Она улыбнулась мужику и сказала:
Он удивлённо заморгал, и на этом можно было бы закончить. Вот только отец, достававший чемодан Ии из багажника, кинул его прямо в глубокий снег и грозно затопал к крыльцу.
– Э, ты кого жирухой назвал?! За базаром следи, ты!..
– Пап, не сто́ит, – примирительно сказала Ия, но он, будто не слыша, уже схватил алкаша за грудки.
Ия закатила глаза и, подобрав чемодан, направилась на свой третий этаж.
Мама была на кухне, где аппетитно шкворчали сковородки и пахло почти как в детстве. Она с сияющими глазами обняла Ию, потом заметила чемодан, и улыбка на её лице погасла.
– С какими-то бомжами сцепился.
– Ты сама вещи тащила, что ли? – мама посмотрела на неё огорчённо и осуждающе. – Ты понимаешь, что ты его этим обидела?
Ну всё. Старая песня на новый лад.
– Чем? – фыркнула Ия. – Тем, что в двадцать три года стала самостоятельной? В Питере мне помогать некому, но ведь справляюсь как-то.
– Ты же знаешь, как он хочет быть полезным. Ты должна ему давать такую возможность. Он ведь столько ради тебя…
– Так, – резко оборвала Ия. – Даже не начинай об этом, слышишь?
Может, мама и сказала бы что-нибудь ещё, но тут в квартиру ввалился отец, и разговор замялся сам по себе.
В этом они трое были мастера. Заметать проблемы под коврик и делать вид, что их нет.
– Кто тебя, фиалку, защитит, кроме бати-то? – гордо сказал отец и растрепал Ие волосы. Она ответила бы, что в гробу видала такую «защиту», но вовремя прикусила язык.
В этом доме нужно было следить за словами.
И всё-таки, ещё в самолёте Ия твёрдо решила, что не даст отцу испортить себе праздник. Так уж вышло, что взрослой она полюбила новый год даже больше, чем когда была маленькой. Может, потому, что теперь за всё в жизни правда приходилось отвечать самой, это не всегда было просто, и любой повод для радости хотелось использовать на сто двадцать процентов. Каждый год Ия закрывала глаза на то, что тридцать первое декабря – это просто дата. Она охотно давала ёлкам и огонькам гирлянд себя обмануть. Заставить поверить, что с боем курантов и вправду начнётся новая, лучшая жизнь.
Это была её собственная традиция. В конце концов, волшебство – это то, во что ты веришь. А потом, в январе, можно было с новыми силами окунуться во взрослую жизнь.
Последние дни декабря прошли в радостном предвкушении, но без суеты. Ия уговорила маму не заморачиваться с готовкой и заказать тридцать первого какую-нибудь пиццу или типа того, так что они ходили по магазинам без огромных списков, и вместо ингридиентов для салатов Ия радостно кидала в тележку новогодние упаковки «Милки» и «Мишек Барни». Пока мама доделывала последние дела по работе – она у неё никогда не кончалась, – Ия тайком упаковывала в подарочную бумагу цветочные горшки в виде голов античных статуй. Пришлось искать их по всему Питеру, но цветы были маминой страстью, а Ие так хотелось её порадовать. По телевизору гоняли старые советские комедии и всякую новогоднюю ерунду. Двадцать девятого числа, когда по «Диснею» как раз начался мультик «Анастасия», Ия вытащила с антресолей заветный фанерный ящик. Ёлка у них уже много лет была искусственная, зато игрушки – бабушкины, верные спутники каждого нового года последние много лет. Этот ящик проехал с хозяйками через полстраны. Тогда было совсем не до шариков и мишуры, и теперь казалось даже странным, что мама не выбросила украшения, не продала и не передарила, но они уцелели, и Ия была этому очень рада.
Мама разделяла её чувства.
– Как хорошо, что мы их с собой взяли, – сказала она, когда Ия развешивала на ветки ватных зайцев и стеклянные сосульки. – С ними совсем как дома.
«Дома». Мама прожила в этом городе тринадцать лет, а он так и не стал для неё родным.
