Я учила их. Первая весна пришла с ветром, что нёс его шепот — слабый, далёкий, но живой. Я собрала их у колодца, где нашли Петра, и сказала:
— Он вернётся. Мы должны быть готовы.
Они молчали, глаза их были пустыми, но я не сдавалась. Я показала им травы — полынь, что жжёт нечисть, можжевельник, что гонит тень. Мы рвали их вместе, сушили, плели круги у порогов. Я учила их словам Гордея — старым, как лес, что гнали его в ту ночь. Они шептались, боялись, но слушали. Я стала их щитом, как он был моим.
Сны приходили ко мне — его тень, его когти, его голос. Я просыпалась, кричала, но вставала. Я знала: он жив, он где-то, набирает силу. Я ходила к старухам в дальних деревнях, что помнили нечисть. Одна, сгорбленная, с глазами, как угли, дала мне кость — старую, чёрную, с рунами.
— Это от упыря, — шептала она. — Мочи её в крови, жги с травами.
Я брала её, училась. Первая зима прошла, вторая, третья — я варила травы, резала кость, пела слова, пока голос мой не стал твёрдым, как камень. Кровь моя жгла сильнее, кожа пахла горечью, и я знала: я готова.
Деревня росла. Мы строили избы крепче — дерево с травами в щелях, пороги с кругами из полыни. Я учила их детей — резать руны, шептать слова, держать ножи. Они росли, как я, — худые, твёрдые, с глазами, что видели ночь. Первая ночь испытания пришла через пять лет — волк с красными глазами вышел из леса. Я стояла у избы, шептала слова Гордея, тени его дрожали, кровь моя капала в круг. Он выл, но ушёл. Люди смотрели на меня, как на спасительницу, и я знала: я на пути.
Годы шли, я училась. Травы стали моим дыханием, слова — моим щитом. Я ходила в лес, где он ушёл, ставила круги, жгла кость, слушала ветер. Его шепот затих, но я чуяла его — где-то далеко, он рос, как я. Я готовила их — мужиков с топорами, баб с травами, детей с рунами. Десять лет прошли, пятнадцать, двадцать — деревня стала крепостью, я — её сердцем. Мои руки покрылись шрамами от ножа, кровь моя текла в обряды, голос мой гудел, как река.
Сны стали ярче. Его глаза горели, его тени рвались ко мне, его шепот — «Твоя кровь моя» — был громче. Я знала: он идёт. Тридцать лет я готовила нас — травы сушились в амбарах, круги лежали у порогов, слова звучали в ночи. Я стала сильнее — не девка, что дрожала у реки, а знахарка, что держит тьму. Но страх грыз меня — его тень была больше, чем я помнила, его сила — глубже, чем я ждала.
Тридцатая зима пришла, холодная, тихая. Я стояла у реки, где он пил меня, кость в руках, травы у ног. Ветер нёс его запах — кровь, тьма, смерть. Я шептала слова, тени дрожали, но сердце моё билось быстрее. Я готовила нас тридцать лет, но знала: этого мало. Он шёл, и я ждала.
Первая зима после его бегства была лишь началом — я учила себя, учила их, держала страх в кулаке, как нож. Тридцать лет я готовила нас к его возвращению, зная, что Велемир, Похититель крови, не умер в том лесу. Его шепот жил во мне, его тень мелькала в снах, и я не могла забыть его глаза — красные, как угли, что жгли нас. Гордей ушёл, но его травы, его слова стали моими, и я строила из них щит. Деревня росла под моими руками, но я знала: этого мало.
Первые годы я учила их основам — травяным кругам, что жгли его тень. Мы рвали полынь у реки, сушили её в амбарах, плели венки, что клали у порогов. Я показывала им, как резать руны на косяках — старые знаки, что Гордей вырезал на ящике. Они были простыми — крест в круге, стрела вниз, — но держали тьму. Мужики ворчали, бабы шептались, но я стояла твёрдо.
— Он вернётся, — говорила я у колодца, где нашли Петра. — Мы должны держать его снаружи.
