Гриф проснулся от того, что его тошнило.
Голова гудела, язык пересох и прилип к небу, плечо ныло — то самое, выбитое, которое вчера «отлично вправили». Он заснул прямо у себя в кабинете, в старом клетчатом кресле. Кто-то заботливо укрыл его пледом. От пледа подозрительно пахло чем-то кислым.
На столе стояли две пустые бутылки водки, рядом валялись пластиковые стаканы, грязная кружка с недопитым чаем, пара смятых салфеток. В пепельнице теснились выкуренные до фильтра бычки. На тарелках остались подсохшие бутерброды, сыр свернулся, колбаса запотела.
Грифа стошнило прямо в мусорку. Без предупреждения — быстро, по-деловому, как и все в последнее время. Он вытер рот рукавом, на секунду замер, потом встал, вытащил полиэтиленовый мешок из ведра, завязал потуже и выставил за дверь. Кабинет и так провонял перегаром, пеплом и усталостью — лишнее было ни к чему.
Вернувшись, он сел обратно в кресло и уставился в одну точку на стене, где краска облупилась, обнажив зашитое в нее железо. Он дышал неглубоко, короткими, рваными вдохами. Воздух с похмелья казался отвратительным.
На диване, свернувшись калачиком, похрапывала Киса. В одной туфле, с прижатым к груди пошлым плюшевым медведем. Ногти облупились, под глазом фингал. Об угол стола приложилась, вспомнил Гриф. Смеялась потом до хрипоты, как всегда, и пыталась замазать наливающийся синяк.
Он посмотрел на нее и устало, по-настоящему тепло улыбнулся. У нее ведь был дом. Кто-то, может, ждал. Но осталась с ним. Просто на всякий случай, чтобы он не был один. Она умела оставаться рядом так, чтобы не было стыдно— как бы между прочим, но всегда очень вовремя.
Остальные ушли по домам. На столе записка с почерком Мыши «У Старшого в 12.30. Доширак в тумбе под твоим столом».
Ночь он помнил смутно, как затертую видеокассету — местами провалы, местами внезапные яркие проблески. В голове крутилась сцена, как Кеша стоял на стуле и декламировал, шатаясь, какую-то ересь про честь мундира. Киса, раскрасневшаяся, с разъехавшейся стрелкой на колготках, орала на него: «Ты сначала штаны наизнанку надевать перестань, герой!». Кто-то хлопал. Кто-то, кажется, плакал.
Шалом сидел в углу и пил тихо, почти украдкой. Стакан прикрывал ладонью, подливал, когда никто не смотрел. Гриф вообще не помнил, чтобы тот когда-то пил водку. Тем более в таких количествах. Шалом больше молчал, чем говорил. Только однажды выдохнул, как в пустоту:
— Все это не считается, если потом никого не останется, правда?
Мышь курила у окна, приоткрыв раму. Дым уходил в темноту, а она смотрела — туда, где еще горели окна других домов. Чужие кухни, чьи-то спящие дети, кто-то, кто завтра поедет на работу и будет ругаться на пробки и проклинать свою жизнь.
Когда Гриф сел рядом, она мельком улыбнулась и кивнула в сторону улицы:
— Знаешь, они ведь никогда не поймут. Не вспомнят, не скажут спасибо.
Она затянулась, прикрыв глаза.
— А мне и не надо. Глупо, да?
Вместо ответа Гриф положил ей руку на плечо.
Пока они молчали, музыка лилась откуда-то из пыльного проигрывателя. Что-то на виниле, скрипучее и собранное из ностальгии. Гриф не знал, кто включил. Да и откуда у них взялся граммофон тоже не помнил.
А потом — пробел. Темнота и явное отравление алкоголем. Судя по всему, вечер удался.
Он тихо вышел из кабинета, чтобы не будить Кису. Долго мыл лицо в туалете. Вода была холодная, но не бодрила. Просто текла безжизненными каплями по шее и ключицам, просачивалась под рубашку.
