В начале 2000-х жизнь тут текла тихо. Люди жили просто: кто на заводе в Отрадном вкалывал, кто скотину держал. Все друг друга знали, и если что-то случалось, слухи расходились мгновенно, обрастая жуткими подробностями. Ещё с советских времён, когда в 1920-х сюда переселялись из Черновки, старики рассказывали байки про болотных духов. Мол, в трясинах живут твари, что утаскивают неосторожных, а по ночам из оврагов доносится шорох, будто кто-то огромный там ползает. Мы, пацаны, над этим ржали, называли бабкиными сказками, но где-то в глубине души всё равно ёкало, когда шагали мимо болот в темноте.
Нас было трое: я, Серёга и Вовка. Мне 16, Серёге 15, Вовке почти 16. Серёга — высокий, жилистый, с вечно растрёпанными волосами и ухмылкой, от которой было ясно: этот парень в любой кипеш полезет первым. Вовка — наоборот, худой, тихий, с очками на пол-лица, вечно таскал с собой потрёпанную книжку про животных или космос. Я был где-то посередине: любил лес, знал каждую тропку, но без Серёгиного безрассудства. Мы учились в местной школе — сером здании с облупившейся краской, где зимой изо рта пар шёл прямо на уроках. Но всё свободное время проводили на своей «базе».
База — это было наше царство. Самодельное укрытие на островке посреди болот, координаты 53°21'56"N 51°17'15"E(был тут недавно, смотрел в Яндекс картах). Островок маленький, шагов двадцать в ширину, окружённый чёрной водой и стеной камышей, что шуршат на ветру, как живые. Туда вела узкая тропка — пара досок, кинутых через топь, и если не знать, где свернуть, можно было угодить в трясину по пояс. Мы соорудили там навес из старого брезента, прибили к дереву пару досок вместо стола, смастерили лавки из пеньков. Под навесом хранили всякое барахло: ржавый котелок, фонарь, пачку «Примы», которую Серёга спёр у отца. Это было наше место, вдали от взрослых глаз, где мы чувствовали себя королями.
Часто сидели там до заката. Разводили костёр, жарили сосиски, пока дым ел глаза, травили байки. Серёга любил пугать нас историями про зомби и маньяков, Вовка зачитывал что-то из своих книжек, а я просто смотрел на болота, слушая, как вода тихо плещется о коряги. Иногда обсуждали местные легенды. Самая популярная — про чёртову тварь, что живёт в трясинах и нападает на скот. Старики говорили, что она огромная, с жёлтыми глазами, отражающими свет, как у хищника, и что её видели ещё в 20-х, когда строили посёлок. Мы посмеивались: «Да ну, пиздец, опять бабки нагоняют жути». Но скоро нам стало не до смеха.
Всё началось незаметно. Сначала в посёлке пропали куры у бабы Нины. Она вышла утром, а курятник пустой — только перья в грязи валяются да дверца сорвана. Решили, что лиса пошалила, и забыли. Но через неделю у деда Пети исчезла коза. Просто сгинула — ни следов, ни крови, только верёвка, на которой её привязывали, болталась оборванная. Народ зашептался, но ещё надеялись, что это собаки бродячие или волк забрёд из леса. А потом у тёти Маши пропала корова. Здоровая бурёнка, почти центнер весом, стояла в сарае за крепким засовом. Утром сарай открыт, засов вырван с мясом, а коровы нет. На земле — глубокие царапины, будто кто-то когтистый там топтался, и тяжёлый запах гнили, от которого аж тошнило.
Тут слухи пошли всерьёз. Люди собирались у магазина, курили, сплёвывали в пыль и обсуждали, что за хуйня творится. Вовка, который жил на окраине, ближе к болотам, клялся, что видел ночью у своего сарая какую-то тень. «Как собака, но здоровее, и глаза жёлтые, как у волка, когда свет на них падает», — шептал он нам, пока мы сидели на базе. Серёга заржал: «Пиздец, Вовка, ты опять свои книжки перечитал, небось привиделось». Но я заметил, что он сам как-то нервно оглянулся на камыши.