Они слушали, учились. Я варила травы — полынь, можжевельник, чабрец — пока избы не пахли горечью. Кровь моя стала сильнее — я пила настои, мазала кожу, пока она не жгла пальцы, что касались её. Десять лет прошли, и я стала знахаркой не только для них, но для себя. Сны его приходили чаще — он шёл через леса, горы, тени его росли, шепот его гудел, как ветер. Я просыпалась, кричала, но вставала, резала кость, что дала мне старуха, пела слова Гордея.
Я ходила дальше — к старым ведунам, что жили за реками, в лесах, где люди боялись ступать. Один, седой, с руками, как корни, дал мне книгу — старую, в коже, с рунами и словами, что жгли глаза.
— Это от древних, — шептал он. — Против тех, что пьют кровь. Читай, но бойся.
Я читала ночами, у очага, пока дети спали. Слова были тяжёлыми — «Кровь гонит тьму, огонь держит её, тень ломает её». Я учила их, шептала, пока голос мой не стал глубже, твёрже. Я резала себя, капала кровь в огонь, жгла травы, пока дым не гудел, как его шепот. Мой опыт рос, как дерево, но корни его были слабыми — я чуяла это.
Деревня менялась. Двадцать лет прошли, и мы строили крепче — избы из дуба, щели забивали травами, крыши покрывали рунами. Я учила их обрядам — жечь кость с кровью, петь слова, что гнали волка с красными глазами. Они росли подо мной — мужики точили топоры, бабы плели круги, дети резали знаки. Я стала их сердцем, их щитом, но страх грыз меня. Сны его становились ярче — он был выше, тени его ломали леса, шепот его рвал мне разум. Я знала: он учится, как я, но быстрее, глубже.
Однажды я пошла к реке, где он пил меня. Тридцать лет минуло, я была старше — волосы седели, руки дрожали, но глаза мои горели. Я стояла у воды, кость в руках, травы у ног, шептала слова. Тени дрожали, ветер нёс его запах — кровь, тьма, смерть. Я жгла полынь, дым поднимался, но сердце моё билось быстрее. Я учила их крепости, но видела слабость — их руки дрожали, их слова путались. Я стала сильнее, но он — больше.
Пятнадцать лет я готовила их к бою. Мы ставили круги у околицы, жгли травы в ночи, пели слова, что гнали тень. Я учила их держать топоры, бить в тень, не бояться. Они слушали, но глаза их были пустыми — они помнили его когти, его шепот. Я ходила к старухе снова, она дала мне порошок — чёрный, едкий, что жёг кожу.
— Сыпь в огонь, — шептала она. — Он ослепит его.
Я сыпала его, жгла, дым гудел, как буря, но знала: этого мало.
Двадцать лет прошли, и я стала тенью себя — Лада Знахарка, что шептала слова, что резала кость, что пила горечь. Я учила их детей — резать руны, петь обряды, держать ножи. Они росли твёрдыми, но я видела их страх. Сны его были яснее — он стоял у алтаря, тени его рвались к небу, шепот его ломал горы. Я знала: он близко. Я готовила их — круги у домов, травы в очагах, слова в ночи. Мой опыт был моим щитом, но он трещал под его тенью.
Тридцатая зима пришла, и я стояла у избы, где Гордей ушёл. Деревня была крепостью — избы твёрдые, пороги с кругами, люди с топорами. Я учила их всему — травы, обряды, руны, слова. Мои руки были шрамами, кровь моя жгла, голос мой гудел, как река. Я стала знахаркой, что держала тьму, но страх грыз меня глубже — его тень была больше, чем я могла видеть, его сила — глубже, чем я могла знать. Я готовила нас тридцать лет, но чуяла: этого мало.
Ночь легла тяжёлая, ветер выл, как его голос. Я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног, пела слова. Дым поднимался, тени дрожали, но я знала: он идёт. Его шепот был ближе, его тень — гуще. Я учила их, готовила их, но видела их слабость — их руки дрожали, их слова гасли. Тридцать лет я строила щит, но он трещал под его гневом. Я стала сильнее, но он — больше. И я ждала, зная, что подготовки мало.