В зеркале отражался кто-то уставший, помятый, с отеками под глазами, с заплывшим синяком и пятном, похожим на след от сапога, на шее. Волосы где-то торчали клочьями, а где-то слиплись от пота, губа распухла и треснула.
— Хорош как никогда, — сказал себе и скривился в улыбке, от чего губа треснула еще сильнее.
Гриф заткнул раковину, пустил холодную воду. Подождал, чтобы та набралась почти до краев, и опустил лицо в ледяное зеркало.
Первые секунды било по ушам. Потом стало тихо. Он стоял долго, пока не затекли плечи и не начало тянуть шею.
Вынырнул. Отдышался. Шмыгнул носом и подмигнул отражению.
— Ну, будем живы — не помрем!
Он шел нарочито медленно, привычно лавируя между давно выбитыми плитками. Вдыхал родную пыль и здоровался с набившими оскомину стенами.
Вот в этот косяк Киса однажды с размаху вмазала Шалома — тот ляпнул что-то про ее юбку и то, что «не всякое короткое – модное». Кулак у нее тяжелый, да и Шалом усердно нарывался. Ему тогда пришлось ремонтировать зубы, а на штукатурке осталась вмятина с мелкими трещинками — теперь уже часть интерьера. Кажется, Мышь в сердцах называла это «фреской гендерной справедливости».
А вот это коричневое пятно посреди двери — след от ботинка Полкана. Дверь тогда не поддалась по-хорошему, и он решил вопрос, как умел. С тех пор замок заменили, а след остался. Киса потом обвела его черным маркером и подписала «памятник инженерной мысли».
Чуть дальше, на уровне глаз, еле заметный рисунок, процарапанный ножом на краске: мышонок в каске и с автоматом. Он появился после первой операции Мыши. Гриф говорил, что это не его рук дело, но никто особо не верил.
Гриф посмотрел, хмыкнул себе под нос. Все это — простые, смешные, до боли знакомые куски жизни. Ничего особенного. Но ничего лучше у него все равно не было.
Ненадолго он замер перед кабинетом Старшого.
Гриф не знал, что скажет. Да и не знал, что хочет услышать. Ни плана, ни гипотез, только это дурацкое «сейчас» и дверь, за которой все наверняка станет еще хуже.
— Гляди-ка, воскрес, — Квока быстро отставила чашку и сфотографировала его хмурую физиономию. — Надо будет распечатать и в красный угол поставить.
Полкан усмехнулся, выпуская изо рта сигарету, которой дышал:
— Лучше в сортире на дверце. Чтоб срали быстрее.
Старшой сидел за столом, как всегда в костюме с иголочки. Идеальная белизна рубашки, безупречно сидящий пиджак, серебряные волосы зачесанные по последней моде Советского союза. Ни дать, ни взять — академик.
Гриф замер на полшага. Ему вдруг стало неловко за свою помятость. За порванную местами рубашку, оттопыренный нелепо ворот и стойкий запах перегара. Впервые за утро он задумался, что стоило бы переодеться и хоть как-то привести себя в порядок.
— Садись, Гриф. Без протокола, без записей. Просто поговорим.
— Без пиздежа, я надеюсь, тоже?
Старшой вздохнул, отложил бумаги.
Гриф замолчал. Потом облокотился о спинку стула, не садясь, и заговорил тихо, почти равнодушно, но с тем особым нажимом, от которого у Мыши обычно шли мурашки по спине.
— Почему мы просто не зачистили Белый?
Он попытался поймать взгляд Старшого.
— Мне эта чертова сука кексы шлет. С маленькими бумажками внутри. С шутками. Она, видимо, считает себя дохуя остроумной. А я должен улыбаться и делать вид, что мы с ней в десны сосемся?
Старшой ответил не сразу. Не торопясь снял очки, протер платком и снова надел.
— Потому что это не просто вспышка. Не «случай». Это разрыв. Таких сейчас сотни. Мы не можем его уничтожить, не сделав хуже.
Гриф мысленно споткнулся, что-то внутри упало вниз и снова поднялось к самому горлу.