На следующее утро мы втроём пошли к Вовкиному сараю проверить. Солнце едва пробивалось сквозь утренний туман, воздух был сырой, липкий. И вот они — следы. Крупные, как от волка, но шире, с длинными когтями, вдавленные в мягкую землю так, что было ясно: это не собака. Рядом валялась перевёрнутая бочка, а в воздухе висел тот же гнилостный запах, что у тёти Маши. Мы стояли, смотрели на эти следы, и внутри что-то холодело. Серёга пнул ком земли: «Да ну, бродячая псина какая-то, хуйня это всё». Но голос у него дрогнул, и я понял, что он сам не верит своим словам.
Через пару дней пропала собака у соседа, дяди Васи. Здоровый кобель по кличке Шарик, цепной, злой, как чёрт. Утром нашли только ошейник, зацепившийся за камыши у болот. Цепь была разорвана, будто её зубами перегрызли. Тут старики оживились. Собрались на лавке у клуба, курили самокрутки, кашляли и вспоминали старые байки. Дед Иван, которому было под восемьдесят, рассказал, что в 30-х, когда он был мальцом, в болотах пропадали люди. Мол, рабочие, что строили посёлок, находили в трясине странные кости — не медвежьи, не волчьи, а какие-то другие. И что ночами слышали вой, от которого кровь стыла. «Не ходи на болота ночью, — скрипел он, глядя на нас мутными глазами, — тварь там живёт, старая, как сама земля».
Мы отмахивались: «Да ну, дед, пиздец, сказки для детей». Но внутри уже зудело любопытство. А что, если это не сказки? Что, если там правда что-то есть? Решили проверить сами, благо болота знали как свои пять пальцев. Взяли фонари, ножи, Серёга прихватил отцовский топор — ржавый, но тяжёлый. И пошли на базу, будто герои из фильмов, не понимая, во что ввязываемся.
Отец Серёги, дядя Коля, был мужик что надо. Высокий, плечистый, с руками, как кувалды, и лицом, будто высеченным из камня. Бывший военный, он в сказки не верил и на любую проблему смотрел как на врага, которого надо завалить. Когда у него спёрли козу — ту самую, что он сам растил и называл Машкой, — он только сплюнул в пыль и сказал: «Ну всё, пиздец этому уроду». Взял старое ружьё, двустволку, что ещё со времен Афгана у него осталась, зарядил крупной дробью и засел в сарае на ночь.
Мы с пацанами узнали об этом утром, когда прибежали к Серёге домой. Дядя Коля сидел на крыльце, курил, а рядом лежало ружьё, ещё пахнущее порохом. «Пальнул в тварь», — коротко бросил он, затягиваясь. Рассказал, как ночью услышал шорох у загона. Выглянул в щель — а там тень, здоровенная, крадётся вдоль забора. В темноте не разглядел, но видел, что не собака и не волк — слишком большое, сгорбленное, с длинными лапами. Не думая, выстрелил. Раздался визг, резкий, почти человеческий, от которого у самого дяди Коли мурашки побежали. Тень дернулась, хромая, и ломанулась к болотам.
Утром мы пошли смотреть. На земле у сарая — кровь, тёмная, густая, с резким запахом, будто гнилью несло. Следы тянулись к болотам — крупные, неровные, будто зверь тащился, волоча раненую лапу. Дядя Коля, не говоря ни слова, взял ружьё и пошёл по следу. Мы с Серёгой и Вовкой увязались за ним, хоть он и рычал, чтоб валили домой. Шли через лес, где ветки хлестали по лицу, а потом вышли к болотам. Туман стелился над водой, камыши гудели на ветру, и в воздухе висел тот же тошнотворный запах. Следы вели метров двести, а потом пропали — будто зверь растворился в трясине.
Дядя Коля только выматерился: «Сука, ушла, тварь». Вернулся в посёлок и созвал мужиков. Собрались у него во дворе человек десять — кто с ружьём, кто с топором, курили, спорили. Одни говорили, что надо охотоведов звать, другие — что это волк-мутант, третьи шептались про болотных духов. Кто-то даже предлагал звонить в милицию, но все знали: после лихих 90-х властям было пох, что творится в такой глуши. Дядя Коля сходил к телефону-автомату у магазина, набрал Отрадный, но там только рявкнули: «Докажи, что не волк, тогда приедем». Доказать было нечем, кроме следов, да и кто поедет ради деревенских баек? Решили разбираться сами.
