Лес + Оборотни

Добрался до заболоченного озера без труда. Бежал как ошалелый, охоту местной волчьей стаи нарушил – добычу спугнул у них ненароком. Волки отвечали рассерженным тявканьем. Обещал про себя им загнать кабана. Не было зверя в этих лесах, способного выступить против оборотня, боялись и уважали. Даже медведь не рискнул бы связываться. Вроде свирепее, а чувствовал сильные разум и волю, опасливо уступал дорогу.

Сердце заликовало в груди ещё на подходах. У дерева задержался, принюхался к толстой коре. Знакомый запах Тари́и – лежала здесь, у корней, остались даже её шерстинки. Дня два тому или три.

Когда же влетел в поселение, то… растерялся. Вокруг – убогие избы, дырявые крыши, всё заросло. Протоптанных тропинок людьми не увидел – их быть не могло, давно забросили деревеньку. Квакали изумлённо лягушки, пока он ветром носился по берегу, спрыгивали в воду стремительно, горланили возмущённо вслед. Расстроил ночную какофонию, посмел нарушить их пение.

Силантий, остановившись, осмотрелся. Волчьи дорожки были невидимыми: нигде не пригнутся надолго травинки, попробуй ещё найди. И след, как ни нюхал, не брался. Крутил головой, носился после от дома к дому.

И, наконец, подсобили глаза. Дома все были запущены, а вот один слегка выделялся. Не с краю, не в середине стоял, а затерялся среди других. Изба на вид – как все остальные, вот только мелочь одна, что прежде всего приметилась бы человеку. Возделанный огород. И репка, и тыква, и всё остальное. Когда же успела? Значит, давно было в мыслях уйти от него. Внутри росло возмущение.

Однако едва он вошёл в жилище, как шерсть на его загривке вздыбилась, а горло испустило непроизвольный рык. Запах Тари́и витал тут повсюду – пронизывал собою стены и пол, постель и нехитрый житейский скарб, которого было не очень много. Прокопий был прав. Племянница его здесь часто бывала, когда убегал одна и возвращалась не в то же утро. Вот только другой, совсем посторонний запах заставил его разъяриться и преисполниться бешенством. Рык перерос в рычание, кровавая пелена наползла на глаза. Оставленный след был свежим, намного свежее, чем те, что стали ему родными. Тари́ю искал другой волк. И имя его Силантий старался забыть – ни разу не встретились больше с ним после.

Кулик…

Чёртов Малюта-Кулик! Тот самый, что обратил его, сочтя это сладкой местью. Мерзавец, подлейший волчонок из клана Беспалого, где, несомненно, были достойные – Силантий знал это, пересмотрел ни раз своё отношение к людям леса. И сам почти стал одним из таких.

Почти… «Ни туда, ни сюда…» – как сказала однажды Тари́я.

Так для чего же Малюта вёл поиски?..

Ошибиться в том, что запах принадлежал другому волку, Силантий не мог. А там, где наследил Кулик, всегда будет место для подлости – какими её ни прикрой цветами, в какую овчинку ни оберни.

Что ж, некогда рассусоливать. Тари́и след не отыскать – давно на земле остыл, и лес был огромный, местами совсем нехоженый. Зато след Малюты – этот был свеж, прошло не более суток.

Утихомирив в груди рычание, что вырывалось из горла непреднамеренно, Силантий покинул убежище – лежбище своенравной волчицы, тайное и укромное, от него, ото всех. Она иногда приходила побыть здесь одна. Возможно, желала уединиться снова надолго, ведь делала так однажды, за этим тут завела огород. Или прав был снова Прокопий – не место ему, полукровке, возле родовитой лесной… Не важно. Чтобы во всём разобраться, Тари́ю нужно было найти. И чем быстрее, тем лучше. Не нравилось ему, что во всём этом как-то замешан был старый «призрак» – Малюта-Кулик. Сделавший его жизнь однажды навеки другой…

***

Следов молодой волчицы Силантий больше не встретил. Но жадно шёл носом по следу другого волка – того, к кому ненависть вспыхнула с новой силой. Две берегини плескались в ручье, не заметили его приближения; а он, пробежав, столбами подня́л между ними брызги. Испуганно зашипели вдогонку. Ночью их в этом лесу никто не пугал, ворвался в их царство и всполошил. Он сам был страшен себе в воде – хуже не представить, чем облезлого полукровку.

Пробежался вдоль берега озера, откуда вытекал сам ручей. Остановился. След вдруг пропал возле осоки, оборвался у самой воды. Значит, зашёл и отправился вплавь.

Сделал затем целый круг, но так и не смог найти, где снова появится запах. Не утонул же Малюта? Вернулся тогда к берегиням.

Те были настороже – завидев его, сразу забра́лись на дерево. Шипели с ветвей, сверху швыряли листьям, мхом и гневно сверкали глазами. Спросил их по-волчьи, голову наклонил примирительно, не видели ли здесь лесного прошлой ночью, в шкурной личине. Но ему не ответили, посыпались снова листья и мелкий древесный сор. Дали понять, что говорить с ним не будут, не каждый в этом лесу вёл беседы с такими. Человеком Силантий быть перестал, но и лесным ему не бывать – вот она, незавидная участь укушенных. Прокопий, Тари́я, коряжистый леший и несколько волчьих стай – вот все, кто его терпели. И даже Лана, лесная ведунья, что вы́ходила его у Прокопия, ни разу больше глазам его не предстала. Проклятье Малюты не снять. Придётся доживать, как получится…

След отыскался после – когда Силантий зашёл на второй круг вдоль берега озера, но двигался от воды чуть дальше. Силён оказался волк – прыгнул из мелководья и приземлился на лапы саженей через пять. Не выходил на берег, потому и пришлось так долго рыскать. Выросла сила у подростка Малюты, сколько же лет-то прошло?.. Укушен Силантий был в сорок восьмом, теперь же… Он даже не помнил. И не считал. Окрепнуть успел, возмужал молодой волчок. Годы пролетели незаметно. Как одолеть-то такого, коли вдруг суждено столкнуться?..

Не думая больше об этом, он снова взял след – доверился лапам и носу. Летел быстрее ружейной пули. Перепрыгивал овражки и рытвины, изредка останавливался и снова бежал. Вспугнул кого-то ещё из ночных лесных обитателей, но продолжал нестись, проламывался сквозь кусты, не замечал деревца. Пока не потерял след заново.

На этот раз – уже окончательно.

Сразу заметался. Бесился в попытках его разыскать, рычал, рвал листья с травой зубами и лапами. Потом же немного устал. Присел на землю и замер. Громко дышал открытой пастью. Кровь с шумом стучала в ушах, а он не знал, куда двигаться дальше. И как ни старался, избавиться от дурного предчувствия не выходило. Одна мысль страшнее другой врывались в гудевшую голову и превращались в пчелиный рой. Путь, по всему выходило, был только один – наведаться в родную деревню. Здесь след Кулика пропадал, но там-то он должен быть – его самого и двух волков-прихвостней, с которыми прежде дурачился и творил непотребства, чем досаждал обычным жителям. Силантий помнил, где все проживали. Если от семей и переехали, отыщет любого по запаху. Видно, не разойтись им с Малютой этой ночью – чего тот хотел от его волчицы, нужно было узнать.