Он медленно опустился в кресло, не глядя ни на кого. Уперся локтями в колени, переплел пальцы и уткнулся в них лбом.
— Сотни? — переспросил он, но это не был вопрос. Больше констатация. Как если бы тебе сообщили, что рак у всей семьи, включая собаку, хомячка и канарейку.
Старшой не ответил. Не сказал ни слова. Только коротко кивнул, подвигая к Грифу кипы папок.
— А остальные? — спросил Гриф. — Неужели только у нас?
— Нет, конечно, — Квока отозвалась, потягивая чай. — Сейчас в реестре под сотню активных зон по миру. Это только те, про которые знаем.
Гриф провел пальцами по виску, пытаясь унять пульсирующую боль. Все это было для него слишком. Он помолчал. Потом посмотрел на Старшого.
— И ты знал. С самого начала. Сделал вид, что не в курсе. И отправил нас туда. Всех. Даже собственного внука. Не дрогнул?
— Предполагал. Но мне нужны были люди с головой на плечах, которые смогут войти в контакт с объектом, вернуться и доложить. Да и объект был потенциально не смертельно опасен.
Гриф оперся на край стола. Спина ныла, плечо отдавало болью в шею.
— Я чуть не угробил всех.
Квока наконец заговорила. Голос ровный, почти мягкий:
— Перестань. Ты их не угробил, ты их вывел. Не хочешь ответственности — иди к Мониторам, там можно просто наблюдать и ни за что не отвечать. Ты у нас аж командир целой группы, большая шишка. Так что соберись, птенчик.
— Читай, — Старшой еще раз указал на папки.
Гриф провел ладонью по обложке самой верхней. Пахло сыростью, старыми чернилами и чьим-то чужим страхом.
— Это что, архив? — спросил он.
Квока кивнула.
— То, что было до. До Белого.
Полкан сплюнул в форточку:
— До тебя, Малой. И до нас.
Гриф перелистнул первую папку. Коричневая обложка, выцветший штамп. Внутри — ксерокопии, доклады, чьи-то размашистые подписи.
Объект: PR-1692
Место: Порт-Ройал, Ямайка.
Дата: 7 июня 1692 г.
Тип: СКЛЕЙКА
Описание:
В результате землетрясения зафиксирована быстрая склейка Иного слоя с городской структурой. Очевидцы сообщали, что улицы «стали вязкими», мостовые засасывали людей, здания тонули в воздухе. Зрительно зафиксированы «пузырения» пространственной ткани, мгновенная деструкция материи.
Потери: более 5 000 человек.
Устранение:
Активная фаза завершена при участии субъектов старшего порядка. Финальное взаимодействие признано результативным. Возвратные обязательства — в пределах допустимого.
Гриф задержал взгляд на слове «склейка». Прочитал вслух шепотом, пробуя на вкус.
Слово липло к языку и отдавало то ли плавленым пластиком, то ли обугленным мясом. Неправильное слово — не казенное и не научное. Слишком живое. Ему оно не нравилось.
Объект: LDN-1666
Место: Лондон, Великобритания
Дата: 2–6 сентября 1666 г.
Тип: СКЛЕЙКА
Описание:
Обнаружено краткосрочное наложение копий городской структуры. На срок до 9 суток центральные улицы и здания дублировались, по ним перемещались аномальные «копии» горожан с гипертрофированной мимикой и признаками когнитивных искажений.
Потери: до 8 человек.
Устранение:
Преднамеренная инициация пожара. Полное выгорание зоны склейки. Повторное вмешательство не потребовалось.
Старшой не глядя:
— Перекрыли радикально. Тридцать тысяч домов и ни одной выжившей копии.
Объект: PM-0079
Место: Помпеи, Римская империя
Дата: 79 г. н. э.
Тип: СКЛЕЙКА
Описание:
Очаг — амфитеатр. На кожных покровах жителей начали проявляться символы, образы, «всплывающие» изнутри тканей. Фиксация появления культовых объектов, не принадлежащих известной архитектуре. Статуи, алтари и иные формы, впоследствии обнаружены в Европе.
Потери: до 2000 человек.