А потом начался настоящий кошмар. После выстрела дяди Коли зверь не сдох, а озверел. Видно, боль или голод погнали его ближе к посёлку — следы стали появляться у самых домов. Через пару дней пропал дядя Миша, местный рыбак. Худой, сутулый, вечно с удочкой — он любил шататься по болотам, ловить карасей в чёрной воде. Ушёл утром, а к вечеру не вернулся. Нашли только его удочку, застрявшую в грязи у берега, и те же следы — огромные, когтистые, уходящие в трясину. Рядом валялась его кепка, вся в какой-то липкой слизи, от которой воняло тухлятиной.
В посёлке началась паника. Люди запирали двери, бабы голосили, мужики вооружались чем попало — ружья, топоры, даже вилами кто-то размахивал. Днём ходили группами, шарили по болотам, но находили только следы да клочья шерсти, чёрной и мокрой. Ночью все ссали выходить — из домов доносились только шёпоты да лай собак, которые выли так, будто чуяли смерть.
Мы с пацанами тоже очковали, но любопытство гнало вперёд. Болота были нашим домом — мы знали каждую кочку, каждый проход между топями. Решили, что можем помочь, ведь взрослые шарахались по трясинам, как слепые котята. Наша база на островке стала штабом. Мы тащили туда всё, что могло пригодиться: фонари с треснувшими стёклами, перочинные ножи, Серёга даже спёр у отца пачку патронов для ружья, хоть и не признался, откуда взял. Ночью сидели у костра, прислушивались к каждому шороху, но пока ничего не видели.
Однажды утром, после очередного нападения — у кого-то увели свинью прямо из хлева, — мы заметили странное у базы. Следы. Не такие, как от наших кед, а крупные, с когтями, будто кто-то здоровый топтался вокруг островка. Они шли вдоль тропки, огибали навес и пропадали в камышах. В воздухе висел запах — резкий, болотный, с примесью гнили, от которого першило в горле. Серёга пнул корягу: «Пиздец, пацаны, это оно тут шарилось». Вовка побледнел, но промолчал, только очки протёр рукавом.
Мы сидели на базе, злились, что взрослые нас за детей держат. «Они по болотам шарахаются, а толку ноль, — бурчал Серёга. — Мы тропы лучше знаем, могли бы найти эту тварь». Вовка кивнул: «Если сами не проверим, ещё кого-нибудь утащит». Я молчал, но внутри горело — хотелось доказать, что мы не просто пацаны, а можем дело сделать.
Решили сами разведать, но взрослым не сказали — побоялись, что нас нахуй пошлют или вообще запретят шляться на болота. Взяли фонари, топор, пару рогаток — смешно, конечно, но тогда казалось, что мы готовы ко всему. Вечером устроились на базе, развели костёр. Небо было чёрным, без звёзд, ветер гнал низкие тучи, и где-то вдалеке гремел гром. Мы сидели, жевали хлеб с солью, слушали, как лягушки квакают в трясине. Ничего не происходило, только комары жрали нас заживо, а в камышах что-то шуршало — то ли ветер, то ли крысы.
Наутро обшарили окрестности. Нашли еще следы, теперь уже глубже в болотах, у старой коряги, что торчала из воды, как скелет. Рядом валялись кости — мелкие, обглоданные, может, заячьи, а может, и нет. Вовка вдруг вспомнил, что читал в какой-то книжке. «В 20-х, когда посёлок строили, рабочие находили в трясине кости, — сказал он, листая воображаемые страницы. — Не звериные, нечеловеческие, а какие-то странные. И люди пропадали, особенно те, кто ночью ходил». Мы посмеялись: «Ну ты даёшь, Вован, охотник на монстров хренов». Но смех вышел нервный, а внутри засел ком.
Тот вечер я не забуду никогда. Мы засиделись на базе допоздна. Дождь моросил, капли стучали по брезенту, ветер гнал волны по чёрной воде. Небо было мутным, луна едва светила сквозь тучи, бросая бледные блики на болота. Камыши шуршали громче обычного, и мы сначала думали, что это просто ветер. Но шорох стал ближе, настойчивей, будто кто-то ломился сквозь заросли. Серёга схватил топор, Вовка вцепился в фонарь, я замер, чувствуя, как сердце колотится в горле.
И тут оно выскочило. Здоровенная тварь, похожая на собаку, но не собака. Шерсть чёрная, мокрая, свалявшаяся, как будто её годами не чесали. Морда длинная, вытянутая, с клыками, что торчали из пасти, как ножи. Глаза — жёлтые, отражающие свет фонаря, как у хищника в ночи, и от них шёл такой злобный блеск, что ноги подкосились. Оно стояло на задних лапах, как человек, но двигалось на четвереньках, быстро и неестественно. От твари несло гнилью, болотной тиной и чем-то ещё — сладковатым, тошнотворным, как запах тухлого мяса.