По вечерам они пили чай на кухне. Отец смотрел в комнате телик, и Ия наконец-то могла просто поговорить с мамой обо всём на свете. Она сама не заметила, как так вышло, но теперь, когда Ия выросла, они стали подругами. Двумя взрослыми женщинами, которым друг с другом хорошо.
Ия знала, что уезжать от неё будет больно.
Тридцать первого числа они пошли погулять. Мама, конечно, звала и отца тоже, но он предпочёл и дальше валяться на любимом диване. В последние часы отжившего года ударил мороз под минус тридцать; на безупречном голубом небе сияло солнце, а на снег было больно смотреть. Мамины очки покрылись тонким слоем изморози, у Ии заиндевели и смёрзлись ресницы.
Они гуляли до самого раннего, пронзительно-розового заката, только вдвоём. Совсем как когда Ия была в средней школе – в её самые счастливые годы.
Казалось бы, когда папа, которого ты вроде как честно любишь, вдруг исчезает из твоей жизни, должно быть больно. Ие, конечно, было, но всё-таки самым чёрным днём на её памяти стал не тот, когда он ушёл.
Это был день – воскресенье, осень, десятый класс, – когда отец вернулся к ней снова.
Не успели Ия с мамой снять заснеженные ботинки, как в дверь уже звонил курьер с заказанным заранее набором роллов. Ия только-только отправила в рот первый кусочек, когда на кухню заявился отец.
– Это что тут у вас? Дайте попробовать!
Он полез грязной вилкой с прилипшими комочками жира в самую середину сета, раздавил несколько роллов в кашу, пока смог наконец подцепить один. Аппетит у Ии как-то сразу пропал.
– Ну и ерунда, – с набитым ртом заявил отец и насадил на вилку ещё порцию. – И зачем вы это едите? Разве что вон те, с сёмгой…
– Это лосось, – машинально поправила Ия.
Отец со звоном бросил вилку на пол.
Мир как будто застыл. Даже попсовые мелодии из телика за стенкой испуганно притихли.
– Вот тебе всегда обязательно надо самой умной быть, да? – сказал отец. – Типа, ты всегда права. Только об этом и думаешь.
Ия молчала, не глядя на него.
– Почему все в этой семье всегда правы, кроме меня? Всё делают и говорят правильно, один я неправильно?
– Давайте не будем… – начала мама, но отец перебил:
– Ты можешь разок помолчать?! Только и делаешь, что её защищаешь. Нет бы хоть однажды побыть на моей стороне, а не этой суки!
На мамином лице отразился праведный ужас.
– Что «Серёжа»?! Сука – она сука и есть!
Он с грохотом пнул ножку стола, так что с него, разливая горячий чай, полетели кружки, и демонстративно вышел из комнаты.
Ия выпустила из груди долгий рваный выдох.
– Больной, – тихо сказала она.
Мама потянулась через стол, сжала её руку.
– Котёнок, у него ведь такая тяжёлая жизнь. Он столько перенёс…
Ну, да, в этом была доля правды. У Ии тоже сердце было не из камня. Она понимала, что, если у человека нервы ни к чёрту, для этого есть причины. Но какого, спрашивается, рожна из-за этого должна страдать она?!
– По-твоему, то, что он сидел в тюрьме – это смягчающее обстоятельство? – ядовито хмыкнула Ия. – А точно не наоборот?
Мама поджала губы, и Ия ясно увидела, что отец неправ. Жена всегда была именно и только на его стороне.
– Каждый имеет право на ошибку, – сказала мама. – Ты должна проявлять терпение. Прости его. Мы ведь семья, а в семье любят друг друга, несморя ни на что.
Ие понадобились все силы до последней капли, чтобы не перевернуть стол, добив остатки посуды, и не хлопнуть дверью так, что с потолка посыплется побелка.
Ей с самого детства твердили, что она похожа на отца. Как бы Ие ни хотелось обратного, так оно и было.
Без пяти двенадцать отец возился с пробкой шампанского, мама торопливо доставала из серванта бокалы, и под звон курантов они трое чокнулись друг с другом, как будто правда были той самой любящей, счастливой семьёй. Ия устало сделала глоток пузырчатой кислятины и загадала желание, чтобы этот балаган наконец закончился. Это желание было её единственным уже лет десять, но так и не сбылось.