Устранение:
Активная фаза завершена в ходе взаимодействия с субъектами неустановленного происхождения, предположительно старшего порядка. Возвратные обязательства погашены в полном объеме в момент закрытия склейки.
Полкан хмыкнул:
— Да те статуи потом в Праге всплыли. У нас в хранилище одна есть. Лишнюю руку отрастила, пока лежала.
— Каком еще хранилище? — Гриф оторвал взгляд от папки. Он помнил все, что хранилось в отделе и мог легко составить список по памяти. Но никаких статуй в этом списке не числилось.
— Тебе уже оформили нужный допуск. Ознакомишься в ближайшее время — усмехнулся в усы Старшой.
Объект: ТГ-1908
Дата: 30 июня 1908 г.
Тип: СКЛЕЙКА
Описание:
Были зафиксированы временные скачки по свидетельствам местных охотников. Субъективно отсутствовали до 60 минут, объективно — до 1 года. Явления: нарушение хронологической целостности, возвращение с аномальными лингвистическими паттернами, языками неизвестного происхождения.
Потери: не зафиксированы.
Устранение:
Использование экспериментального взрывного устройства. Территория зачищена. Постоянное наблюдение. Возможны повторные проявления аномалии.
— Говорят, метеорит, — буркнул Полкан. — А на деле… отдали под сомнительные эксперименты Теслы. Одна из немногих международных операций. Рвануло неплохо, но со своими особенностями. До сих пор подчищаем.
Объект: ЧРН-1986
Место: Чернобыльская АЭС, СССР
Дата: 26 апреля 1986 г.
Тип: СКЛЕЙКА
Описание:
Предполагается, что ядерный реактор был спровоцирован на переход в состояние неестественного метафизического резонанса, в результате чего наблюдались временные аномалии, искажение пространства и визуальные аномалии.
Зафиксированы случаи частичной утраты целостности у наблюдателей.
Регистрировались обращения к персоналу со стороны неизвестного источника.
Потери: до 50 человек от причин, непосредственно связанных с инцидентов. Точное количество погибших от отдаленных последствий облучения неизвестно
Устранение:
Инициирован взрыв реактора. Эффект частично купирован. Склейка признана стабильной, но не закрытой. Создана буферная зона, доступ ограничен. Регулярная ротация наблюдателей обязательна.
Квока откинулась на спинку кресла:
— Тогда решили проверить, что будет, если радиацией жахнуть. Сработано так себе — склейку выжгло подчистую, но разлетелось херни на несколько поколений вперед.
— Жалко мне местных ребят, — отозвался Полкан. — Говорят, там иногда часы начинают идти назад. Или люди слышат, как их зовут изнутри саркофага. Пацанов там часто меняют.
Гриф смотрел, читал, мотал в голове. У него ломило висок. От напряжения и от ощущения, что он шагал по минному полю.
Он поднял взгляд:
— И все это... вы знали?
— Не все, — честно сказал Старшой. — Но многое. Об остальном только догадывались.
Квока взяла еще одну папку, протянула:
— А теперь читай про Бхопал. И Хиросиму. Там вообще красиво. Особенно, если ты любишь бесформенных существ с нервной системой из света.
Гриф взял папку. И почему-то не удивился, что руки дрожат.
В кабинете Специальной группы медленно и нехотя просыпалась Киса. Она зевнула, села, почесала затылок. Плед свалился на пол, плюшевый медведь в трусах в сердечко уткнулся ей в бедро.
Телефон вибрировал где-то в диване — раз, другой, третий. Она достала его, скользнула взглядом по экрану: сообщения, сториз, сердечки, комплименты, мемы, несколько дикпиков и пара десятков предложений встретиться.
Ни одного от кого-то близкого.
Она фыркнула, откинула телефон обратно.
Зато она здесь. Не дома. Не в своей съемной квартире, где тихо, как в морге. Здесь можно остаться и просто быть с кем-то.
Если повезет, Гриф зайдет перед тем, как уйти лечиться. Если сильно повезет, даже выпьет с ней еще разок. Может, получится уболтать его и пробыть еще ночку в веселье и хорошей компании.