Мы застыли. Зверь смотрел на нас, склонив голову набок, и рыкнул — низкий, хриплый звук, от которого волосы встали дыбом. Серёга поднял топор, но руки у него тряслись так, что лезвие дрожало в воздухе. Вовка направил фонарь, луч света ударил твари в морду, и она зашипела, как кошка, но громче, злее. Глаза вспыхнули ярче, и она рванула к нам.
Мы бросились врассыпную. Я споткнулся о корень, упал в грязь, но тут же вскочил. Серёга заорал что-то неразборчивое, махая топором, но тварь даже не заметила. Вовка побежал к тропке, но поскользнулся на мокрой доске и шмякнулся в топь. Зверь подскочил к нему, вцепился зубами в ногу и потащил в камыши. Вовка орал, бил руками по грязи, пытался ухватиться за что-нибудь, но тварь была сильнее. Она утащила его в темноту, и всё стихло. Только эхо его криков гуляло над болотами, пока не растворилось в вое ветра.
Мы с Серёгой метались по островку, светили фонарями, звали Вовку, но отвечала только тишина. Следы зверя вели в трясину, глубокие, с клочьями шерсти и крови — Вовкиной крови. Мы поняли, что сами не справимся. Серёга, с лицом белым как мел, пробормотал: «Пиздец, пацаны, надо мужиков звать». И мы рванули в посёлок, не оглядываясь, чувствуя, как за спиной что-то шевелится в темноте.
Мы добежали до посёлка уже за полночь, но никто не решился лезть в болота в темноте — даже дядя Коля, хоть и рвался искать. Всю ночь посёлок не спал: свет горел в каждом доме, слышались крики, плач, кто-то молился. К утру, когда туман чуть рассеялся, собралась толпа
Посёлок будто взорвался. Тётя Нина, мать Вовки, выла так, что стекла дрожали, а соседки сбежались к её дому, обнимая её и плача. Дядя Толя, отец Вовки, с топором в руках метался по двору, орал, что найдёт эту тварь и порубит на куски. У магазина собралась толпа, кто-то требовал ехать в Отрадный за милицией, но телефон-автомат молчал — линия, как назло, оборвалась. Старухи на лавке шептались, крестясь, будто уже хоронили Вовку
В посёлке начался ад. Мы с Серёгой влетели к дяде Коле, задыхаясь, рассказали про Вовку. Мать Вовки, тётя Нина, завыла, как раненая, кинулась к телефону-автомату, но там только гудки — Отрадный молчал. Отец Вовки, дядя Толя, схватил топор и орал, что сам найдёт эту тварь и зарубит. Посёлок гудел, как улей: бабы голосили, мужики собрались у клуба, вооружённые чем попало — ружья, топоры, мачете, даже вилами кто-то размахивал. Дети жались по углам, а старики шептались, крестясь. Дядя Коля, услышав нас, только сжал кулаки: «Сука, добью эту тварь». Собрали поисковую группу — человек пятнадцать, угрюмых, злых, готовых рвать всё, что шевелится. Шли на болота, шлёпая по грязи, светя фонарями в туман.
Но мы с Серёгой заметили: днём зверя не найти. Он нападал только ночью, в темноте, а свет его бесил — вспомнили, как он шипел на фонарь. Предложили мужикам устроить засаду с факелами. Сначала нас нахуй послали: «Пацаны, не лезьте, сами разберёмся». Но дядя Коля задумался. «А ведь правы, — буркнул он. — Когда я в него стрелял, оно взвыло и съебалось, а днём следов нет». Решили рискнуть, но нас с Серёгой загнали назад. «Хотите идти — идите позади, показывайте тропу, но близко не суйтесь», — рявкнул дядя Коля. Мы кивнули, хоть внутри всё кипело.
