом превратилось в бесконечный кусок сероватой ваты. Иногда крохотные кусочки небес отслаивались и медленно, чинно опускались на город. Бесшумно ложились на асфальт главной магистрали Петрополиса, где буднично толкались автомобили — снежинки смешивались под колёсами машин со льдом, песком, химическими реагентами, фекалиями птиц и микрочастичками резины, превращаясь в отвратительную подмёрзшую кашу.

Дорога — гигантская асфальтовая кишка, была зажата меж двух стен из самых разных домов и проходила через весь город — через все эпохи. Три полосы вели из стандартизировано-серого «настоящего», с аляповатыми новостройками и безвкусными торговыми центрами, в вычурно-роскошное прошлое, с изразцовыми доходными домами и величественными соборами. Короткими фрикциями кишка пропускала сквозь себя машиномассу: жужжаще-гудящую, нервно-сигналящую, истерично переливающуюся бликами фар.

Одна из жестяных коробок пришвартовалась к каменному тротуару: мотор её работал, выхлопная труба испускала потоки ядовитого, горячего газа в атмосферу. Хозяин коробки стоял рядом, на гранитном возвышении бордюра, наклонившись к боковому «зеркалу»: сверкающая гладь его превратилась в мутную, шершавую поверхность — словно хрусталик глаза, поражённый катарактой, она была уже неспособна воспринимать реальность. Черты лица водителя слиплись в гримасу беспокойства и раздражения.

«Долбанная развалюха», — подумал Хозяин коробки. — «Нужно скорее позвонить в Инспекцию и сказать, что визор сломался».

Размышления водителя прервал молодой незнакомец, бесцеремонно влетевший в него. Хозяин коробки ударился о мутное стекло: на его переносице появилась яркая капелька крови. Он резко, словно пружина, разогнулся и разразился зловонным потоком ругательств столь же грязных, что и каша, что была у него под ногами.

Воздух Петрополиса был наэлектризован, пронизан иглами беспокойства. Горожане натыкались на них и взрывались гневом: хамили друг-другу в метро, сигналили, что есть мочи, в пробках, избивали своих жён и детей. Истошно кричали на тех, кто ходит рядом с ними, боясь при этом поднять голову к небу — ведь небо, несмотря на свою мнимую безмятежность, громких воплей не прощало.  

Незнакомец же побежал дальше, не обратив внимания на Хозяина коробки, воровато (и даже испуганно) озираясь, что, стоить заметить, на скользких улицах, покрытых волдырями наледей, грозило ему физической травмой. Взгляд его судорожно перескакивал с лица на лицо, с машины на машину: Незнакомец искал «Их».

Наконец, он подбежал к светофору: нажал кнопку. Строгий, статный механический постовой в чёрном металлическом кителе показал красный свет потоку автомобилей и учтиво пригласил путника перейти дорогу. Незнакомец немного сбавил темп: за проезжей частью зияла квадратная пасть подворотни — стоило нырнуть в неё, и он оказался бы в безопасности.

«Одна полоса, вторая, третья — разделительная линия — четвёртая, пятая, шестая»…

Стоило Незнакомцу ступить на тротуар, как автопоезда пришли в движение. Внезапно раздалась сирена: ударяясь о стены домов, она пыталась вырваться, убежать из этого каменного мешка. Вместе с сиреной от фасадов с пилястрами и лепниной отскакивали синие вспышки проблесковых маячков. За спиной незнакомца резко затормозил белый фургон с красной полосой, проходившей вдоль всего автомобиля.

Раздвижная дверь с грохотом отъехала в сторону: из фургона посыпались одинаковые клоны в чёрной-чёрной форме без опознавательных знаков — лица их были закрыты безразлично-чёрными забралами. Завидев добычу, «псы» жадно кинулись её догонять.

«Псы» давно уже прикрывались медицинской символикой: видя, как среди ночи такой автомобиль пробирается во двор, ты никогда не знал, врачи ли это приехали спасти чью-то жизнь или же гончие вышли на охоту.

— Стой, Сука! — рявкнул Вожак.

Он появился в проеме последним. Его неандертальское лицо не скрывал шлем, коротко-стриженную голову же венчал чёрный берет.

Незнакомец ринулся в подворотню, едва завидев «псов»: бурный поток машин чуть замедлил их — Незнакомцу удалось выиграть немного времени. Он вбежал в квадратный двор, посреди которого росло маленькое деревцо, похожее на китайский бонсай без листьев. Растение приветливо помахало Незнакомцу веткой, когда тот пронёсся мимо. Дом же молча смотрел на него десятком пустых, серых глазниц-окон, которые внезапно сделались мутными.

«Глушилка» — подумал Незнакомец, врываясь в парадную: «Значит, дела совсем плохи».

Почти пять лет назад на смену обычному стеклу, в квартирах и офисах, витринах магазинов, и даже в автомобилях пришло стекло умное, которое под воздействием слабого электрического тока умело становиться непрозрачным. В тот день «псы» овладели величайшей магией: стоило нажать на кнопку специального устройства — «глушилки», и каждое стекло в радиусе 20 метров становилось преградой для ненужного внимания.