Она встала, накинула куртку поверх майки-алкоголички, которую она хранила на случай ночевок в кабинете, посмотрела в зеркало на фингал под глазом.
— Зато креативно, — усмехнулась.
***
Шалом сидел на кухне. Ночью сон так и не пришел. На столе стояла пустая тарелка со следами сыра и меда, рядом — бутылка с недопитым вином. Из колонок тихо шептал трескучий джаз. Он не слушал, просто не хотел тишины.
Он был в футболке и трениках. Не мыл голову. Не брился. На его телефоне — десятки непрочитанных сообщений от родных.
Шалом держал в руках зажигалку. Щелкал, глядел в огонек, гасил.
Иногда он поворачивался к двери — просто так, будто кто-то должен был войти. Но никто не входил и он выдыхал с облегчением.
Щелк — пламя. Щелк — пустота.
***
Кеша стоял на балконе с сигаретой, которую толком не умел курить.
Он опирался на перила, смотрел вниз. На пустую улицу, на двор, где на качелях уже попискивали от восторга дети..
На нем была старая футболка с выцветшим логотипом аниме про ниндзя, которое он любил тайком пересматривать. Он подрагивал от ветра, но упорно не шел в комнату.
На телефоне — фото. Команда. Все улыбаются. Даже Гриф.
Кеша смотрел попеременно на город и на снимок, с ним было как-то спокойнее.
***
Мышь пришла домой сильно за полночь. Когда она открыла дверь, в квартире все было на своих местах. Пыль на полке. Чайник гудит. Радио тихо бубнит в углу.
— Это ты? — отозвалась мать из кухни, не оборачиваясь.
— Я, — коротко ответила Мышь, стягивая куртку. На сгибе рукава красовалась свежая штопка. В прихожей пахло вываренным полотном и какими-то лекарствами.
— Борщ остался. Грей в микроволновке, не в кастрюле. Не хочу ждать, когда остынет, чтобы убрать.
Она прошла на кухню. Мать стояла у плиты, с ложкой, в халате. Взглянула на нее мельком — как на человека, который вышел за хлебом минут на пятнадцать.
— Не спросишь, где я была? — тихо спросила Мышь, облокотившись на дверной косяк.
— Ты ж не расскажешь. А если расскажешь, соврешь.
Мать пожала плечами:
— Так что смысл?
Мышь замерла на пару секунд, потом усмехнулась.
— Борщ подогрей. И полотенце поменяй в ванной, давно висит.
Она пошла на кухню, налила борщ, поставила тарелку в микроволновку. Стояла, глядя, как она крутится. В доме было тепло.
***
Гриф держал папку с надписью «Бхопал». Бумага была тонкой, ломкой. Сухой хруст страниц напоминал хруст костей. Тех, что остались там, под слоем химикатов и забвения.
Он читал. С каждым абзацем медленно оседал плечами вниз.
— Это… все реально? — выдохнул наконец Гриф.
Квока медленно кивнула:
— У нас есть тело. Подтверждение. Одна из «девочек» с того объекта все еще шевелится в бочке. Но лучше туда не смотреть. То, что в ней, не выжечь ничем. Они пытались, но в итоге просто запечатали тех, кто выжил.
Полкан сплюнул в пустую кружку.
— Она, сука, еще и по именам зовет. Всех, кто в бочку заглянет. Сначала нежно, как мама. А потом — по-разному. Кому-то ребра выворачивает, кого-то гладит изнутри до кровавых слез. Говорят же им не лезть, а их все тянет в говнине покопаться.
Гриф медленно закрыл папку, посмотрел на свои руки. Старшой пододвинул следующую.
Папка тоньше. Много фотографий, мало отчетов. Несколько страниц исписаны от руки, чернила расплылись от влаги.
— Япошки тогда полезли не туда. , — сказал Старшой, негромко. — Они полезли к тем, кому раньше только в святилищах кланялись. Решили, что если богов одеть в форму и дать приказ, получат армию. И даже получили на какое-то время.