Большое расстояние. Бежать вёрст пятнадцать. Однако стоял сентябрь, осенние ночи не летние, успеть можно затемно. Вот он и бежал, не жалея лап. Нёсся сквозь лес, приня́вший его уродство и приютивший изгоев в обоих мирах – его и Тари́ю…

***

Ни один полукровка настоящего волка в схватке осилить не сможет – как камнем в масло. Ну, если сойдутся, как до́лжно – при свете луны, один на один, зубы на зубы, лапы на лапы. Разве что – старого или больного, или по редкой большой случайности. И ни один волк, живущий в деревне, не станет рисковать, щеголяя в меху у всех на виду. Силантию терять было нечего. Перед Малютой-человеком он имел преимущество лишь в волчьем обличии – помнил, как тот его дубасил, будучи не в лохматой шкуре. Малость только застучало сердце: всё же давно не бывал в родном поселении. Не зря его бросил Кулик полуживым – знал хорошо, что коли мороз не прикончит, в деревню сам больше не сунется. Коротким был разговор с полукровками, сразу дырявили шкуру, вели на убой. Кто-то пытался жить, как и все, селился с людьми, но вёл себя тихо, скрывал свою суть. Не перекидывался во дворе, а уходил для этого в лес. Однако настоящие волки распознавали их достаточно быстро, докладывали в Совет и делу конец. Знали такое за укушенными – уж больно часто они переходили на человечину. Зачем настоящим волкам нужна тень на плетень? Первыми от них и избавлялись. Так принято было по Договору, быстрее доложишь – целее будет твой клан и никаких пересуд со сварами. Мир НУЖЕН был, лесным и обычным людям. Портили всё полукровки…

Остановился возле околицы. Наезженная дорога. Следы тележных колёс, копыт лошадей. Пеших крестьян, обутых в стёртые лапти и стоптанные сапоги, с починенными подошвами. С носками, подвязанными верёвкой. Всё, как и раньше – каждый бедняк жил по достатку. Хоть и щадил Брюквин своих людей, а разгуляться им было не на что.

К дому Малюты сразу не сунулся. Ночь ещё не закончилась, однако придётся зайти в середину деревни, собаки поднимут лай. Перекинуться человеком сразу и идти без одежды – выйдет ещё хуже первого. Медленно начал обходить. А когда отшагал половину, вспомнил вдруг, чей с краю стоял небедный домишко – одного из малютиных прихвостней. Парамон. Он был старше, но Кулик – всё ж племянник Беспалого, друзья ходили за ним, а не он. К нему бы зайти, к Парамону. И малость «обнюхаться»…

Перепрыгнул через забор на задах. Огород. Дальше – тенью во двор. Едва же лапы коснулись земли во дворе – вздрогнул всем телом, до тихого гортанного рыка…

Никак не ждал её здесь учуять. Он чувствовал запах Тари́и! В мгновенье понял, что стало с его волчицей – поймали. Попалась. Вот здесь и была.

А в следующий миг его заломало. Волнение, которому он поддался, сыграло суровую злую шутку. Такое бывало с полукровками – долго волчью личину держать не могут. Упал тут же на бок и вытянулся, дёрнул уставшими лапами. И после стал человеком. Обратно в волка уже не сможет – времени нужно много на новые силы.

Злость в человечьем облике его не покинула – перемешалась лишь с горечью. Начал бежать – беги до конца! По запахам понял сразу, что волк, в чей двор он проник, жил в одиночестве, без семьи. Быстро огляделся и по́днял с земли полено. Подумал с мгновенье, тихо ступил к окну и постучал. И отошёл в темноте к сеням. Выглянет хозяин, коли был дома – не человека ж волку бояться в деревне. Даже не спросит «кто?»…

Так и случилось. Скрипнула дверь, потом – шаги из сеней, ворчанье. Открылась вторая. Высунулась голова.

– Шутить кто-то вздумал?.. – сонно спросили.

Полено ударило по макушке.

После Силантий схватил обмякшее тело, встряхнул, и, уложив на спину, коленом надавил на грудь. Сжал шею, что б не дать обернуться. Когда мало воздуха или душили, из человека перекинуться сложно. Особенно трусу.

- Где?! – рыкнул на Парамона он по-волчьи. – Убью! Говори!..

Прихвостень всё понял без лишних угроз. Знал, кто к нему пришёл, и понял, зачем. Из человека обращаться не пытался. Боялся не успеть – забить поленом до смерти можно и волка, пока тот не в шкуре.

– Кто разрешил из ваших?.. – спросил снова Силантий. – Тимоня Беспалый?.. Почему была здесь, в волчьем доме?..

– Беспалый… не знает! – сдавленно завопил Парамон, поняв, что лучше покаяться – сразу сообразил, по чью душу спрашивали. – Никто из клана не знает!.. Это Кулик! Он всё задумал! Сговорился с охотниками!.. Она же троих уже порвала!.. Охотников тоже!..

Чёрная, как смерть, пелена, надвинулась тяжело на глаза.

– Поймали её!.. В яму загнали, в лесу! Вечером вчера взяли! – в страхе перед скорой расправой трусливо верещал Парамон, прося глазами пощады. – Потом до но́чи держали тут, во дворе… Клетка у меня здесь стоит…

Силантий увидел ту клеть, скользнул взглядом в угол двора. Да, запах Тари́и он чуял оттуда.

– Куда увели?.. – рыкнул лежавшему тихо в лицо.

– Не знаю!.. – совсем рассопливился тот. – За околицу!.. Кажется, к родникам!.. Оттуда начнут загонять… Потешиться с ней хотят напоследок… Из волка что б в женщину перекинулась, а она всё никак… Надобно погонять, что б осталась без сил…

Истинный волк – с ним всё по-другому. Не как с полукровкой, волнением не пронять. Но когда уставал – бывало, развоплощался: очень уж если подизмотаться и пребывать в обличии леса несколько дней. Нужно было задрать добычу. Или набраться сил, став человеком, но так же – за сытной хорошей трапезой. Ей есть не дадут. Того они добивались. Чтобы из грозной волчицы Тари́я стала обычной… красивой женщиной. Потешиться, значит, хотят.

– Никифор всё не хотел, – последнее было, что сказал Парамон, – призывал доложить о поимке в Совет и Беспалому. Но Кулик и его – не то страхом, не то обещаньем умаслил… Малюты же в травле не будет, не хочет своими руками. Всё же ведь волк, как она…

«Как… ОНА?..»

Нет, даже не близко. Сто вёрст между ними лежали, между Малютой и гордой женщиной леса Тари́ей. Волк волку рознь.

Слушать Силантий устал. Пальцы его сжались, и шея Парамона хрустнула. Дёрнулся телом и обмяк. Да и некогда разглагольствовать, всё нужное он узнал. Стащил с него сапоги, одежду, надел на себя. Лошадь испуганно фырчала во дворе. Седлать даже не нужно – видать, после ночной вчерашней охоты была ещё нерассёдланной. Посмотрел на неё с надеждой.

– Что, милая? Подсобишь? Как зверю зверь…

Кобыла в ответ лишь тряхнула гривой.

Приняв это за согласие, Силантий шагнул к коновязи…

Ехать к родникам он не стал – далеко. Оттуда, скорее всего, Тарию уже угнали, следовало поспешить. Прикинул, куда могли гнать её по́ лесу и срезал по бездорожью. Проскакал вёрст шесть или восемь. А затем лошадь его-таки сбросила. Взбрыкнула под ним, проклятущая, филина напугалась или ещё чего. Как-то со встречи с Малютой в зимнем лесу с конями ему не везло.

Не стал пытаться ловить, а побежал дальше в чащу сам. След был горячим – большая ватага людей, охотники, пешие. А с ними – свора собак.

На шаг перешёл довольно скоро – запахи стали острее. Потом и вовсе замедлил ход, послышались голоса, и вскоре блеснул огонёк. Вспыхнул сначала ярким, а после погас. Похоже, затушили лампу. Готовились, ждали.

Остановился, выйдя к большому прогалу, и начал из-за кустов прицениваться. Хорошая впереди поляна для действия. Тари́ю загоняли, и он понял, КАК – Прокопий всему научил. Расставили ловушку, к которой она приближалась – шла прямо на свору волкодавов. Охотники Зимина́ были опытными, именно так брали необычных волков. Не преследовали с собаками, а крепких псов-волкодавов оставляли на бой, загоняли людьми. От людей уходить не страшно, неопытный волк верил, что легко сбросит с хвоста погоню. И шёл от травли играючи, не ведая того сам, навстречу смерти. Она… и была неопытной…

Никифор стоял в сторонке, у ближнего края поляны. К нему Силантий и вышел. Слегка напугал.

– Ты здесь… чего? – спросил тот его, оглядываясь на своих боязливо.

Заметили. Но видели: подошёл человек. Мало ли, может, один из загонщиков. В сумраке предрассветном не разглядеть.

– А вы тут… по что собрались? – ответил вопросом Силантий.