В ту ночь мы двинули на болота, и это была самая жуткая ночь в моей жизни. Воздух был густой, влажный, липкий, как дыхание больного, пахло гнилью, дымом и чем-то сладковато-мерзким, от чего желудок сворачивался. Туман стелился над чёрной водой, цеплялся за сапоги, будто тянул вниз, а камыши гудели на ветру — низко, тревожно, словно шептались о чём-то. Мужики шли молча, сжимая самодельные факелы из тряпок и бензина, которые шипели и плевались искрами. Фонари светили тускло, их лучи тонули в белёсой мгле, выхватывая из темноты то кривую корягу, то пучок травы. Вода хлюпала под ногами, каждый шаг отдавался гулким чавканьем, и я чувствовал, как холод пробирает до костей.
Мы с Серёгой шагали позади, подсказывая тропу к базе. Сердце колотилось, отдаваясь в ушах, а руки дрожали, хоть я и сжимал фонарь до боли в пальцах. Мужики впереди были напряжены: дядя Коля с ружьём наперевес, дядя Вася с топором, остальные с вилами и ржавым хламом, что нашли дома. Кто-то кашлял в кулак, кто-то сплёвывал в грязь, но никто не говорил — только шорох шагов да тяжёлое дыхание.
Вдруг впереди раздался плеск — громкий, резкий, будто что-то рухнуло в воду. Мы замерли, направили свет фонарей. И увидели его. Зверь стоял в трясине, по колено в чёрной жиже, и тащил что-то в зубах. Луч света дрогнул в моей руке, выхватил бледное лицо, и я чуть не выронил фонарь. Это был Вовка. Он был бледный, в крови, с рваными ранами на теле, но ещё дышал, слабо постанывая. Его одежда висела лохмотьями, пропитанными кровью, которая текла в грязь. Глаза — полузакрытые, но живые — смотрели на нас с мольбой.
Серёга рядом всхлипнул, а потом заорал: «Вовка, сука!» Его голос сорвался, и в этот миг тварь подняла голову. Глаза её полыхнули жёлтым, отражающим свет факелов, пасть разинулась, и из неё потекла слюна, смешанная с кровью Вовки. Она зарычала — низко, утробно, от этого звука волосы вставали дыбом. Бросив Вовку, зверь кинулся на нас.
Мужики открыли огонь. Грохот выстрелов разорвал ночь, пули свистели, но зверь был шустрым — прыгал, уворачивался, мелькая в свете факелов, как призрак. Он налетел на дядю Васю, сбил его в грязь, вцепился в плечо. Хруст костей, крик, кровь брызнула чёрным в огне факелов. Дядя Вася махнул топором, но тварь рванула лапой, и его горло разорвалось, как тряпка. Тело обмякло, утопая в трясине.
Я застыл, ноги будто приросли к земле. Серёга трясся рядом, бормоча: «Пиздец, пиздец». Но дядя Коля рванулся вперёд, с лицом, белым от ярости. Подскочил к зверю, сунул дуло ружья в его разинутую пасть и выстрелил. Череп твари разлетелся, она издала протяжный, леденящий вой и рухнула в болото. Ещё дёргалась, хрипела, но мужики, обезумев от страха, окружили её и рубили топорами, пока не осталась кровавая каша.
Когда всё стихло, мы подбежали к Вовке. Он лежал в грязи, тяжело дыша, с глубокими ранами на теле. Серёга упал на колени, плача, а я бросился к Вовке, пытаясь остановить кровь. Но было поздно — он умер у нас на руках, прошептав что-то неразборчивое.
Мы похоронили Вовку на следующий день, на старом кладбище у леса. Серёга не пришёл — заперся дома и неделю не показывался. Я стучал к нему, но он орал через дверь: «Вали, Лёха, не хочу никого». Дядя Коля тоже сломался — сидел на крыльце, курил и молчал, глядя в пустоту.
Зверя вытащили из болота при свете дня. Огромный, как медведь, но тощий, жилистый, с длинными лапами и кривыми когтями, острыми, как лезвия. Шерсть чёрная, мокрая, слипшаяся от грязи, воняла гнилью и смертью. Морда вытянутая, клыки торчали из пасти, как у чудовища из кошмаров. Глаза, даже мёртвые, будто смотрели на тебя.
Мужики спорили, что это было. Одни твердили — мутант, вылезший из старых советских экспериментов. В 70-х в лесах ставили какие-то химические заводы, и местные видели, как сливали бочки в болота — может, химия изуродовала зверя. Другие шептались про болотного духа, что принял облик зверя. Третьи крестились и бормотали про нечисть. Вовка бы сказал, что это криптид, но его голос замолчал навсегда.