Он замолчал. Полкан хмыкнул, прикуривая, но не перебивал.
— Были инциденты, как мы теперь знаем. А тогда списали все на психозы, на лихорадку и на сказки. Но они кое-что пробудили. Даже поймали. И начали кормить.
Счет шел на сотни. Потом — тысячи. И все ради того, чтобы вырастить себе цепного пса для своего императора, который не будет подвластен человеческим правилам и ограничениям.
Гриф не шелохнулся. Только взял один из снимков в руку, вгляделся.
— Американцы в какой-то момент поняли, что это не просто война. Не просто фанатики, — продолжил Старшой. — Они не ради победы все это делали, а ради создания высшей расы. Потому их и жахнули так, чтобы запечатать раз и навсегда.
Он выдохнул, потер переносицу.
— Японцы повозмущались. Плакали, писали книжки, даже кино сняли. Но по-настоящему последствий для Американцев не было. Понимали все же, что сами перешли черту. А после удара стало тихо. Настолько тихо, что даже те, кто знал, сделали вид, будто ничего и не было.
Гриф пролистал несколько фотографий.
Почерневшие воронки. Люди, чьи тени отпечатались на асфальте. Круг, выгоревший дотла, по краю которого цветы продолжали цвести.
— А это что? — Гриф коснулся тонкой полоски пленки, вложенной между страниц.
— Звук. Или попытка его записать. Мы не знаем, это вообще звук или только его остаток. Но когда включили — у пятерых из отдела лопнули барабанные перепонки, у двоих началась рвота. Один просто начал повторять: я изнутри, я изнутри, пока язык не откусил.
— Кстати, магнитофон сгорел, как и большая часть пленки.
Гриф больше не спрашивал. Просто закрыл папку, провел рукой по обложке.
— Это все — склейки, разрывы, аномалии. Называй, как хочешь. Где-то их зашили. Где-то забетонировали. Где-то оставили открытыми, потому что закрыть нельзя. Белый — не исключение. Такие места были до него и есть сейчас. Но намного больше, чем когда-либо.
Гриф на удивление плавно для человека в его состоянии поднялся со стула. Он обошел стол и облокотился на подоконник у открытого окна. Вдохнул поглубже. Вместе с московской слякотью в легкие ввалился запах гниющего мусора, столовской жирной еды и чужих жизней, просачивающихся из окон.
«Обычное городское говно. Хоть тут ничего не меняется» — подумал он.
— Хорошо. — Голос Грифа немного хрипел, а он сам продолжал смотреть в окно. — Пожар в Лондоне. Радиация в Чернобыле. Бомба по Хиросиме. Это я могу проглотить.
Он устало оперся о подоконник.
— Объясните мне, дебилу, — сказал он, — как, сука, мы повлияли на извержение вулкана? Пинали по кратеру, пока не завелся?
Никто не ответил, не усмехнулся и в принципе не издал ни звука.
Гриф повернулся к Старшому:
— Что за «субъекты старшего порядка»? Это какая-то шифровка, шутка или мне просто не выдали словарь на этот уровень допуска?
Старшой наклонился вперед. Локти — на стол, пальцы сцеплены.
— Это не шифровка, — сказал он. — И не шутка.
— Бывают ситуации, — начал Старшой, — когда закрыть склейку нельзя. Слишком большая, слишком старая, слишком глубоко вросла. И тогда мы договариваемся.
— С кем? Где они сидят? У нас в подвале кабинет под них отведен или вы к ним через госуслуги записываетесь?
— С сущностями побольше, которые остались, которым еще не закрыли вход. Или которых не выгоняли вовсе.
Гриф моргнул. Раз. Другой. Он смотрел на них, как на людей, которые только что заявили, что Земля плоская, а Солнце поднимают по утрам на веревке как флажок.
— Вы… — он обвел взглядом всех в комнате. — Вы сами-то в это верите? Вы хотите сказать, что на полном серьезе ведете переговоры с... богами?
— Не всегда это боги, — вмешалась Квока. — Но суть близка. Поверь, Гриф, иногда это единственный способ.