Никифор замялся. Переступил.

– Право крепостное отменили… – промямлил он вдруг растерянно. Будто не о чем больше было сказать – сам-то не был никогда крепостным.

– Ещё в позапрошлом году, – уточнил торопливо. – Наши мужики все обрадовались, а ан всё непросто… Не слыхал?

– Не слыхал…

Шум травли издалека приближался к ним. Близко уже. Как действовать будут? Затравят собаками, пока не устанет, чтобы увидеть её человеком? Потом… начнут издеваться?

– Волчицу не троньте, – тихо сказал Силантий Никифору. – Предупреждаю. Пусть… мирно уйдёт. Поговоришь с остальными?..

Он понимал, что сил её защитить у него не хватит – уж слишком много их тут собралось, с собаками, с ружьями. Зря вышел. Перехватить бы её и увести. Только не знал, с какой стороны погонят, и не было времени узнавать: понять, кто и где. Что ж… Пусть будет, как будет.

– Да что ты, Силантий!.. – вскинулся, не очень-то ретиво, со страхом на него Никифор. – Ты ж не такой! Ты нашим же был, охотником! Волчица эта – ОТРОДЬЕ! Троих порешила!.. И волки тоже узнают – Кулик клану доложит…

В воздухе запахло грозой.

– Отродье, говоришь?..

Скрипнули бесшумно зубы. Чуть громче хрустнули пальцы и медленно сжались в тяжёлые кулаки. Грудь от дыханья стала вздыматься выше – что-то уже вот-вот должно было начаться…

И тут… появилась она.

Выскочила сама, прямо на них – гиканья загонщиков приближались. Уставшая, с разодранным плечом. Сразу попала в заготовленный круг, и тот начал сжиматься. Остановилась и осмотрелась, осознала вдруг, что провели её ночные охотники. Его самого, кажется, не заметила – слишком далеко, на другом от неё краю поляны стояли Силантий с Никифором. Луна разлила на место будущей бойни холодный молочный свет, сияние её постепенно таяло. Над лесом начинал заниматься прохладный рассвет …

Чёрные псы и ловчие окружили волчицу. Люди обступали с факелами. Тари́я ощерилась коротко, и снова искала глазами брешь. Уже не уйти – зашли со спины и трёх остальных сторон. Она не была огромной. Но когда большое кольцо смыкалось, объяв её широким охватом, окинула всех мимолётным взглядом и сверкнула глазами. Шерсть на её загривке вновь поднялась. Один пёс заскулил и, прижав уши, быстро ушёл за спины других. Ещё двое из своры отступили на шаг. Уверенности у полудюжины волкодавов поубавилось.

Кровь Силантия взбурлила по-настоящему, когда Тари́я подняла в оскале губу и обнажила клыки. Ту самую губу, которую он знал в человечьем обличии и целовал много раз. Он понимал, что полноценно из человека в волка во второй раз перекинуться не получится – не будет ни шерсти, ни стати, а выйдет хрен пойми что. Однако напрягся, упал. И судорогой скрутило всё тело, затрещала одежда. Никифор рядом ойкнул и отступил. Хотели отродье? Ну, вот. Получите…

Битва их была обречена. Силантий вихрем разбросал охотников, увидевших его обращение, но не струсивших перед страшным зверем. Грохнули выстрелы. Повезло, что пули пропали впустую. Мощный первый рывок уставшего чудища, в которое он превратился, отпугнул людей ненадолго. Но каждый новый прыжок его становился слабее. Взвизгнула где-то рядом Тари́я, а он – был не в силах помочь, слышал только, как щёлкали её зубы, и тоже лязгал своими, страшно бил лапами. Старался добраться до неё, однако сам начинал теряться, не видя почти ничего в круговерти травли. Лапы в какой-то момент подломились, и мордой он уткнулась в траву. В бедро вонзили острогу, прижали баграми к земле, навалились. Он дёрнулся напоследок из плена, но так и не встал…

А потом, на одном из охотников, вспыхнула вдруг огнём рубаха. Затем – уже на другом, и шерсть собаке. Пёс взвизгнул, пугая других, а двое людей, завопив, побежали к воде – прыгнули с разбега в озеро. Вынырнули из него, только пламя с себя не сбили, выскочили на берег будто ужаленные. И понеслись от злого места прочь, снимая на бегу одежду с громкими воплями.

Почувствовав нежданную поддержку, Силантий собрал последние силы. Рванулся стремглав и пробился сквозь свору к волчице. Всех разметал. Челюсти его больше не останавливались – грызли и бешено рвали, хрустели загривками, смыкались на чьих-то руках и ногах. Собаки, охотники, небо с землёй, и даже деревья – перед глазами всё разом замельтешило, превратилось в сплошной свистопляс. Кровь, крики, вспышки. Безумие, во что обернулась их схватка, накрыло поляну тяжёлой волной…

Силантий не помнил, как остановился. Но перекинулся уже в человека. Стоял на четвереньках, и чувствовал, как саднит нагая кожа, как пульсируют раны в боку, на бедре. Увидел краем глаза Тари́ю – та тоже обернулась из волчицы; израненная, но живая, стыдливо прикрывалась руками под деревом. Сидела на земле и взгляд опустила в траву, на него не смотрела. Дышала как после долгой охоты.

Где-то совсем недалеко послышался стон. А, значит, оставались живые. Горелым воняла чья-то рубаха, скинутая впопыхах – лежала одна в траве, без хозяина. Силантий не видел, кто им помог, но в том, откуда пришла эта помощь, был твёрдо уверен. Высокая, светловолосая, в длинном плаще с капюшоном на лоб – такая, какой себе её представлял. Лесная ведунья Лана. Помнил лишь смутно видения и нежный цветочный запах, витавший в жилище Прокопия. Он и сейчас здесь присутствовал, среди деревьев в лесу. Ноздрями едва улавливался, однако был настолько явственным, для его-то, теперь нечеловечьего нюха. Лесная супруга Прокопия явилась на внутренний зов – его зов, зов боли с последним криком отчаянья.

Пришла как хозяйка леса.

И… не позволила им сгинуть с Тари́ей…

Колени его хрустнули. Силантий поднялся. И стон, что раздался до этого, вновь повторился. Пошарил в кустах глазами, шагнул.

Увидев же застонавшего, остановился. В груди шевельнулось.

Никифор.

Бегло осмотрел поверженного охотника. Тот прикорнул в орешнике, лежал со сломанной ногой и вроде без следов укусов. Сам, видно, и поломал его – повезло, клыками не рвал в пылу бойни, иначе б убил. Возможно, даже случайность, стояла такая суматоха, что люди и собаки налетали друг на друга в ужасе. Никифор мог повредить ногу, упав – как раз удобный для этого пень рядом: падая, за него зацепился. Главное, что своими зубами и волчьей слюной не коснулась Тари́я. Зверем не обернётся, не станет таким же полукровкой.

– Донесу ведь… – честно и упёрто произнёс Никифор с земли. – Словят тебя.

Смотрел на него снизу вверх – теперь уже обречённо, без страха. Не как при их первой встрече в лесу.

– Донеси… – ответил равнодушно Силантий. Не убивать же дурня, коли уж выжил? Дружили ведь раньше. Пока Кулик не разбавил кровь…

– А коли б сразу донёс, Тимоне или в Совет – то не было б тут ничего, – сказал ему напоследок. – Сразу, как только поймали – я ж ТАК вас учил!..

Сплюнул.

– Малюте передашь приветы. Его – ещё навещу…

Затем повернулся спиной. Шагнул уже туда, где сидела его волчица – под дубом, изодранная, вся в крови, прикрывалась горелой рубахой. Склонился над ней и бережно поднял на руки, стараясь не бередить. Зализывать раны будут потом. Сначала б просто уйти, пока не набежали другие.

Она же посмотрела на него. Узрела, как будто впервые – вглядывалась в лицо, в высокий лоб, при этом избегая глаз.

Потом взглянула и в них.

– Ведь погублю… Я не закончила с ними… – произнесла она слабо, и в то же время решительно.