Январь принёс с собой оттепель и мокрый снег стеной, так что о прогулках пришлось забыть. Можно было бы пойти в кино или в театр, или просто остаться дома и посмотреть какой-нибудь глупый смешной фильм, но у мамы уже были другие планы: наступило время ходить в гости. Родных бабушек и дедушек Ии давно уже не было в живых, зато всё ещё оставалась баба Таня. Когда десятилетняя Ия с мамой оставили свой старый дом, одним из критериев выбора нового места стало то, что здесь у них будет хоть кто-то. Ия даже не знала, кем баба Таня ей приходится – седьмая вода на киселе, до переезда они и не виделись ни разу. Но для мамы семейные узы были священны, так что на все большие праздники она почитала своим долгом нанести бабе Тане обязательный визит.
Ия могла бы увильнуть от этой обязанности – мама не настаивала. Но, хоть у неё и не было большого желания общаться с едва знакомыми людьми и есть из престарелых хрустальных салатниц, Ия решила, что поваляться на кровати с телефоном в руках успеет и в Питере. В гостях у бабы Тани орал телевизор, из-за раскладного стола в гостиной было не развернуться, а разномастные родственники обсуждали обычные темы: кто женился, кто умер, как подорожала рыба и куда катится страна.
Ия, само собой, тоже попала под обстрел.
– Ну что, – сказала какая-то тётка, имени которой Ия не помнила, – когда замуж наконец? А то смотри, двадцать три года уже!
Звучало это так, словно жить Ие оставалось всего ничего: завтра пенсия, послезавтра – могила.
Она притворно вздохнула и ответила:
– Да за кого? Где сейчас нормального-то найдёшь?
Хитрость сработала: за столом тут же пошла обсуждений, какие мужчины нынче хилые, не хотят служить в армии и вообще как бабы. Про личную жизнь Ии благополучно забыли.
Нет, в самом деле, не отвечать же им честно?
Ия без большой охоты поклевала чересчур майонезных салатов и надеялась, что удастся отвертеться от горячего, но не тут-то было. Несмотря на все протесты, баба Таня бахнула ей полную тарелку пюре и какого-то совершенно неприлично жирного и жёсткого гуляша, и не съесть всё это означало нанести кровную обиду всему клану. Вздыхая про себя, Ия решила, что проще смириться.
Это стало стратегической ошибкой.
Ночью она проснулась от того, что у неё болело под рёбрами справа. Не настолько, чтобы паниковать и вызывать скорую, но и на самотёк всё пускать не годилось, так что Ия, вздохнув, стала искать в интернете телефоны ближайших поликлиник.
Ей пришлось обзвонить с дюжину мест – даже в платных клиниках половина врачей была в отпусках, а график остальных оказался забит под завязку. В итоге Ия всё-таки добилась своего – записалась на приём на завтра, на восемь утра.
Благо, сама клиника была тут, за углом – можно дойти пешком. И на завтрак Ия времени тратить не стала – подозревала, что наверняка пошлют кровь сдавать. Так что она выбралась из кровати в семь, оделась, почти не открывая глаз, и выползла в темноту.
Светать ещё и не начинало. Под одним из фонарей, около мусорных баков, собрался народ. И чего ради они столпились тут в такую рань? У некоторых были собаки на поводках, эти явно вышли гулять поневоле. Остальные, возможно, выскочили покурить или выбросить мусор.
На земле возле баков лежала тёмная груда. Ия пригляделась, и с неё мигом слетели остатки сна.
Это было тело в ярко-красной шапке с помпоном.
Ещё секунда – и Ия поняла, что с шапкой рифмуются алые пятна на белом утоптанном снегу.
Её чуть не стошнило. Она закрыла глаза, не давая себе разглядеть подробности, но уже увидела слишком много.
В арке, ведущей во двор, завыла сирена скорой. Ия развернулась и пошла в клинику. Нечего глазеть.