— Конечно. Дипломатия. «Простите, у нас портал в ебеня открылся, не хотите ли прикрыть жопой варп?»
Гриф хрипло рассмеялся. Грубо, резко, почти в кашель. Смех вырывался комками, как рвота — внезапно, некрасиво, с болью в груди и горле.
Ему не мешали. Не попытался перебить, успокоить, сказать «возьми себя в руки». Потому что каждый из них когда-то смеялся так же. Кто-то плакал. Кто-то пил. Кто-то уходил в себя на недели. Но все через это прошли. А теперь была очередь Грифа.
Когда в комнате стало тихо, а Гриф вальяжно развалился на полу у стены, Старшой спокойно продолжил:
— Договоры бывают разными. Обычно — массовые гибели. Иногда — одна жертва, но принесенная правильно. Иногда — просто обмен: ты мне, я тебе. Мы не всегда понимаем, что именно берут. Иногда уже потом узнаем, на что согласились.
Гриф закурил. Рука дрожала, но только самую малость. Он втянул дым и выдохнул в потолок, долго молчал. Потом спросил:
— Теперь ты пойдешь туда, куда мы не можем.
— Куда? — хмыкнул Гриф. — Нахуй? Так вы там все свои, чего меня-то посылать?
Полкан прыснул, не сдержавшись. Квока лишь вздохнула, подумав, что они все же слишком его разбаловали.
Старшой смотрел спокойно, устало. Так смотрят люди, которые в жизни видели достаточно, чтобы заработать право не повышать голос.
— Остынь, Гриф. Это не пивная и не твой гадюшник, который ты зовешь кабинетом. Тут тебе никто аплодировать не будет.
Он говорил ровно, без нажима, но его слова звучали отчетливо и до отвращения ясно:
— Пойдешь ты и твоя группа. Не потому, что вы хорошие люди. И точно не потому, что умные или талантливые. А потому что были на границе и каким-то образом пережили это. Мы не можем туда войти — нас вывернет наизнанку или еще что похуже. Может и нет, конечно, но рисковать не стоит. Все же мы более ценный актив, помни об этом.
Гриф помолчал. Только сильнее сжал челюсть. Он вспомнил, почему так не любил ходить к шефу на ковер. «Мудак. Надменный старый мудак. Если когда-нибудь стану таким же, надеюсь кто-нибудь догадается меня пристрелить».
— Узлы. Есть места, которые сдерживают Границу. Старым договором. Очень старым.
Он выждал, давая Грифу осознать услышанное.
— Ты знаешь, что было до крещения Руси?
— У славян было много богов. Настолько много, что хоть сколько-то нормальный мир стал невозможен. Мы тогда были на грани, потому и пришли к одному — сильному. Не самому доброму, не самому справедливому, но уж какой был. Это сработало. Только теперь, кажется, договор подгнил.
Он снова посмотрел на Грифа. Устало, но без тени сомнения.
— Ты пойдешь туда. В каждый узел, который мы найдем по архивам. Попробуешь договориться. Договориться, Гриф, какие бы условия нам не выставили. Если узлы не выдержат, то Белый покажется тебе курортом.
— А если мы не договоримся? — спросил Гриф негромко. — Если они... не захотят?
Старшой усмехнулся уголком рта — почти вежливо, почти по-человечески тепло.
— Захотят. Они всегда хотят. Вопрос — чего.
Гриф кивнул, потому что больше ничего не оставалось.
Слишком много всего сказали для одного утра. Сознание, похоже, решило не спорить: просто выключило фильтры и отправило все услышанное в какой-то дальний ящик с надписью «Потом».
Он чувствовал себя, как после бредовой ночи в поезде, когда вроде приехал, но еще не до конца веришь, что место назначения реально. Мысли не складывались, эмоции глухо стучали где-то в затылке.
Он не стал задавать больше вопросов. Ни про неведомых древних сущностей, ни про узлы, ни про себя. Просто встал, чуть поморщившись от боли в плече, и направился к выходу.
