Тишина разлилась по «Дому Солнца» густым, почти осязаемым молоком. Не тревожная, а странно приглушенная, вымершая. Ольга первой заметила отсутствие привычного утреннего щебетания за окном – ни воробьиной перебранки, ни звонкой трели синицы. Будто все птицы разом покинули этот уголок сада. Она стояла у койки Ани, бессознательно сжимая в руке мокрую от слез салфетку, и слушала... Ничего. Только тиканье часов на стене и ровный, чуть свистящий звук кислородного концентратора.
Аня открыла глаза. Не так, как в последние дни – медленно, с усилием, сквозь слипшиеся ресницы и пелену боли. Она открыла их резко, почти как раньше, когда была здорова. Большое, ясное сознание отразилось в них. Не мутное от обезболивающего, а глубокое, спокойное, почти прозрачное.
Ольга вздрогнула, роняя салфетку.
— Легче. Не болит. Совсем. Посади меня, пожалуйста. К окну.
Ольга замерла. Легче? Не болит? После кошмара последних дней? Сердце ее бешено заколотилось – не от радости, а от леденящего предчувствия. Но она не смела противиться. Дмитрий, дремавший в кресле, мгновенно проснулся, услышав голос дочери. Вместе они, осторожно, как драгоценный хрусталь, подняли Аню, подоткнули подушки, усадили ее у большого окна, выходящего в сад. Солнечный луч, пробившийся сквозь облака, упал прямо на ее худенькие колени, согревая их.
В дверях показалась Сестра Мария. Увидев Аню сидящей, с ясным взглядом, ее опытное лицо на мгновение исказилось не столько удивлением, сколько глубокой, мгновенно скрытой печалью. Она знала. Знакомый знак.
— Доброе утро, солнышко. Вижу, силы вернулись?
Аня кивнула, слабо улыбаясь.
— Да, Мария. Очень. Можно Макса?
Макса привезли через несколько минут. Он выглядел бледным, изможденным, но боль в его глазах отступила, уступив место сонному изумлению. Его коляску подкатили вплотную к креслу Ани.
Аня протянула к нему руку.
— Хорошо. Не болит. И тебе легче?
Макс взял ее руку, ощущая неожиданную теплоту и силу в ее пальцах.
— Да... Странно... Как будто отпустило.
День потек по какому-то иному руслу. Невероятно светлому, тихому, наполненному странным покоем. Они сидели у окна, глядя на безмолвный сад. Аня попросила воды – не с ложки, а сама сделала несколько глотков из стакана. Потом попросила фруктовое пюре – и съела почти всю баночку, к немому изумлению Ольги.
— Помнишь, как ты в первый раз проехал мимо? Нахмуренный, в наушниках... Я подумала: «Вот колючка».
Макс усмехнулся, настоящей, не горькой усмешкой.
— А я подумал: «Еще одна розовая мечтательница. Надолго ли?» А ты оказалась крепче всех.
— Помнишь наш побег? Мороженое?
— Ты потом три часа мучилась от тошноты, но говорила, что оно того стоило. Самая упрямая.
— А помнишь, как ты показал мне фантомную боль? Сказал, что это как призрак ноги, который все время пинает тебя изнутри? Я тогда чуть не разревелась.
— Зато потом мы придумали наши созвездия.
Они смеялись. Тихо, беззвучно, их плечи тряслись. Смеялись над абсурдом боли, над глупостью больничной еды, над своими страхами, которые сейчас казались такими далекими и маленькими. Родители стояли поодаль, Дмитрий обнял Ольгу за плечи. Они видели свет на лицах детей, слышали их смех – и их сердца разрывались на части от этой внезапной, обманчивой легкости. Они знали, что это означает. Знание лежало тяжелым камнем в груди, но они пытались улыбаться в ответ, ловить этот миг.
Аня вдруг стала серьезной.
— Мама, папа... Не плачьте потом. Ладно? Обещайте.
Ольга ответила, задыхаясь, но глядя ей прямо в глаза.
— Мы постараемся, солнышко.
Дмитрий крепче сжал плечо жены.
— Обещаем, зайка. Не будем.
Аня подняла взгляд над своей кроватью. Их нарисованная карта звездного неба, с самодельными созвездиями, была немного поблекшей.
Макс взглянул на звезду, потом на Аню.
— Самая яркая. Как и положено.
Вечер наступал мягко. Солнце клонилось к закату, окрашивая комнату в теплые, медовые тона. Аня зевнула, по-детски широко.
— Я устала, Макс. Но... хорошо устала.
— Никуда. Подвинься чуток.
Он осторожно пристроился на инвалидном кресле вплотную к кровати, насколько позволяло пространство. Она нашла удобное место у него на плече, уткнувшись щекой в мягкую ткань его кофты. Он обнял ее за плечи, чувствуя под рукой острые лопатки, хрупкость.
— Я не боюсь, Макс. А ты? — прошептала Аня в полусне.
Макс прижался щекой к ее волосам, вдыхая знакомый, слабый запах лекарств и детского шампуня.
— Со мной? Ни капли. Это как полет к звездам. Как мы мечтали.
— Да... К нашей звезде... Она светит...
Ее дыхание стало ровным, глубоким. Совсем не таким, как в последние дни – прерывистым, хрипящим. Оно было спокойным, как у спящего ребенка. Вес ее головы на его плече был легким, почти неощутимым. Макс не двигался. Он смотрел в окно, где последние лучи солнца догорали на горизонте, окрашивая край неба в цвет расплавленного золота. Потом золото сменилось нежным сиреневым, потом глубоким индиго. В саду окончательно стемнело. В комнате было тихо. Только их дыхание – его чуть более частое от напряжения и волнения, ее – ровное, безмятежное.
Ольга и Дмитрий стояли в дверях, не смея войти, не смея пошевелиться. Сестра Мария заглянула, увидела картину – Аня, уснувшая на плече у Макса в его кресле, оба в ореоле закатного света, сменившегося вечерними сумерками – и молча отступила, приложив руку к сердцу. В ее глазах стояли слезы – не только горя, но и какой-то странной, щемящей благодарности за этот совершенный, тихий миг покоя.
Макс сидел неподвижно. Он чувствовал тепло ее щеки сквозь ткань, слышал ее дыхание. Он смотрел в темнеющее небо за окном, туда, где должна была быть их нарисованная звезда, и мысленно видел ее – яркую, нерушимую, вечную. «Их». Боль куда-то ушла, растворилась в этом невероятном покое. Было только тепло ее тела рядом, тишина, наступающая ночь и ощущение странной завершенности. Как будто последний кусочек пазла встал на свое место. Он закрыл глаза, просто слушая ее дыхание, чувствуя ее присутствие, зная, что в эту минуту они достигли края своей вселенной – и она была прекрасна.