Доктор, к которой Ия попала, была не в духе. Наверное, ей, как и всем, хотелось отдыхать дома с семьёй. Ия терпеливо слушала, пока ей недовольным тоном рассказывали что-то про загиб желчного пузыря, но больше – про общий вред ожирения.
– Короче, похудеть вам надо, – заключила врач.
Глядя прямо ей в глаза, Ия спокойно сказала:
Выходя из клиники, она даже не чувствовала себя обиженной – уже привыкла. Только немножко жалела об упущенном шансе поспать подольше.
Около мусорных баков во дворе уже не было никого – ни живых, ни мёртвых. Даже пятна крови почти засыпало снегом.
Разуваясь в прихожей, Ия услышала голоса на кухне. У мамы была привычка, болтая с подругами, ставить телефон на громкую связь.
– …нашли сегодня бомжа, – говорили на другом конце провода.
– Серьёзно? – ужаснулась мама. – Прямо тут, у нас?
– У вас! У самого вашего дома. Собаки загрызли. Весь, говорят, порванный.
– Да-а!.. – в голосе мамы звучала тревога. – Скоро на улицу будет страшно выйти!..
– Привет, мам, – окликнула Ия. От подслушанной беседы на душе снова стало как-то погано.
Мама как раз сварила суп, и они вдвоём сели обедать.
– Что доктор-то сказал? – спросила она.
– Что надо худеть. Как всегда.
– Не обращай внимания. Если похудеешь, то тебе скажут, что надо рожать. А если родишь…
– Да-да, «а чего вы хотите, вы же рожали»!
В этот момент на кухню вошёл отец, и смеяться Иде расхотелось.
– Я думала, тебя дома нет, – сказала она.
– Да нет, вот он я. А что?
Тем вечером она уснула мгновенно, но выспаться так и не смогла. Ей приснился кошмар.
Во сне Ия видела тело, распростёртое под светом фонаря. Кровь, безжалостно яркая на белом, протопила ямки в снегу.
Это был мальчик, лет десяти на вид.
Ия знала, что ему почти одиннадцать. Исполнится через неделю.
Он лежал неподвижно и нескладно, как никогда не лежат живые. Кровь заливала серую курточку и белое лицо. Голова вывернулась под неудобным, неестественным углом, так, что один открытый глаз уткнулся прямо в жёсткий наст. Ия ясно видела на сломе этой твёрдой снежной корки острые ледяные кристаллы.
Шарф на ребёнке был разорван. Горло – сплошное месиво мяса и крови.
Ия проснулась без крика. Полежала, глядя в потолок с отчётливым чувством безысходного ужаса, потом встала и пошла на кухню.
– Мам, – тихо произнесла Ия. – Пятое января ведь.
Мама сидела за кухонным столом и разбирала бумаги. Ия взглянула на часы. Два ночи. Уже проснулась или ещё не ложилась?
Мама сгребла листы в стопку, выровняла, постучав краем по столу.
– Не спится. А долгов неразобранных полно. Завтра, наверное, в офис съезжу, поработаю.
Не зная, куда себя деть, Ия щёлкнула кнопкой чайника. В тишине достала чайные пакетики – для себя и для мамы, залила кипятком. Села за стол.
– Мам, – сказала Ия. – А давай вместе уедем?
Она сама не ожидала, что произнесёт это вслух. То, о чём она думала уже тысячу раз. То, чего хотела больше всего на свете.
То, чего никогда не будет.
– Снимем двушку, – замолчать как будто значило сдаться. Признать, что невозможное невозможно. – У меня зарплаты хватит. Будем гулять по центру, в Петергоф ездить. В Ораниенбаум. Помнишь, какой там парк? До весны вон рукой подать, можно будет хоть каждые выходные в Ботанический сад. Тебе ведь так нравилось там.
Может, хоть так тебе больше не придётся заваливать саму себя работой, лишь бы пореже бывать дома. Лишь бы не успевать думать.
Слёзы подступили к самому горлу, и Ия умолкла. Шмыгнула носом.
Не глядя на неё, мама сказала:
– Я его не брошу. Ты же знаешь.
