Он был легендой, живым символом чести — Сайго Такамори, чей меч расчистил путь императору Мэйдзи к трону. Но что получили самураи взамен? Предательство. Горячая кровь бусидо кипела в их жилах, когда «просвещенный» монарх, словно торгаш, начал торговать душой Японии ради моды на западный лоск.
— Ты слышал, Такамори-доно? — ворвался в залу молодой самурай, сжимая свиток с императорской печатью. — Они называют наши мечи грязью! Запрещают носить их, как будто мы — воры, а не воины!
Сайго медленно поднял голову, его глаза, словно раскаленные угли, прожигали тишину:
— Меч — это дыхание самурая. Отнять его — все равно что вырвать сердце и бросить псам. Мэйдзи… Неужели он забыл, чьими клинками проложена дорога к его трону?
В мае 1876 года императорский указ обрушился, как удар катаны по сердцу: носить мечи запрещено. Мечи — не просто сталь! Это души предков, клятвы, выкованные в боях за ту самую власть, что теперь плюнула самураям в лицо.
У стен замка Кумамото толпа буси гудела, как разъяренный рой:
— Они надели на нас цепи! — кричал седой воин, вскидывая руку с обнаженной катаной. — Без меча мы — тени! Пусть лучше умрут десять тысяч, чем согнется один!
Сайго шагнул вперед, его голос рассек воздух, как клинок:
— Они хотят, чтобы мы стали крестьянами в собственной стране? Чтобы наши дети стыдились имен предков? Нет! Лучше пусть небо падет на землю, чем самурай склонит голову!
В Киото, за резными ширмами дворца, император Мэйдзи слушал доклады, щурясь от дыма западных сигар. Его советник, облаченный в европейский фрак, прошептал:
— Сайго собирает армию. Он называет вас предателем…
— Предатель? — Мэйдзи усмехнулся, поправляя галстук. — Я — будущее. А он — прах прошлого. Пусть воюет с ветряными мельницами.
И тогда самураи восстали. Не из жадности к власти — из ярости за попранную честь.
— У них есть пушки, — сказал один из командиров Сайго, глядя на дымящиеся руины замка Сирояма. — А у нас только клинки да клятвы.
— Клятвы — сильнее пуль, — оборвал его Такамори, затягивая пояс хакама. — Пусть стреляют. Но каждый, кто падет сегодня, завтра станет легендой.
Их клинки, выхваченные вопреки указу, сверкали под сентябрьским солнцем 1877 года, как слезы богов. Каждый удар — проклятие в адрес предателей, каждое павшее тело — укор империи, променявшей дух бусидо на ружья и мундиры.
Когда картечь рассеяла последних защитников, Сайго, истекая кровью, прошептал своему оруженосцу:
— Скажи им… что я не сдался. Что самурай умирает стоя.
И рухнул на землю, успев в последний раз взглянуть на закат — багровый, как лепестки сакуры, опадающей в день битвы.
Да, их разгромили. Но разве это поражение? Самураи пали, как падают вишни — стремительно и гордо, осыпая землю лепестками своей ярости.
— Они называют нас мятежниками, — проворчал старый кузнец в селении Кагосима, точа меч сына. — Но я помню, как Сайго-доно говорил: «Даже если весь мир назовет тебя безумцем — иди. Ибо честь не требует свидетелей».
И пусть сегодня «цивилизованная» Япония шепчет о Сайго как о мятежнике. Мы знаем правду: он был последним львом, зарычавшим в лицо тем, кто забыл, что *без самурайского духа нет Японии.
— Их гнев — наш стыд, — бормочет студент в Токио, пряча фамильный танто под рубашку. — Их гордость — наша совесть.
ВЗЯЛ ТУТ