Мужики спорили до хрипоты: одни хотели тащить тушу в Отрадный, показать учёным, другие орали, что лучше закопать — мол, если это от старых химических заводов, начнутся проверки, а то и посёлок снесут. Страх перевесил, и решили избавиться от твари.
Зверя закопали в болоте, подальше от глаз, и договорились молчать. Пропажи кончились, но страх остался — липкий, холодный, как туман над трясинами. Ночами из леса доносился вой. Через пару дней кто-то из мужиков нашёл ещё следы, похожие на те, но дальше в болотах. Никто не решился проверять, но шептались, что тварь могла быть не одна, но нападения прекратились
Прошло больше двадцати лет с тех страшных событий, но болота у посёлка Привет так и не стали для меня просто пейзажем. Я часто хожу туда, особенно когда на душе тяжело, ищу ответы в шорохе камышей и плеске чёрной воды. Иногда мне кажется, что я слышу эхо тех ночей — крики Вовки, хруст костей, вой твари. Но это лишь память, которая не даёт покоя.
Город Отрадный, что в десяти километрах от нас, всегда был городом нефти. Тут бурили скважины, качали чёрное золото, и вся жизнь крутилась вокруг завода. Химических предприятий или лабораторий тут отродясь не было — только нефтянка да пара мелких заводиков по переработке. Так что когда мужики в посёлке заговорили про мутации и советские эксперименты, я сам не верил. Откуда тут взяться учёным? Но потом вспомнил: был у нас в Отрадном один мужик, Петрович, работал на заводе механиком, но до этого, говорят, учился в Москве, в каком-то институте. Он часто болтал про всякие научные штуки, и после той ночи пришёл посмотреть на следы. Сказал, что это, мол, не зверь, а что-то другое, но что именно — не объяснил. Уехал через год, и больше о нём не слышали. Может, и он что-то знал, да молчал.
А посёлок… Посёлок как-то справился. После того, как закопали тварь, мужики собрались у клуба и решили: никому ни слова. Боялись, что если слухи дойдут до города, начнутся проверки, а то и посёлок снесут, как заражённый. Да и кто бы поверил? Проще было сказать, что это волки или лисы шалили. Так и пошло: бабы шептались, но со временем всё забылось. Новые люди приезжали, старые умирали, и история про тварь стала байкой, которую рассказывают пацанам у костра, чтоб не шастали по болотам ночью.
Я сам недавно ходил на то место, где была наша база. Островок зарос, доски сгнили, но коряга та самая торчит из воды, как памятник. Постоял там, покурил, вспомнил Вовку. Тихо было, только лягушки квакали да ветер гудел в камышах. Никаких следов, никаких жёлтых глаз. Но внутри всё равно ёкало — будто болото помнит, что там было.
Сейчас Привет — тихий, спокойный посёлок. Молодёжь уезжает в город, старики доживают свой век. Мало кто помнит про нападения в начале 2000-х, а кто помнит — молчит. Да и я молчу. Зачем ворошить прошлое? Но иногда, когда сижу вечером на крыльце и смотрю на закат, мне кажется, что болота что-то прячут. И что когда-нибудь это вылезет снова.
После тех событий люди решили молчать из страха перед властями и проверками. Всё списали на волков и лис, и со временем история забылась. Новые жители ничего не знали, а старожилы либо умирали, либо держали язык за зубами. Так и превратилось всё в байку.
Я думаю, что болота — это не просто место. Они как живое существо, которое хранит свои тайны. Может, тварь и была случайностью, а может, и нет. Но то, что посёлок выстоял, говорит о силе людей, которые привыкли жить рядом с опасностью и не ломаться.
Прошло больше двадцати лет. Серёга уехал в Москву сразу после школы, иногда пишет, но о той ночи — ни слова. Я остался в посёлке, вкалываю на заводе, живу тихо. Но каждую ночь вижу во сне те жёлтые глаза, отражающие свет, и слышу хруст костей.
Пару месяцев назад, в 2025-м, потянуло меня вернуться на болота. Шёл вдоль чёрной воды, вспоминал Вовку — его смех, его байки. Вечерело, туман поднимался, камыши шептались на ветру. И вдруг — мелькнули глаза в темноте, отражавшие свет моего фонаря, на миг, и пропали. Сердце заколотилось, как тогда. Может, лиса или другой зверек. А может, болота прячут ещё что-то, ждут своего часа. Я пошёл домой, не оглядываясь, но страх шёл за мной по пятам