Тридцать лет я строила щит из трав, слов и крови, но тень его росла в моих снах, и я знала: он близко. Деревня стояла крепче, чем в ту ночь, когда Гордей ушёл, — избы из дуба, пороги с кругами из полыни, руны на косяках, что я учила их резать. Я стала Ладой Знахаркой, твёрдой, как камень, с руками в шрамах и голосом, что гудел, как река. Люди смотрели на меня с надеждой, но я видела их страх — они помнили его когти, его шепот, и я чуяла: этого мало.
Годы шли, и я готовила их глубже. Двадцать пять зим минуло, и я учила их не только держать тьму снаружи, но бить её. Мужики точили топоры, я показывала им, как бить в тень — быстро, твёрдо, не глядя в глаза, что горят, как угли. Бабы плели круги из трав, я учила их жечь полынь с кровью, шептать слова Гордея, что гнали его прочь. Дети росли с ножами — я резала их пальцы, капала их кровь в огонь, учила их петь старые песни, что ломали тень. Они были моими руками, моим щитом, но я видела их дрожь.
Сны его стали яснее — он стоял у чёрного камня, тени его рвались к небу, шепот его гудел, как буря. Я просыпалась, кричала, но вставала, шла к очагу, жгла кость, что дала мне старуха, сыпала чёрный порошок, что ослеплял его. Дым гудел, поднимался к небу, и я знала: он учится, как я, но глубже, дальше. Я ходила к реке, где он пил меня, ставила круги, пела слова, но ветер нёс его запах — кровь, тьма, смерть. Я готовила нас, но страх грыз меня, как червь грызёт дерево.
Первая тень пришла на двадцать восьмой год. Путник, что шёл через лес, не вернулся — его нашли у реки, белого, с улыбкой на губах, что я помнила. Кровь его ушла, шея его была проколота, и я знала: это он. Люди собрались у колодца, кричали, махали топорами, но я стояла тихо, кость в руках, травы у ног.
— Он близко, — сказала я. — Готовьтесь.
Я усилила защиту. Мы ставили круги дальше — у околицы, у реки, у леса. Травы сушились в амбарах, я варила их, мазала пороги, пока избы не пахли горечью. Мужики копали ямы у троп, клали туда полынь, жгли её в ночи. Бабы резали себя, капали кровь в огонь, пели слова, что я учила. Дети стояли с ножами, глаза их горели, но руки дрожали. Я ходила меж них, шептала: «Держитесь», но видела их слабость — их голоса путались, их топоры падали.
Слухи росли. Двадцать девятый год принёс их больше — путники пропадали, пастухи находили людей былыми, с улыбками, что он оставлял. Старуха из дальней деревни пришла ко мне, глаза её были пустыми, голос дрожал:
— Тень в лесу, — шептала она. — Выше, чем прежде, быстрее, чем ветер. Он идёт.
Я дала ей травы, отпустила её, но сердце моё сжалось. Я знала: это он. Его тень росла, как в моих снах, и я готовила нас сильнее.
Тридцатая зима легла холодная, тихая. Я стояла у избы, где Гордей ушёл, кость в руках, порошок у ног. Ветер выл, как его голос, и я чуяла его — ближе, чем раньше. Я собрала их у колодца, глаза мои горели, голос мой гудел:
Они кивали, топоры блестели, круги пахли полынью, но я видела их страх. Я учила их тридцать лет — травы, обряды, руны, слова. Мой опыт был моим щитом, моя кровь — моим оружием, но я знала: этого мало.
Ночь принесла его след. Охотник, что ушёл в лес, не вернулся его нашли белым, с улыбкой, что я не могла забыть. Кровь его ушла, шея его была проколота, и я знала: он здесь. Я стояла у реки, жгла травы, сыпала порошок, дым поднимался, гудел, как буря. Тени дрожали, ветер нёс его шепот — «Твоя кровь моя» — и я шептала слова Гордея, держала кость, но сердце моё билось быстрее. Я учила их бить, держать, петь, но видела их слабость — их голоса гасли, их руки дрожали.