– Губи… – ответил Силантий, и зашагал в чащу, унося с собой бесценное лишь для него сокровище – ту, ради которой хотелось жить.

Прильнула к нему. Поёжилась на могучей груди, расслабилась, задрожала. Холодным выдалось раннее утро.

– Окрепну и убегу, – продолжа́ла Тари́я и жалась к нему всё крепче. – Запутаю след – не найдёшь…

– Найду, – уверенно произнёс волк-полукровка. – Найду и пойду за тобой… Твои тропы – мои. Так вот у нас всё будет…...

Автор: Adagor 121 (Adam Gorskiy)

Артёму Простакову, Волку, ищущему свою Луну, посвящается...

Вроде наступило пробуждение. Никогда ещё так резко он не чувствовал запаха зверя. Теперь же почуял. Только сидел перед ним не зверь – на лавке и за столом; а волк в человечьей личине – лесной человек. Смурной, без бороды, в широкой холстя́ной рубахе.

Он же, Силантий – был на полу. На овчинном настиле поверх тюфяка с лежалой соломой. Не мог даже понять, как едва пробудившись, картиной увидел все запахи, и те выстроились в голове раздельно. Скисшее молоко на столе в глиняной крынке, чёрствый каравай. В чугунке на печи – холодное мясо. С кашей и с жирком со шкварками. Печь не топили, прохладно.

А ещё перед глазами поплыли видения. Вспомнилась женщина, что хлопотала над ним, мыла его, одевала, расчёсывала волосы, накладывала мази. Изредка же в себя приходил, и все эти обрывки сейчас, неясные и затуманенные, всплывали поочерёдно, смешиваясь в беспорядке.

– Это твоя волчица… она… меня выхаживала?

Посмотрел на швы на своих руках, на шее ощутил тугую повязку. Раны на предплечье затянулись, белели рубцы. Долго лежал тут?

Волк бросил на него исподлобья взгляд. Затем всмотрелся внимательно.

– Да ты ещё не чуешь, как погляжу, – сказал он. – Запахи станут острее со временем. Ведунья она. Женщина из лесных. А ты… Не пойми вот кто.

Стряхнул со стола крошки, ловко поймал другой ладонью. Поднял жестя́ную кружку.

– Охоте не обучен? – спросил его после и отхлебнул.

Силантий закряхтел, повернувшись на ложе. Потом через силу ухмыльнулся.

– Я же охотник. Из посвящённых. Знаю про вас, про Совет, про Хранителей…

– Дурак ты… а не охотник, – перебил его волк. – Я тебе не про охоту с ружьём и собаками говорю. Первый раз укусили? Бегать не пробовал? Оборачивался?

Силантий тяжело вздохнул. Конечно, не пробовал – будто сами не видели, что старых следов на нём нет. Пожал плечами, и болью отдалось между лопаток.

– Не довелось…

Лесной кивнул с пониманием.

– Прокопий, – сказал он, назвав своё имя.

– Само в нужный час придёт, – потом обронил. – При полной луне. Как по нужде по малой захочешь – портки успей только скинуть…

– А не успею?

– Стерпи. Или шей потом новые – эти порвутся…

Больше волк его ни о чём не спрашивал.

Силантий же уставился в потолок. Низкий, задымлённый лучинами, весь в тёмной копоти. Всё как у людей. Будто попал в охотничью избушку…

На третий день волк к нему подошёл. За всё это время Лана в избе не появилась, ушла его ведьма. Летом оно понятно, травы и ягоды, мышки, коренья. Зимой-то куда? Спрашивать у хозяина дома он не решился. Кормили, поили, было тепло. Чего ещё надо?

– Хватит лежать, подымайся, – неожиданно заявил лесной. Пнул его по ноге, что была изувечена. Но та, неожиданно, болью на тычок не ответила. Силантий согнул колено под шкурами, опробовал ногу на гибкость.

– Живой, живой, – вторил его мыслям хозяин дома. – Дальше исцеляться будешь быстрее. Но надо ускорить. Луна округлилась боками. Пора пробежаться…

Чувство возникло ещё утром. Что-то было не так. К вечеру оно только усилилось, хотелось вскочить и куда-то бежать сломя голову. Точь-в-точь как описал раньше Прокопий – словно по нужде малой резко приспичило.

– Скидай одежду и встань на четвереньки… Расслабься. А дальше подскажет зов… Думай о лесе…

Он подчинился. Делал всё так, будто кто-то шептал на у́хо, подсказывал. На самом же деле вышло само – вытянулся, задрожал. Расслабившиеся члены вдруг напряглись. Полезла густая шерсть и тело заломало в суставах и рёбрах. Вздрогнул, испугавшись такого превращения.

– Ну, и разит же от тебя!.. – услышал голос хозяина.

«Чем?» – захотелось спросить ответ.

Но вместо этого, не изо рта, а уже из пасти вырвалось только рычание.

– Да псиной немытой – ты ж полукровка! – ответил ему всё равно Прокопий.

Силантий оказался на четырёх лапах. Заметался сначала по жилищу, заскулил, ища выход. Увидел потом, как хозяин снимал одежду и тоже опустился на четвереньки. На этот раз встревоженно наблюдал со стороны сам, как человек обернулся зверем. И страшно, и животрепещуще.

Прокопий выскочил наружу первым. Морозный воздух и мягкий снежок, подхрустывал под обернувшимся лесным, пока сам Силантий стоял в дверях, не решаясь. А дальше он всё стал понимать без слов, словно мыслями в его голову врывался зовущий с собой на прогулку волк.

«Охота! – услышал он. – Тебе загонять!.. Я встречу!.. Гони ЕГО к пойме реки – вон туда!..»

Мордой указал ему направление.

«КОГО?..» –  спросил Силантий так же мысленно.

Но вскоре сообразил. На полверсты не отбежали от дома, как встретился след молодого оленя. Прокопий быстро исчез. Нос же направил по свежему следу и уши на макушке навострились. В личине человека голод не ощущался, а сейчас в животе вдруг заурчало, кровь горячила тело, побежала сильнее. И лапы несли быстрее ветра. Как будто всю жизнь так по́ лесу бегал. Легко показалось в волчьей личине и тело наполнилось силой –  новой для него, но настолько желанной.

Добычу Силантий гнал, куда было велено. Сам удивился, как вышло быстро и лихо. А когда приближались к реке, почувствовал вдруг удалу́ю прыть зверя – решил, что сам обойдётся, справится без Прокопия. Вот удивит настоящего волка. Догнал уже почти оленя, немного поднатужился. Последний точный прыжок, и окажется у него на спине!

Но замечтался по своей неопытности, в предвкушении прикрыл оба глаза.

А потом как щёлкнуло! И искры, размером с ладонь, посыпались градом.

Вмиг перевернулся от неожиданности, почувствовал, как в теле что-то изменилось. Не удержал обретённую волчью суть. И, кувыркнувшись по снегу пару раз, снова обернулся человеком. Почти мгновенно. Челюсть саднило так, будто ударили молотом. Лишь бы оказалась не сломана. Голова превратилась в колокол.

Прокопий первым перестал расплываться, пока лес тяжело с головы вставал на но́ги. Рядом с ним, на снегу – волчья шерсть. Тоже сменил личину. Держался за бока, ухохатывался.

– Ну, что? Решительный ты охотник… Нагишом теперь побежим до дома. Ты-то – ладно, с испуга обернулся из зверя…. А я-то… Глядя на тебя, бестолкового…

– Да ничего же! – пристыженно возмутился Силантий и смотрел на облетевшую с тела шерсть рядом с собой. Растерялся, руки снова стали руками. – Давай ещё! Я смогу! Теперь всё сделаю, как надо!..

– Нет уж, – просмеявшись, возразил Прокопий. – Шерсть за день дважды не вылезет. Куда голышом теперь – оленей смешить? Уже рассмешил. Нагого волка им тут не хватало. В зверя-то перекинемся, да сам себя устрашишься, в воду как глянешь…

– А нам-то что на воду глядеть?! Мы же охотники!

Прокопий посмотрел на него. Показал оскал крепких зубов.