Колдовство использовалось, конечно же, во благо всех жителей Петрополиса — детей, в первую очередь. Чтобы юные горожане, задумчиво смотря в окно: школы — когда скучают на уроках, квартиры — когда наблюдают за птицами, автомобиля — когда едут за покупками вместе с матерью или отцом, ненароком не увидели смерть и страдания, болезнь и голод. А их родители не увидели бы, как «псы» похищают несогласных прямо с центральных улиц города. Или как ополоумевший от вседозволенности и наркотиков патриций избивает малолетнюю проститутку прямо посреди дороги. Обычное же, глупое стекло, которое не могло понять, какую реальность можно показывать, а какую нет, оказалось под запретом.

Незнакомец взбежал по тёмной, широкой лестнице. По продавленным, оплавленным временем ступеням — на самый верх. Гром берц звучал всё ближе: он походил на рокот аплодисментов, которые воспевали безрассудное и бессмысленное мужество Незнакомца. «Псы» чуяли добычу. Перед глазами у них мелькали новые звёзды, новые награды, новые повышения — нужно было лишь сломать ещё одного человека. Это ведь так просто! Чик — и миска щенка ломится от корма. Чик — и сука облачается в новые шелка. Чик — и хозяин дарит новую конуру.

Вершина: лестничная клетка, на которой была лишь одна, измазанная уже облупившейся красно-бурой краской дверь. Скрипучие, измученные петли из последних сил держали её дряхлое, крошащееся тело — настолько старое, что дверь ещё помнила чёрные воронки. Наконец, её час пробил.

Получив удар в спину, Незнакомец ввалился в помещение: черные псы облепили его и начали бить дубинками, методично превращая человеческое тело в месиво. Вожак растолкнул их и вошёл в квартиру: перед ним был длинный тёмный коридор. Пол, покрытый пластиковой плиткой, запертые двери по правую руку — давно брошенные комнаты. И лишь проём впереди мерцал слабым сиянием.

Вожак выдвинулся вперёд, пока его стая ломала запертые двери. Войдя в проем, он будто бы оказался внутри жёлтого топаза: комната переливалась, лучилась мягким светом благодаря множеству самых разных зеркал, что висели на стенах — овалов в изразцовых медных рамах и простых квадратов вовсе без обрамления, прямоугольников во весь рост и крохотных кругляшков с ручкой. Десятки зеркал отражали и преломляли свет одинокого торшера, что стоял в углу: тонкая чёрная ножка держала оранжевый абажур с небольшой бахромой. Пол же был устлан одеялами и подушками, отчего в воздухе недвижно стояла пыль. Посреди комнаты сидел старик: голова и лицо его были гладко выбриты, глаза его были плотно сжаты — судя по всему, он был слеп. Дряхлое тело его скрывали оранжевые лохмотья с причудливым узором, чем-то похожие на облачения буддийских монахов.

— Не выключаются! — в комнату вбежал один из «псов».

— Потому что это не визоры, идиот! — рявкнул Вожак и с силой ударил по ближайшему зеркалу.

Оно ощетинилось десятком мелких осколков и, словно оса перед смертью, ужалило неприятеля в руку. Вожак лишь усмехнулся: его лицо искривилось в уродливой ухмылке, отчего стало походить на злую маску кабуки. Одного за другим, он начал бить своих неприятелей: в цифровом мире дипфейков и пропаганды, ретуши и фильтров, эти глупые, надменные, чопорные и старомодные куски стекла с тонким слоем благородного серебра возомнили, будто бы они могут открыто отражать реальность, не искажая и не преломляя, не искривляя и не приукрашивая её в угоду кому-либо, показывая такой, какая она есть. Поэтому все зеркала прокляли и предали анафеме, заменив на визоры — экраны с крохотными камерами, которые отражали лишь реальность, что соответствовала ГОСТу.

Осколки бесшумно падали на одеяла и подушки. Слепой не сдвинулся с места.

Комната наполнилась зычным смехом Вожака: он радовался, радовался как ребёнок — но не разбитым зеркалам: «псы» гнались за костью, а поймали целого буйвола. Вожак обратил свой взор на старика  .

— Не может быть! — радостно и чересчур наигранно сказал он. — Тот самый великий Слепой! Надежда всех Несогласных, голос правды в океане лжи! Ты и правда ничего не видишь — зачем же тогда тебе столько зеркал?

— Слепец в комнате лишь один, — спокойно ответил старик. — Глаза мешают узреть правду. Там, где ты видишь героя в кителе, я вижу убийцу и вора. Там, где ты видишь подвиги ратного железа, я вижу смерть и разрушение. Видя яркий плод человек упорно не замечает запах гнили, исходящий от него — даже когда начинает пить его зловонную плоть.

Ухмылка на лице стала только шире Вожака.

—Гражданин, — строго отчеканил он. — Отражение реальности на территории Петрополиса запрещено. Вы арестованы.

Вожак схватил за шкирку и приподнял Слепого. В ту же секунду всеиспепеляющий, всеочещающий огонь, которым наполнилась комната, отпустил стае «псов» их грехи. Взрыв выбил окна во всём доме: град из осколков посыпался на дворовую плитку. Заиграла едва слышная симфония: её высекали тысячи крохотных многоугольников, что ударялись своими неровными гранями о мокрый камень — маленькое деревцо радостно махало своими ветвями им в ответ.

Огромный огненный шар вырвался в атмосферу. Чуть позже именно этот локальный скачок температуры приведёт к буре, которую город доселе не видывал. Но пока что небо было безмятежно, превратившись в огромный кусок сероватой ваты. Иногда крохотные кусочки небес отслаивались и медленно, чинно опускались на город.