Я усилила их. Мы жгли круги у леса, пели слова, что ломали тень, мазали топоры кровью. Я резала себя, капала кровь в огонь, дым гудел, поднимался к небу, и я знала: он видит нас. Дети стояли с ножами, мужики с топорами, бабы с травами, и я шептала: «Держитесь». Моя уверенность росла — тридцать лет я строила нас, учила нас, и я верила: мы выстоим. Но тень прошлого грызла меня — его когти, его шепот, его глаза. Я знала: он больше, чем был.
Тридцатая ночь легла тяжёлая, ветер нёс его запах — кровь, тьма, смерть. Я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног, пела слова. Дым поднимался, тени дрожали, но я чуяла его — ближе, чем когда-либо. Я учила их, готовила их, и моя уверенность была моим огнём, но страх грыз меня глубже — его тень была гуще, его сила была сильнее, чем я могла видеть. Я стояла, ждала, и знала: он идёт, и мы встретим его. Но в сердце моём шептало: этого мало.
Тридцать лет я готовила нас к этой ночи, но тень его пришла быстрее, чем я могла шептать слова Гордея. Ветер выл, как его голос, нёс запах крови, тьмы, смерти, и я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног. Деревня была крепостью — избы твёрдые, круги из полыни у порогов, руны на косяках, люди с топорами и ножами. Я учила их, строила их, и моя уверенность горела, как огонь, но страх грыз меня глубже — его тень была больше, чем я помнила, его шепот — громче, чем мои сны.
Первая ночь тридцатой зимы легла тяжёлая, холодная. Я жгла полынь, сыпала чёрный порошок, что дала мне старуха, дым поднимался, гудел, как буря. Мужики стояли у околицы, топоры в руках, бабы шептали слова у очагов, дети держали ножи, глаза их горели. Я пела обряды, голос мой был твёрдым, как камень, и я верила: мы выстоим. Но ветер принёс его — тень, что мелькнула у леса, выше, чем прежде, быстрее, чем я могла видеть.
Он пришёл. Велемир, Похититель крови, стоял у опушки, глаза его горели, как угли, тень его рвалась к небу, длинная, густая, живая. Я знала его, но он был сильнее — худой, высокий, шрамы огня на коже, когти острые, как ножи. Его шепот гудел, как гром, — «Твоя кровь моя» — и я чуяла: он не тот, что убегал в лес. Тридцать лет сделали его сильнее, глубже, и я знала: это конец.
Я крикнула: «Держитесь!» — и люди встали, топоры поднялись, слова Гордея звучали в ночи. Я жгла кость, дым поднимался, порошок сыпался в огонь, и я шептала: «Гони его, тьма, держи его». Травяные круги горели у порогов, руны блестели на косяках, но он шагнул вперёд, и тени его рванулись — не слабые, как раньше, а твёрдые, как копья. Они били в круги, полынь трещала, дым гас, и я видела: моя защита ломается.
Первый удар был быстрым. Тени его рвались к избам, дерево трещало, крыши падали, пыль поднималась к небу. Мужик у околицы, Иван, что точил топор, крикнул, махнул им, но тень ударила — ломала руку, гасила его крик. Он упал, топор выпал, и Велемир шепнул — тихо, глубоко, как буря. Иван встал, глаза его помутнели, шаги шатались, он шёл к нему, шея открыта. Я крикнула: «Нет!» — но поздно. Зубы его нашли горло, кровь текла, и Иван упал, белый, с улыбкой, что я помнила.
Я жгла травы, сыпала порошок, дым гудел, но он был слабым. Велемир шёл, тени его ломали избы, шепот его рвал разум. Баба Орина, что пела слова у очага, кричала, держала круг, но тень его рвала её — ломала руки, гасила голос. Она упала, глаза её видели кошмары, что он дал ей, и он пил её, медленно, смакуя её страх. Я знала: это не тот Велемир. Его сила была больше, чем мои травы, глубже, чем мои слова.