– Домой, говорю. Хватит. Для первого раза…

Студёной оказалась дорога обратно. Но всё же не как обычному человеку, продрогли не до костей. В печурке зажглись дрова, закипела вода с сушёными летними травами. В былые дни, для сугрева, Силантий ещё бы и стопочку выпил. Да что говорить – полштофика опрокидывал, когда с мужиками из проруби вылезали, в крещенские-то морозы. Но время сменилось. И штофика нет, и выпить уже не хотелось. Горячий теперь только отвар……

– Бесполезно! – фырчал на него Прокопий после второй неудачной охоты. Новый олень – и тот оказался умнее. – Все полукровки криволапые! С голоду с тобой сдохнешь, заморыш ты исковерканный!..

Силантий молчал. Новое для него открывалось в себе самом. То, что он принимал и мыслил, как человек, в волчьей личине казалось иначе. Опять заигрался. Старый олень его обманул и вывел на ломкий наст. Все лапы изрезал в кровь. До поймы рогатого не довёл, и вновь превратился в посмешище. Ругань и брань, что лились на него, он вполне заслужил. Да и ругался Прокопий как-то беззлобно, скорее – наставительно, больше ворчал, как замшелый дед. С виду-то волк был молодой, только любой лесной клан перевёртышей славился долголетием, сразу по «шкуре» не скажешь. Некоторые волки, как говорят, до трёх сотен лет доживали, если последние двести в лес от людей коротать уходили. Вроде как чаща давала жизненных сил.

На третий раз у Силантия получилось. Загнал жертву сам. Кабан был большой, матёрый, но волком он всё же стал необычным, зарезать сумел в одиночку. Прокопий потом ухмыльнулся, когда тащили остатки добычи домой. И не было вроде большой луны, на небе сиял тонкий месяц, а только понял Силантий, что перекинуться в волка он мог бы в любую ночь. Сложнее, конечно, большая луна всё ж помогала.

– Твой зверь – не лось, не олень, – позже ему пояснил Прокопий, разделав дома остатки добычи. – Так водится у любых волков, каждая малая стая приспосабливается. Мой род охотился всегда на рогатых. Твой зверь – кабан. Природа тебе сама подсказала. И что-то помельче – зайцы, косули. Глядишь, проживёшь…

Зима отступила. В спешке бежала на север, когда ейное время за этот год иссякло. Настала тёплая весна – светлая, скороспелая. Радостно зазвенела капель. Зелень из земли полезла оголтело, будто на ярмарку не успевала; даже в лесу снег сошёл за неделю. Подснежников было жаль – не успели насладиться одиночеством. Силантий мог видеть теперь весь лес, не прибегая при этом к глазам, в любой из своих личин. Хоть что-то давало радость. Лана в жилище не появлялась, но несколько раз от Прокопия он чуял запах этой лесной, когда тот уходил один и возвращался каким-то счастливым. Видимо, был второй дом, запасная землянка. И как мог с волчицей её перепутать? Тут запах нежнее, не волчий. Ведунья оставила их, не желая мешать его становленью. Из человека стать волком и выжить – непросто без посторонней помощи. Прокопий так и сказал: «Не волк ты, не человек. И кто-то тебя однажды убьёт. Не любят «дворняг» ни ваши, ни наши, порченные вы, другие. Всегда будет тяжело…»

Многому, однако, за эти дни успел научиться Силантий, пока на правах гостя жил-столовался в избушке лесных. Как распутывать след и таиться на голой земле, как обойти против ветра хитрого зверя, как удерживать лик волка подольше. И главное – как не попасться в ловушки охотникам. О них его Прокопий наставлял особенно долго. Злился, ругал, когда тот плохо слушал, заставлял на словах пересказывать.

А как полезла большая трава, поднялась до колена, увёл его подальше от дома. И коротко с ним простился.

– За мной не ходи, не ищи, – сказал ему настрого. – Помочь тебе помог, только на этом всё. Не друг я тебе. И ты мне…

– Да больно уж надо… – обиженно отмахнулся Силантий.

Посмотрел покровителю вслед.

А когда волк исчез, крикнул уже в густую чащу:

– Спасибо!!!...

Тише потом добавил:

– Благодарствую, значит. И век не забуду…

Знал, что Прокопий слышит. Сам теперь понимал, чего стоили волчьи уши с глазами…

Глава 3. Тари́я.

Шли дни. За ними побежали недели и месяцы. А после потянулись уныло годы, пока и они не стали безликими. Пять или шесть лет прошло с тех пор, как он стал полуволком и взял первый след оленя. Редко видел людей, без надобности встречи сам не искал. И только один раз столкнулся с охотником. Случайно, с Никифором – зашёл далеко от мест своего обитания. Посмотрели друг на друга издалека, помолчали и разошлись. Не было больше дружбы в знакомых глазах. Непонимание, страх, настороженность – знал, кого теперь на тропе повстречал. Пусть так и будет, давно разошлись дорожки. Но к чести своей, Никифор на след в тот раз не наслал, оставил это событие между ними…

Силантий всё это время жил бобылём. Охотился. Собирал ягоды и грибы, держал огород. Даже одежду шил себе сам, из шкур убитых им зайцев и лис А однажды ночью встретил волчицу. Не дикую, стайную, а из лесных – которые люди. Увидел, как искрится шерсть при свете луны. И понял, что рассмотреть себя та позволила.

Да напугался уж больно, когда между ними всё случилось. Игрались, игра их зашла далеко. По весне было всё, как у волков, в волчьей шкуре.

Проснулся уже человеком, в её жилище, а она возле колыбели сидит, на него поглядывает. Укачивает, напевает.

«Что? – спросила его. – Шестерых тебе принесла. У нас только так – помногу и сразу…».

Не на шутку он тогда встрепенулся. Как же такое?! Вскочил с ложа, бросился.

А она давай над ним смеяться, звонко заливалась, от всей души. Не колыбель это была, а салазки для дров. И в ней лежали поленья, сверху одеялом прикрытые. Добрая искорка сверкнула в её глазах.

Потом волчица исчезла – так же внезапно, как появилась. Думал, что потерял её сам, но ушла от него намеренно. Запутала след на ночной охоте. Избу́ свою тоже забросила, наведывался туда, первое время часто…

Снова долгое время один. Пока не встретились вновь – в другом уже лесу, через четыре года. Опять же в весенний гон. Не понимал он, как это у лесных людей происходит. Что ж у неё, красивой и молодой, не было до сих пор мужа и в грех с ним вступила, ведомая обычным желанием? Впрочем, про возраст её он не знал. Она была настоящей – волчицей по роду. Не обращённой из человека. Чувствовалась в ней другая сила, как в Лане или Прокопии – таких же лесных по рождению.

– Тари́я, – назвалась она во вторую их встречу по имени.

– А ты… всё ни туда, ни сюда? – спросила его.

Силантий не ответил. Сам потому что не знал. Волком оборачивался редко, только когда голодал и ходил на охоту, или светила луна большим кругляшом. Но и с людьми не сходился более – не хотел селиться в деревне, что б прятаться потом от своих же. Так, виделся изредка, на шкуры менял воск и муку. Изба его стояла далеко от жилых дорог, сам её починил, перестроил. Старое поселение возле высохшей речки. Меняют иногда реки русла, и люди уходят поближе к воде. Эту деревеньку лет двадцать назад оставили, лет семь зимовал уже в ней. Привык, стала домом.

И вроде бы, после этой их новой встречи, огонь между ними разгорелся. Огонь согревающий. О том, почему ушла, где была – не расспрашивал. Просто понеслось всё само собой. Вместе бегали под луной, жили в его избушке, ни скучно, ни весело. Всё почти как у людей. Да и мало, чем они от них отличались, разве что своими способностями. Наверное, к Тари́и Силантий даже привык. Дня вскоре представить не мог, чтобы проснуться опять в одиночестве.

А однажды она вернулась под утро с окровавленной мордой. Уж больше года прошло, как прожили вместе. Одна ушла на охоту, по-тихому. Вернулась пустой, без добычи. И пахло от неё по-особому. Силантий сразу понял, что кровь была человеческой. Пришлось уже порасспрашивать. Тогда она и рассказала ему, что в жизни её была тайна, о которой знать ему вовсе не следовало.