Ия почувствовала себя пустой изнутри. Злиться не было сил.
– Но ты настолько не заслуживаешь, – прошептала она. – Этого всего. Ничего этого не заслуживаешь, мам.
Мама улыбнулась ей, и в этой улыбке была горечь.
Как же Ие хотелось, чтобы это было ложью. Самообманом, попыткой убедить себя, что всё, что приходится выносить, не напрасно. Не признавать, что жизнь МОЖЕТ быть другой.
Но она знала, что это правда.
Дурацкая и нечестная правда. И, скорее всего, не вся. Но правда всё равно.
В ту ночь Ия в тысячный раз сказала себе, что больше сюда не приедет. Не может больше. Не хочет.
Она отдала бы всё, чтобы наконец оставить прошлое в прошлом. Но это была ещё одна вещь, которой не суждено сбыться. Ия понимала это слишком хорошо.
Ночь кончилась, и настало утро. Нужно было жить дальше. Ие казалось, она занималась именно этим последние тринадцать лет – жила дальше, закрывая глаза на неизменные «как?» и «чего ради?». По одному дню за раз. По одному часу за раз, когда становилось совсем тяжело.
Нужно было написать психологу. После поездок домой Ие всегда нужны были его сеансы. А ещё, пусть та женщина в клинике и не сказала ей ничего полезного, Ия решила хотя бы забрать результаты анализов – раз уж сдала, да ещё и за деньги. Правда, по телефону ей сообщили, что просто забрать распечатки из лаборатории почему-то нельзя. Не положено, нужно записаться на повторный приём. Искушение плюнуть и не ходить было велико, но Ия всё-таки выбрала время на послезавтра.
На самом деле, в то утро Ия много думала о том, что ей пора возвращаться. Хватит, нагостилась.
В назначенное время Ия пришла в клинику и сказала администратору:
– Я к Соловьёвой, по записи.
Девушка за стеклянной перегородкой вбила что-то в компьютер. Нахмурилась.
– А её нет, – сообщила она.
– Сейчас, – девушка встала, приоткрыла дверь позади стола, окликнула кого-то:
– Кать! А что, Соловьёва заболела, что ли? Два дня уже не приходит!
– А ты, что ли, не слышала? – отозвалась невидимая Катя. – Никто не знает. Телефон молчит, муж на работу уже приходил её искал. То ли с любовником сбежала, то ли непонятно что вообще.
Администратор обернулась к Ие, растерянно пожала плечами.
– Извините. Вас записать к другому доктору?
Вечером отец смотрел какой-то дурацкий боевик по НТВ. Потом, заскучав, переключил на местный канал, бросил пульт и вышел из комнаты. В эфире шёл выпуск городских новостей. После сюжета о прорыве какой-то трубы дикторша серьёзным и деловым голосом произнесла:
– И в заключение новость о трагедии на улице Ленина. В сквере на углу с Первомайской обнаружено тело женщины.
Видеоряд не был шокирующим: голые деревья, полицейские машины. Ия его почти не видела, хоть и смотрела прямо на экран.
– Личность погибшей устанавливается. По предварительной версии, жертва подверглась нападению животного. Полиция проводит расследование по данному инциденту и призывает соблюдать осторожность. Гражданам рекомендуется избегать безлюдных мест и не оставлять детей без…
Мама взяла пульт и переключила на канал «Культура».
В тот вечер Ия окончательно поняла, что с неё хватит. Сделав несколько важных звонков, она взяла билеты обратно в Питер. Ближайшие были на субботу. Ладно. Ещё два дня здесь, но это ничего.
В пятницу вечером мама ушла в магазин. Ия обычно ходила с ней – мама вечно набирала тяжеленные сумки, – но сегодня решила остаться дома.
Она сидела на кухне, перед нетронутой кружкой остывшего чая.
Рано или поздно отец должен был прийти заглянуть в холодильник. Ия знала это на сто пять процентов – и не ошиблась.
Отец достал с полки банку майонеза, толстым слоем намазал на хлеб. Ия невпопад вспомнила, как он любил поучать её, будто лишний вес бывает только от воды.