Дети бежали ко мне, ножи в руках, но он шептал громче — голос его ломал их разум, тени рвались к ним, как змеи. Малой Петя, что резал руны, упал, кричал, видя тени, что я не могла гнать. Я жгла кость, пела слова, но дым его не держал — он шёл сквозь него, глаза его горели, тень его рвала круги. Я крикнула: «Бейте его!» — и мужики рванулись, топоры блестели, но он был быстрее — скорость его резала ночь, когти рвали их, кровь текла рекой.
Я стояла у колодца, кость в руках, травы горели, но он был близко. Его шепот гудел во мне — «Твоя кровь моя» — и я чуяла: мои травы слабы. Я резала себя, капала кровь в огонь, дым поднимался, жёг глаза, но он смеялся, тихо, холодно. Тени его рвались ко мне, ломали круг, что я плела, и я знала: тридцать лет подготовки трещали под его гневом. Я шептала слова Гордея, но они гасли, как ветер в бурю.
Он стоял передо мной, высокий, худой, глаза его горели.
— Ты думала, твои травы удержат меня? — шепнул он, голос его был громом. — Я стал сильнее, Лада. Твоя кровь моя.
Я крикнула, жгла порошок, дым гудел, но он рванулся — скорость его била меня, тени его рвали воздух. Я махнула ножом, что резала кость, но он уклонился, когти его нашли мою руку, кровь текла, жгла его, но слабо. Он смеялся, зубы его были близко, и я знала: это конец.
Люди кричали, избы горели, тени его рвали их. Охотник Степан махнул топором, но тень его ударила — сломала спину, гасила крик. Он пил его, кровь текла, и я видела: моя защита — ничто. Я жгла травы, пела слова, но он был быстрее, сильнее. Дети падали, бабы кричали, мужики ломались под его шепотом. Я стояла, кость в руках, кровь моя текла, но он шёл ко мне, тень его была больше, чем ночь.
Я рванулась к нему, нож в руках, шептала слова, но тени его рвали меня — ломали круг, гасили дым. Он схватил меня, когти рвали плечо, зубы были близко, кровь моя жгла его, но он пил, медленно, смакуя. Я кричала, била его, но слабость текла во мне, как яд. Его шепот гудел: «Ты моя», и я знала: тридцать лет не подготовки не спасли нас.
Он отпустил меня, я упала, кровь текла, глаза мои гасли. Деревня горела, люди кричали, тени его рвались к небу. Он стоял надо мной, глаза его горели, тень его была буря.
— Ты слаба, Лада, — сказал он. — Твоя подготовка — пыль.
Я лежала, кость выпала, травы гасли, и я знала: он прав. Тридцать лет я учила их, строила их, но этого было мало. Его сила была больше, чем я могла видеть, глубже, чем я могла знать. Он ушёл, тень его рвалась к лесу, и я лежала, живая, но сломанная.
Тридцать лет я ждал этой ночи, и она пришла — сладкая, как кровь, что текла в моих венах. Даромир выковал меня в горах, его уроки — скорость, тени, шепот — сделали меня сильнее, чем я был. Я шёл к ним, к Ладе, что гнала меня своим ядом, к деревне, что стала её щитом. Тридцать лет её травы, её слова были ничем передо мной — Кровяным князем, что стал бурей под тенью древнего. Я отомстил ей, но месть моя была глубже, чем смерть — я взял её тело, её душу, её вечность.
Деревня стояла у реки, крепкая, как она думала, — избы твёрдые, круги из полыни у порогов, руны на косяках. Я чуял её — Ладу, знахарку, что ждала меня. Её запах — горечь трав, кровь, что жгла меня когда-то, — манил меня, как огонь манит зверя. Они стояли, топоры в руках, травы горели, слова их гудели в ночи, но я смеялся — тихо, холодно, как Даромир учил. Их защита была пылью под моими тенями.