— Сначала в медблок, — напомнила Квока ему в спину. — Берегини уже в курсе. И доложат, если не придешь.
Он на пару мгновений замер в дверях и пошел дальше, не оглядываясь.
Зашел в кабинет. Киса все еще была там, сидела, закутавшись в плед, со стаканом в руке. Улыбнулась косо.
— Че, начальник? Назначили ответственным за сраный апокалипсис?
— Ага, — сказал он. — Дали лопату для разгребания дерьма и нарекли главным говночерпием.
Она протянула ему бутылку. Он не отказался. Горло жгло, желудок скручивало, но внутри становилось чуть тише.
Киса смотрела на него внимательно, пытаясь понять, можно ли уже задавать вопросы.
— Страшно?
Гриф посмотрел на стену, где висела карта с отметками по Белому.
— Нет. Пока не получается. Просто… да похуй.
Киса немного поежилась, обняла руками колени:
— Выпьем еще?
Они сидели молча. Только бутылка уходила все быстрее. Где-то внизу застонал лифт — кто-то опоздал, или, наоборот, вернулся. Снаружи дождь настойчиво и не в такт лупил по подоконнику.
Когда Киса уснула прямо в кресле, свернувшись как кошка, Гриф встал и аккуратно подоткнул плед, чтобы не простыла. На цыпочках вышел из кабинета. Не потому, что боялся разбудить. Просто это было было как-то правильно — не нарушать чужую тишину, пока она есть.
***
Медблок был укутан мягким теплым светом, запахом вареных трав и почему-то печеных яблок. Так пахло в старенькой, но крепкой избушке где-то на границе его памяти, в том самом далеком детстве, о котором он не любил вспоминать.
Говорили, что медблок всегда пахнет по-разному. Для каждого чем-то своим. У кого-то — бабушкиной мазью, у кого-то — блинами, у кого-то — медом и солнцем на простынях. Но всегда чем-то из детства. Чем-то, что тело помнило как безопасность.
Гриф это знал. И не любил. Пахло не по-настоящему. И он не мог отделаться от мысли, что ему в голову кто-то залез и нарочно выбрал самое слабое и нежное место. Он не любил, когда его жалели. Не любил, когда все было слишком хорошо. Но не сегодня. Сегодня было можно. Сегодня — пусть пахнет яблоками.
— Ну наконец-то! — всплеснула руками одна из берегинь, вылетая к нему в тапках с помпонами. — Мы уж думали, что снова упрешься и явишься на носилках и по принуждению.
— Я пока целый, — проворчал он. — Но устал как дохлый конь.
— Целый он, — проворчала вторая, хлопая его по плечу и тут же ощупывая это самое плечо через куртку. — Целые сюда не ходят. Проходи, мой руки, снимай все, что мешает.
— Как мило, — пробормотал Гриф, проходя в глубь.
Они носились вокруг него, хлопали подушками, разворачивали бинты, мазали чем-то пахучим, горячим и неожиданно ласковым. Разговаривали между собой.
— Почки на месте?
— Ага. Но печень ворчит.
— Да она всегда у них ворчит. Работа такая.
— Сердце?
— А что ему будет. Работает. Только стучит глухо. Устал.
Гриф закрыл глаза. Дал им делать все, что хотели. Дал себя любить и выхаживать — быстро, суетливо, по-бабьи. Это было не страшно. Даже хорошо.
Они закутали его в одеяла, сунули в руки кружку чая и нацепили колючие шерстяные носки.
— Спи, мальчик. А мы уж позаботимся, чтобы ты по-настоящему выспался, — голос был тихим, но твердым. Такому голосу очень хотелось верить и просто позволить ему себя вести.
Гриф закрыл глаза и разрешил себе расслабиться и размякнуть. Думать больше не хотелось.
Снаружи снова хлюпал дождь, а где-то в глубине этажа всхрапнула Киса, дернула ногой и пробормотала что-то непечатное. Гриф почему-то улыбнулся. Просто так, без причины. Может, случайно. Может, от того, что мир еще не развалился окончательно. И это было уже кое-что.