Столько невероятной несуразицы. Столько несправедливых упрёков, столько лжи. Человек, который полностью оторван от реальности, но не выносит даже мысли о том, чтобы быть неправым.
И она слушала все эти годы.
– Я придумал план на завтра, – с набитым ртом сообщил отец. – Мы пойдём в…
Ие хотелось сказать: «Я больше никогда никуда с тобой не пойду».
Вместо этого она просто сообщила:
Отец перестал жевать. Ия видела, как он напрягся. Он всегда был готов оскорбиться в любой момент, а тут – и сама новость, и резкий тон…
– Что, уже устала от нас? – с сарказмом поинтересовался он.
Если сейчас сделать шаг, пути назад уже не будет.
Её разумная, трусливая часть говорила, что стоит просто оставить всё как есть. Не будить лихо, пока оно тихо. Уехать в Питер и никогда не возвращаться. По телефону звать маму в гости, зная, что она не приедет. Вздрагивать от каждого звонка в дверь.
– Да, – сказала Ия. – Я устала от тебя.
Отец положил свой нелепый бутерброд на стол.
– Вот как, – коротко и тяжело сказал он.
Даже сейчас было не поздно остановиться. Замять, засмеяться, попросить прощения. Уйти целой.
Вот только Ия уже очень давно не была целой. Ни единого денька за последние тринадцать лет.
Ей вдруг стало отвратительно даже собственное имя. Ия, «фиалка». Как будто нарочно выбранное, чтобы с самого детства приучать её сидеть тише воды, ниже травы. Хороших девочек должно быть видно, но не слышно.
– Да, так, – сказала Ия. – Ладно мама, ей слишком невыносимо признать правду. Но ты-то всерьёз не веришь, что мы – счастливая семья?
– А что не так с этой семьёй? – отец, как всегда, мгновенно перешёл в атаку. – Всех всё устраивает, кроме тебя. Чем ты всегда недовольна?
– Мне рассказать тебе, чем?! – Ия машинально отодвинула чашку и осознала, как сильно дрожат руки. Её трясло всю, и она не знала, от страха или от гнева. – Ты хоть раз задумывался, сколько боли ты причинил мне и маме? Сколько вреда?!
– А, то есть я вам вредил, а вы мне нет? Вы-то, как всегда, хорошие, да? Какое право вы имеете меня судить?! Да вы обе каждый день мою кровь пьёте!
– Тогда почему ты не ушёл из семьи? Всем было бы лучше! – Ия собрала все силы, чтобы не дрожал хотя бы голос. Она не хотела кричать, но это как-то получалось само собой. – Как ты вообще смеешь обвинять нас?! Ты правда не понимаешь, что виноват во всём только ты? В первую очередь – в том, что случилось с тобой самим. Мы здесь вообще ни при чём!
Отец грохнул кулаком по столу.
– Ты-то тут ни при чём?! Да я сделал то, что сделал, только из-за тебя! А ты даже ни разу не сказала спасибо!
Ия задохнулась, не в силах ответить сразу. Часто заморгала, чувствуя, как по щекам катятся слёзы.
– Спасибо?! – выдохнула она. – Я должна сказать тебе спасибо? Ладно! Хорошо! Спасибо за то, что после четвёртого класса я боялась хоть слово проронить о том, как меня дразнят жирной в школе. А ещё за то, что у меня никогда не будет своей семьи, потому что стоит мне поглядеть на любого мужчину, и я вижу тебя, и меня тянет блевать. Спасибо тебе, папочка, ведь, если бы не ты, мне не пришлось бы плакать по ночам, когда тебя забрали, молясь, чтобы ты не возвращался. А потом, когда ты всё-таки вернулся, делать вид, буд я рада тебя видеть, хотя мне хотелось умереть. Спасибо за то, что благодаря тебе я ненавижу себя и боюсь себя и стыжусь себя, ведь я твоя дочь и не могу перестать ей быть, даже когда ты наконец сдохнешь, чего я очень жду. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты наконец исчез, потому что ты разрушил мою жизнь. Ты меня разрушил. Ты хочешь, чтобы я сказала тебе спасибо? Я говорю. Спасибо, спасибо, спасибо! Всё, доволен?!