Я шагнул из леса, глаза мои горели, тень моя рвалась к небу, длинная, густая, живая. Я шепнул — глубоко, громко, как гром: «Твоя кровь моя», — и они дрогнули. Тени мои рванулись, твёрдые, как копья, ломали круги, гасили дым их трав. Первый — мужик с топором — махнул им, но тень моя ударила, ломала руку, гасила крик. Я шепнул снова, он встал, глаза его помутнели, шаги шатались, шея открыта. Зубы мои нашли её, кровь текла, и я пил, брал его гнев, его память о топоре.
Они кричали, топоры блестели, но я был быстрее — скорость моя резала ночь, тени рвали избы, шепот ломал разум. Баба у очага пела их слова, но тень моя рвала её — ломала грудь, гасила голос. Я пил её, кровь её была мягкой, я брал её тепло, её страх. Дети бежали, ножи в руках, но шепот мой гудел, тени рвались к ним, как змеи, и они падали, кричали, видя кошмары, что я дал им. Я пил их, кровь их молодая текла в меня, память их игр грела меня.
Лада стояла у колодца, кость в руках, травы горели, дым поднимался, но я шёл к ней. Она была красива — даже теперь, после тридцати лет, её волосы, не тронутые сединой, вились, как ночь, глаза её горели, как звёзды, кожа её, покрытая шрамами, манила, как река манит утопленника. Её слова гудели, но слабели под моим шепотом. Я рванулся, тени мои ломали её круг, гасили её огонь. Она крикнула, махнула ножом, но я уклонился, когти мои нашли её плечо, кровь текла, жгла меня, но слабо — её яд был ничем перед тем, что Даромир дал мне.
Я схватил её, держал её, и жажда моя росла — не только кровь её звала меня, но её тело, её душа. Она была красива, как добыча, что манит зверя, её кожа пахла травами, её глаза горели огнём, что я хотел сломать. Я пил её, зубы мои рвали шею, кровь текла, горячая, горькая от трав, но сладкая, как её суть. Я брал её — её память о деревне, её страх передо мной, её волю, что гнала меня когда-то. Но жажда моя была глубже — животное желание её тела, её души, что пылала подо мной, толкнуло меня дальше. Смерть была слишком проста для неё.
Я влил свою кровь в неё — каплю, чёрную, как смола, что текла в моих венах. Она билась, кричала, но слабость гасила её, глаза её закрывались, и она не знала — тьма уже жила в ней. Я отпустил её, она упала, кость выпала, травы гасли, кровь её текла в траву. Я стоял над ней, глаза мои горели, тень моя была буря.
— Ты станешь мной, Лада, — шепнул я, голос мой был громом. — Но не узнаешь этого ещё.
Она лежала, живая, но сломанная, не чуяла, что тьма растёт в ней, как росла во мне у алтаря. Её красота была моей — её тело, её душа, её вечность. Я сломал её не смертью, а чем-то большим — она станет вампиром, как я, но позже, когда тьма пробудится в ней. Я смеялся — тихо, холодно, — глядя на неё и на её желанное тело, седую, но всё ещё прекрасную, с глазами, что гасли. Месть моя была полной, и я знал: она узнает, но поздно.
Деревня падала. Мужики кричали, топоры ломались под моими тенями, я пил их, брал их силу, их гнев. Бабы бежали, но шепот мой догонял их, тени рвали их, и я пил их страх, их слёзы. Я ломал их, как они ломали меня когда-то, и кровь их текла во мне, память их жила во мне. Лада была их надеждой, и я сломал её — не убил, а дал ей мою тьму.
Я ушёл, тень моя рвалась к лесу, кровь их текла во мне, красота и воспоминания Лады горели во мне. Деревня кричала за мной, огонь их гас под моими тенями, но я знал: это не всё. Первая деревня, что жгла меня, ждала меня — их дети выросли, их избы стояли крепкие, и я шёл к ним. Лада станет моей тенью, но не сейчас. Даромир ждал меня, его зов гудел в ночи, но я шёл своим путём — к первой деревне, где души их станут моими их кровь станет моей. Месть моя началась здесь, и ничто меня теперь не остановит.