Обиделся он на неё. Как это так? Сам ничего никогда не скрывал, был на виду, а тут вдруг такое.

«Нам же нельзя… на людей», – пытался её образумить.

Она же на него только осклабилась. Не лезь, мол, не в своё-то дело.

«Он знал, зачем я пришла, – сказала ему про убитого, – и ждал. Будут ещё другие. Коли от крови коробит, ходи под луной один…»

Молчала долго потом.

И снова исчезла, на третьи сутки.

А когда не вернулась к осени, Силантий надумал разыскивать. Отправиться за советом ему больше было не к кому, следов Тари́и давно не встречал в лесу. Обернулся в ночь волком и вышел в чужие земли – туда, где ходить ему было не велено.

Дикой была она, необузданной – та, кого посчитал избранницей. Не то что Прокопий и Лана – они-то являли собой разумение. Жили в законе, хоть и в лесу, люду кровь не пускали, вреда не несли. Тари́я оказалась другой. Будучи чистокровной волчицей, взяла на себя все грехи полукровок.

– Сказал же не приходить! – взревел на него Прокопий, выйдя встретить к границе на волчий призывный вой. – Али слух потерял, как стал перекидываться?!

Прозлившись, однако, нехотя молча кивнул. Повёл за собой по тропе – дорогой, известной давно Силантию, но которую он позабыл по просьбе нежданных своих спасителей. Сказано не ходить – до времени не ходил. Надобность же теперь возникла крайняя.

Вот и жилище. Узнал его. Отрадно зашевелились воспоминания. Вошли в уютную избушку-землянку с низеньким потолком.

Внутри уже встретились снова глазами. Первым заговорил бывший охотник, ответив на все немые вопросы. Не распинался, выдал всё в двух словах.

Прокопий же посмотрел на него брезгливо:

– Тари́я?.. – удивился он. – С тобой, с полукровкой спуталась?.. От вас же разит как от шавок!..

Не поверил будто ему сначала, насмешливо так посмотрел. Потом уже глянул недобро, когда понял, что Силантий не врёт. Свёл брови и призадумался. Поскрёб щетинистый подбородок ногтем.

– Как же не знать… – произнёс, наконец. – Племянница мне она. Троюродная. Дурной-то была всегда. Даже до случая до того…

Осёкся. Посмурнел ещё больше.

– В общем, мой она род. И одного мы клана.

Снова посмотрел с неприязнью. Вздохнул, с каким-то вроде скрытым сомнением. Лицо его понемногу разгладилось. Сидели в той же избе, за тем же низким столом. И снова в доме не было Ланы, как и тогда. Будто не расставались, а ночью опять пойдут на охоту вместе.

– Ты лучше её оставь, – подумав, произнёс хозяин жилища. – И тебе полегчает, и ей… Одна охотничья община семью её семь лет назад порешила. Родителей и двух братьев. Кланы нашли примирение, но не младшая дочь. Сейчас Тария на ЭТОМ пути – пути, который не уважают ни волки, ни люди. Месть доведёт до худого. До бо́льшей, обильной крови. Она-то не остановится и не свернёт, не слушает никого – я говорил. Оставь её, полукровка. Утонет сама, и утащит тебя…

– А если остановлю? – не хотел сдаваться Силантий. – А если меня услышит?

Прокопий нахмурился.

– Волчат от тебя… понесла? – спросил он на это.

И добавил, в ответ получив тишину:

– Ну, значит, не слышит.

Вздохнул.

– Волчицы так могут. Давно б понесла, раз два года почти живёте. Другое у неё в голове, не волчата. Пока не закончит своё, не остановится…

Сердце Силантия застучало, забилось тяжёлым камнем. И гнев, и боль, и отчаяние, и сострадание – всё разом перевернулось, смешалось в крови и грохотало гулко в ушах. Вскочил. Хотел развернуться, уйти. Плевать, что был нагишом. Ноги уже привыкли, по-волчьи окрепли, не холодно, пробежит десять вёрст. День переждёт, и снова отправится волком, искать.

– На вот, возьми, – хозяин швырнул штаны. – Лешего не пугай своим срамом…

Смерил его ещё раз пронизывающе, хмыкнул. Что-то пробормотал себе под нос. Поколебался мгновенье и всё же сказал:

– Знаешь, где старый шлях?.. Наведайся туда в шкуре, разнюхай. Есть там одна деревенька. У озера, что стало болотцем. Люди давно не живут, она же вроде бывает. Ищет там иногда одиночества…

Силантий об этом месте знал. Ноги не заводили в тот дальний лес давно, в последний раз в нём охотился года четыре назад. Запахов чужих будто не чуял, ничейное место, глухое. Так, местная стая, из обычных волков, и то в стороне. Самое местечко, что б спрятаться, в обжитых людя́ми землях, оставленных ими по какой-то причине.

Прокопий опять замолчал. Кашлянул затем, выпроваживая. И назидательно произнёс напоследок:

– А лучше – оставь и забудь. Не сдюжишь ты с ней. Живи свой век, как и жил – без неё. Бей зверя и шкурой торгуй…

Вышел наружу с гостем в рассвет. Проводил в аккурат до своих рубежей и ушёл. Ни ветки не хрустнуло под ногой лесного человека, мягко исчез. Сгинул словно ранний утренний призрак. Растаял как тень.

Будто канул в туман…

Часть 3 - ФИНАЛ

Глава 1. Забавы.

Силантий прилёг рядом с ними на снег. Поёжился, подня́л воротник тулупа. Отобрал самокрутку и затянулся ей крепко. Чуть не обжёг себе пальцы и губы – осталось в аккурат на последнюю тягу.

– Ушёл? – спросили его.

– Ушёл, – ответил он им. Выпустил изо рта дым дешёвой махорки. Едкий и кислый, бодрил не хуже морозца, от которого слиплись ноздри. До кашля проскрябывал в горле.

– Ляда волосатого теперь его словим... – выругался с обидой Влас. – Что лыбишься, Силушка?.. Яму он нашу обошёл, псов – на другой след поставил... Опытный волчара, старый...

– Неа, – беззаботно улыбнулся Силантий в бороду. – Как раз молодой. Озорничать вышел. Вот я ему и поозорничаю...

Второй раз волк обходил их ловушку. Заметил, где расставили, и наследил нарочно. Вроде как посмеялся над охотниками. Не там расставляли, слишком далеко от нужного места.

– Хранителям доложим? – спросил Влас, кивая, понятно, на правила. Его в охотничью общину приняли недавно, потому он всему ещё удивлялся и много переспрашивал. Но уяснил, что старшим надлежало сообщать о любом происшествии. Поймали, не поймали, а Старейшины и Хранители знать должны были первыми. И сами принимать решение.

Силантий ухмыльнулся уже в своё удовольствие, свёл с хрустом лопатки.

– Потом доложим, – сказал он ему. – Ужо опосля…

Влас выпустил изо рта вязкую табачную слюну в снег и взглянул на него с сомнением. Испугался, похоже.

– Что?.. Убивать неужто будем?..

– Дурак! – ткнул его в бок кулаком Силантий. – Это если б он скот резал, или человека сгубил. И то подумали б. А так – проучим малость...