Он слушал её, стиснув зубы. Даже странно. Ия ждала, что отец сразу начнёт орать, перекрывая её слова. Что он просто-напросто так ничего и не услышит.
– Это я разрушил тебя?! – свистящим шёпотом сказал отец. – То есть ты забыла, как это ты меня разрушила?! Ещё когда была маленькой. Не помнишь, как ты назвала меня плохим?!
– А ты не перепутал местами причину и следствие? Ты никогда не думал, что, может быть, это не ты стал плохим из-за моих слов, а я сказала, что ты плохой, потому что ты…
Отец изобразил на лице ироничную, сардоническую улыбку.
– Давай. Сделай это. Скажи, что я чудовище.
– Нет, – тихо сказала Ия, глядя ему прямо в глаза. – Это было бы слишком лестно. Ты не чудовище. Ты урод.
Он побледнел, как мертвец. Даже губы стали почти белыми.
– А ну-ка повтори, – не повышая голоса, велел он.
Ия всё ещё дрожала, но она вдруг поняла одно: она больше не боится.
Тогда отец поднялся из-за стола.
Он опёрся о столешницу руками, и время замедлилось в тысячу раз. Не в силах отвести глаз, Ия смотрела, как он вырастает над ней, закрывает своей тенью весь мир, как когда-то в детстве, когда ей казалось, что отец ростом до неба. Вот только сейчас это не было иллюзией, потому что он выпрямился в полный рост, но не остановится, вытягиваясь всё выше и выше, пока не упёрся головой в потолок. Тогда он вдруг переломился в пояснице, упал на четвереньки, но вместо ног и ладоней у него уже было четыре длинных, по-паучьи тонких острых лапы, чёрных, словно сгоревшие ветки. Вдоль хребта, разрывая заляпанную майку, вздыбилась острая жёсткая серо-зелёная шерсть, лицо провалилось куда-то внутрь, и вместо него…
Ия не осталась дожидаться конца метаморфозы.
Она бросилась в прихожую. Слава всему святому, что вообще существует на свете, замок открывался изнутри без ключа, и Ия, как была, босиком, полуодетая, вылетела в подъезд. Её отец – зверь, исполинский, чудовищно ненормальный – с грохотом вывалился следом. Он отставал всего на шаг, и каждый волосок у Ии на шее встал дыбом от чувства, что это гонится за ней по пятам. Зверя заносило на поворотах, лапы-ходули проскальзывали по ступеням, и лишь поэтому он ещё не схватил Ию и не разорвал на части.
Она не думала о том, что слышат и видят соседи. Не думала ни о чём, кроме того, что надо бежать.
Ия с размаху ударила по кнопке домофона, едва не сломав палец. Всем телом врезалась в тяжёлую дверь, задохнулась от мороза, с первым вдохом ворвавшегося в лёгкие. Ссыпалась с крыльца – под ногами захрустел снег, и ступни мигом онемели, как чужие.
Зверь вырвался из подъезда. Его белые глаза горели в темноте, как две бешеных звезды. С оскаленной пасти капала пена.
Ия судорожно выдохнула – дыхание слетало с губ облаками пара. Она знала, что сейчас будет больно, но была готова.
Ворот домашней футболки на миг мучительно врезался в кожу – и лопнул. Ия зажмурилась, чувствуя, как каждая клеточка тела кричит в агонии. Нужно было потерпеть всего ничего. Это заняло не больше двух секунд: пальцы срослись и растаяли вовсе, позвоночник выгнулся сутулой кривой, отращивая из копчика хвост. Челюсти вытянулись в длинную узкую морду. Цвета мира исчезли, зато запахи стали трёхмерно осязаемыми, и она слышала каждый звук за два квартала отсюда. Холод отступил: жёсткая густая шерсть согрела бы и на полюсе.
Отец тогда не солгал. Сука – она сука и есть. Самка собаки.
А ещё Ия правда была очень на него похожа. Вот только ей хватило ума не превращаться в тесноте квартиры.
(Продолжение в комментариях)