В этой волости был известен один волчий клан – Тимони Беспалого. И тот молодой волк, что ушёл от них, был вроде как Кулик – один из племянников Беса; для краткости так иногда называли Беспалого. Силантий не был доподлинно уверен, но больно уж масть показалась схожей. Только было далеко, и точнее сказать он не мог. Два раза видел он Кулика прежде в волчье-шкурной личине и сегодня вроде похоже было на него. Молодёжь в клане Беспалого росла весьма борзая. Много хуже борзых собак помещика Брюквина. Только помещик выводил свою свору на зайцев с лисами, а эти повадились людей по ночам в деревнях пугать, да за девками возле бань подглядывали, охотничьи силки в лесу разворовывали. Смешно им от такого становилось, еро́шились молодые волчата, росли. Таких приструнять нужно как струны на балалайке – что б без дела не пели, затягивать сразу и накрепко. От безнаказанности не тем могут начать заниматься: как разойдутся, разохотятся – глядишь, потянет ненароком на человечину. Видеть такое, к сожалению, доводилось. Потому прижать бы сейчас, пока ещё совсем не выросли. Потом станет поздно перевоспитывать, только под остроги или картечь ставить, когда людей пойдут грызть в охотку. И доведут до худого подобные меры, что родовитый волчий клан, что общину охотников, сразу потому как начнут меж собой выяснять и ссориться. Хорошего в сварах было мало…

Вот только за Куликом дело имелось особое. Дерзок он был непомерно: что в людском своём обличии парней задирал и всë на кулачки вызывал их, провоцировал всячески, что в волчьей шкуре мерзавцем распоследним казался. Гадёныш просто какой-то. От него и некоторые молодые волки выли. Беспалому Тимоне про эти его игрища сказать ещё успеется, что б на досуге сам племянником занялся. Однако Кулику пальнуть солью под волчий хвост давно не терпелось. Или сапогом наступить на хуишко. Носил почём зря своё имя – Малютой ведь звали, «Кулик» было прозвищем. Позорил и имя, и весь клан Беспалого.

– Силантий! – с задорно-озорной улыбкой, позвал его третий охотник, Никифор, что всё это время молча лежал на настиле; свернул ещё одну самокрутку, нарочно для подошедшего. – А как поучать-то волчонка будешь?.. Давай, расскажи!

– Да обожди ты, Никифор, – широко, потирая ладони, заулыбался Силантий, пустив носом и ртом клубы пара в морозный воздух. В охотничьих волостных кругах он слыл своею большой смекалкой и разными выдумками. – Ой, обождите-ка, братцы! Я вам такое придумаю!..

- Дык то чать не нам, а Кулику тому и придумай! – деланно испуганно хохотнул Никифор, с готовностью раскурил скрут, а потом протянул Силантию. – Уж так напридумай, что б воем потом Беспалый по не́бу луну гонял!..

Как кони заржали ведь. И так гоготали, что весь хвойный лес на них тряс кудрями с иголками. Что могло быть на морозце лучше крепкого табачку и ядрёной охотничьей шуточки? Только хорошая рысья или медвежья шкура. Но сегодня с утра они не стрелять выходили. Так, в ямы заглянуть – проверить, не попался ли Кулик в одну из них возле охотничьих бань. Там вроде он намедни с дружками своими подглядывал за жёнами охотников. И знал, что сегодня ночью тоже гулянья будут, но только от барина Брюквина. Второй уже день гуляли барские гости, ждали их приезда с хозяевами. Тут женщин, конечно, разглядеть понежнее можно, с пышными белыми формами, не с натруженными работой руками. Вот на чём мерзавца поймать бы! На подглядывании за молодыми барышнями! И позор будет, и плетьми вышибут через спину всю дурь и браваду, на правильный след от новых полозьев поставят.

А присмотреться коли неопытным взглядом, забавного в этих волчьих делах могло с непривычки не увидеться вовсе. Деду Силантия, к слову, один такой волчок по локоть откусил левую руку. Хорошо, хоть жив остался, всякое случалось в их охотничьей общине. Поймали потом этого кусачего, в волчью яму на кол посадили, сами же волки этого клана. Закон потому что он нарушил крепко, и до деда Силантия успел ещё четверых покалечить. Везде росли кривые деревья, в каждом лесу, как посреди волков, так и между людей. Уж это-то Силантий хорошо усвоил – у людей он всякой мерзости, что лезла из их душ наружу, повстречал даже поболе. Да такой иногда, что не отмоешься водой, не отплюешься слюнкой, даже если в неё не наступать, а только взглянуть издалека – вот как пакостно и противно на душе после иного раза бывало. Люди в подлости своей нос утирали любому лесному жителю. Что волку, что ведьме, что лешему…

Распогодилось. Спать в это утро не захотелось. Да и некогда было – конец на конец сходились возле базарного места. Волховку считали большой деревней, но конца было в ней только два – вытянулась вся вдоль речки по берегу. Потешались иногда мужички, выходили стенка на стенку, что б не мёрзнуть со скуки в особо студёные дни. Радости зато после – полные штаны и валенки всклень. Кому выбивали зубы, кому ставили шишку, рёбра ломали так, что не вдохнуть не выдохнуть. Прошлой зимой одного схоронили, упал головой на лёд неловко. Только кто ж их считал, простых мужиков-то? Не барин и не судейские. Было и было. Забава – она такая, радуйся, что свои зубы целы.

Силантий чуть не опоздал. Обрадовались, когда его увидели, успел встать к своим.

И сразу же началось.

– Сходись, мужики! Потешьте!

Народу было с избытком. Шли поглазеть. Купить кренделя и горячего мёду, увидеться, с кем давно не доводилось. Много собиралось мальчишек. С азартом смотрели, ждали, когда подрастут, и сами свою удаль покажут. Одноногий Михей едва объявил сходиться – и в воздухе повисла тишина. Хрупкая и напряжённая. Он сам когда-то был знатным бойцом, да отморозил лет восемь назад ступню. Приехавший фельдшер спасти не сумел, ногу пришлось отрезать.

Силантий тряхнул головой. Вышли двадцать на двадцать. Глазом успел заметить, что среди всех зевак четверо в сторонке стояли из клана Тимони. Сельчане не знали, что волки живут в деревнях. Не волки – лесные люди, как правильней было б. Изредка оборачиваются, уходят в ночь на охоту, потом возвращаются. Вполне безобидно, и пользы от них с лихвой. Кто-то держал свою кузницу, кто-то резал ремни. Хорошие мастеровые, когда с остальными в деревне в ладу. Лишь избранные из общины охотников и единый Совет Хранителей – вот все, кто ведал о таком сосуществовании. Эти четверо, что глазели с остальными, не были из шайки Кулика. Взрослые, пришли посмотреть. Сами в эти игрища никогда не лезли. Ну где тягаться обычному люду супротив настоящего человека из леса? Отказывались под разными предлогами, не бились за свой конец. Иной раз за это подвергались насмешкам. Знали б, над кем смеются. Волк – всегда волк, и сила у него нечеловеческая.

– Ааааааа! – дико взревел Коляда, вольный табунщик с другого конца. Первым пошёл как бык, ломая строй своей стенки. Дрались все вместе, и вольные, и крепостные. А строй вот поломали зря – негоже в начале сходки, в самый важный момент. Силантий быстро подсёк неуклюжего бугая Коляду, свалил, прошгмыгнул за ним в брешь. И оказался у «стриже́нских», как называли другой конец, вместе с Никифором, за спиной. Тут уже началась сумятица. Загикали, заокали, посыпались удары, стали окружать и доламывать стенку. Потешная начиналась резво!

Затем уже стало не до строя. Перемешались все. Дрались не со зла, но кулаками отвешивали тяжело, падали, отлетая на снег. Те, кого просто сшибли, снова вставали. Потом роняли кого-то сами или уж их выносили из драки, оттаскивали с места побоища за ноги. Закончилось всё через четверть часа.

Славно побились мужички. Кривому Еремею, молодому стриже́нскому парню, второй глаз чуть не выбили. Веко затекло, раздулось как большой красный пузырь. Руками шарил, а дружки его, крепостные, повели до саней, гогоча, под локти. Дали хрустящий корж, а у того и губы разбиты, не может откусить. Сам уже над собой смеяться начал. Барин разрешал после такого зрелища потешившим его мужикам отлежаться два дня и две ночи – а Еремей потрудился славно. Двоих подшиб сильным ударом, пока самого не свалили. Ещё и рупь дадут, да ведёрко браги. Хороший был барин, Брюквин, мужичьё своё не гнобил за зря, сёк только за очень большие провинности. Две вольных дал на свои именины – конюшему Митрию и пастуху Митрофану. Землицы наделов добавил в дешёвое пользование.

Быстро смеркалось в зимнее время. Успел-таки прикорнуть Силантий, вычесал трёх лошадей, накормил, прилёг на конюшне в соломку. А как вскочил – встрепенулся. Натянул шапку, запрыгнул в седло и выехал проверять, как его поручения выполнили младшие из посвящённых охотников.

Сделать были должны, как сказал – устроить яму у новой последней бани. Прямо под окнами. Сруб летом сложили, но долго маялись с печкой. Ждали, когда залесский печник к ним заедет – так камень класть, как он, в волости могли только трое. И баня сгниёт – но печка будет стоять, ни трещинки, ни дыминки. Семьдесят лет, а был нарасхват, подолгу объезжал деревеньки, выполняя заказы, на своём дворе не бывал месяцами. Кого-кого, а этого умельца Брюквин от себя никогда не отпустит. Даже без вольной ждать приходилось, для собственного-то имения. Наобещал всей волости своего крепостного, тот и был в постоянных разъездах.

В лес Силантий заехал затемно, зажёг смоляной факел. А через две версты, по наезженной санями дороге, стояла уже первая избушка. Дальше – с две дюжины домиков. Охотничьи угодья помещика. Сюда свозили добычу и тут проходились гуляния. Вот как сейчас: к барину съехались гости и разом топили четыре бани. Новая, дальняя, была с большим окошком. Нарочно было не велено никому возле неё отираться. Там яму и вырыли. Может, и не появится ночью никто, но всех дворовых уже упредили, что б не совались без дела. Останутся две девки в предбаннике, квас подавать, да барыню одевать с дочерьми. Веничком постучит лихая Матрёна. Крепкая двужильная тётка не знала угару, Силантий ещё ребёнком бегал, когда она могла запарить до смерти полдюжины мужиков. И старой она была уже в те времена, лет тридцать тому назад. С одним передним зубом, крепким и заострённым, сидевшим на верхней десне. «Матрёшка, перекуси-ка ветку, там белка сидит!» – дразнили её детворой. «А чем буду трапезничать? – смешно шепелявила она и брала хворостину. – Споймаю сучат босоногих!.. Ох, запорю!..» Весело было её донимать.

А потом и стыдно стало, когда подросли…

– Ну?.. Что там видать? – спросил Силантий, спускаясь с лошади.

Влас и Никифор приняли узду. Последний раздосадовано повёл плечами.

– Да ничего покамест, – ответил он старшему охотнику. – Рано, может? Старались-то сколько…

– Уж точно не поздно! – сказал на это Силантий. И оглядел, как всё хорошо вокруг было утоптано. Никто и не скажет, что что-то готовилось. Лошадь с санями, где в соломе залёг один из охотников, стояла далеко. Тянущейся к ней верёвки не было видно. Что ж, может и не объявятся. Хотя слух по деревне пустили, что барыни мыться сегодня приедут. И не одни будут мыться, а со своими гостьями – племянницами самого́ графа Кудасова. Два дня Кулик со своими дружками здесь появлялся. На третий мог не прийти, да больно уж дерзок, раз в первые ночи всё с рук так сошло. На случай, коли не явится, имелась другая задумка. Но нужно бы обождать…

Засели. В воздухе теплело. Падал снежок и начиналась лёгкая метелица. В такую погоду недолго уснуть. Да и баре чего-то вели себя скромно – не было обычного шума и визгов, никто не травил собак, застолье шло своим чередом.

Через пару-тройку часов, однако, зашевелились дворовые. Забегали сенные девки. Сначала притащили в баню пузатый дымящийся самовар. Затем понесли подносы с мёдом и пряниками. Один кренделёк выпал в сугроб. Силантий сглотнул. Вспомнил, что не ел, рот наполнился жидкой слюной. Медовые крендельки были знатными, пробовать доводилось. Делились сенные девки. Сами со стола подъедали, ему же меняли на поцелуй или берестяную завитушку. В волосы потом вплетали как украшение. Кроме того, что значился в деревнях хорошим охотником, Силантий был видным парнем. За тридцать, а всё молодился, заглядывались на него девчата, вздыхали. Одаривали сладкой любовью. Раз уж жениться на них не хотел, то просто хотя бы запомнить.

Последней прошагала Матрёна. Сгорбленная, в мужском кушаке на распашку, двигалась не торопясь. Чего-то бормотала себе под нос – ругалась, не иначе. Кому же хочется в ночь хлестать барынь, коли старые кости требуют сна? Барин запрещал слушать её ворчание, никто никогда пальцем не тронет. Могла себе позволить обругать даже барыню – та только смеялась над ней. Со странностями была Матрёна, но преданная. Больше полвека парила Брюквиных. И старого покойного хозяина, и даже его отца – дедушку нынешнего душевладельца.

Как все заходили в баню, Силантий и его охотники не видели – вход был с другой стороны. Только скоро там стало жарко. Светом мерцало большое окошко. Слышались девичьи взвизги, па́рили от души, поили чаями. А вскоре пробежал паренёк с ведёрком – нёс хмельной медовухи. В бане оно всегда в охоточку: барыня-матушка отдыхала иногда до беспамятства.

– Квасу-бы холодного… Ядрёненького… – зябко простонал рядом Влас. Потеплеть-то потеплело, да лежать неподвижно – оно и в летнюю ночь прохладно покажется.

– Стрючок смёрзнется с квасу, дурень… – тихо ругнул его Силантий.

Расположились по четверо, с двух разных сторон. И двое сидели на деревьях, подальше. Сверху наблюдали. Вот кому было холодно. Ещё один залёг в санях. Лошадь стояла далеко, возле другого сруба, саженях в девяти-десяти. Верёвка, что тянулась к бане под снегом, присыпалась аккуратно. Крепко привязали к саням. Жаль правда, что всё это не понадобится. Наигрались волчки, не придут…

Силантий только и успел вздохнуть. Двух молодых барынь, племянниц Кудасова, уже проводили. Громко стонала и охала Брюквина. Дочерей её не было слышно, а вот веник выстукивал хлёстко. Навела же блажи старуха Матрёна, да крепкая медовуха сподобила матушку к стойкости: как хлещут её по телесам – слышали сквозь окошко. И пар потом зашипел – просила поддавать ещё и ещё.

Но вот заухала птица. Когда уже собрались сниматься.

– Сова?.. – шепнул еле слышно Никифор.

– Неа… – довольно ответил Силантий. – Демьян, – назвал он по имени одного из охотников, засевших высоко на насестах. Кричал совой ОН – наблюдатель. А, значит, к охотничьему посёлку вышли незваные гости.

Поднапряглись. Забегали глазами по лесу. Кулик и его смутьяны пешими не ходили, втроём разъезжали на санях. Где-то оставляли лошадь и подбирались к баням тихо. Им бы за молодыми волчицами волочиться, да разве ж те дураков подпустят? Видные были лесные барышни, из хороших семей, воспитанные, прихотливые. В деревне их было несколько. Как говорили старейшины, Волховку не просто назвали волчьим селом. Более сорока душ проживало в ней, из тех, что были из клана Тимони, нигде по России, да что б в едином местечке, столько лесных не насчитать. Троица вот эта только всех беспокоила, шумные, шебутные. Если бы люди узнали, что волки живут среди них, вмиг бы на вилы по́дняли, затравили. Только нельзя – Договор. Жили ж веками, живут пусть и дальше. Но нужно, однако, присматривать.

Наконец, появились. Умела эта порода двигаться так, что даже снег не хрустел. Быстро увидели, где окна горят. Поняли, что никого рядом нет, и тихо, по-шакальи, засеменили. Весело им. Прилипли к окошку. Барыня как раз застонала блаженно. «Матрёнка, ещё! И квасу подайте!.. Нет! Медовухи неси в ковше!..»

Силантий вверх поднял руку. Игнат, спрятавшийся в соломе в санях, увидел и дёрнул за вожжи лошадь. Скрипнули по насту полозья. Волки услышали хруст, но сделать ничего не успели. Лишь удивлённо встрепенулись. Верёвка вылетела из-под снега кнутом, туго натянулась в мгновенье. Вышибла у них из-под ног опору и… Припорошённая дверь провалилась. Все трое на ней мызнули в яму, ловушка сработала. С бани по скату вдобавок съехала сетка и сверху накрыла наглецов. Барыня ж за окошком стенала в истоме.

Охотники повылезали из укрытий. И поспешили к волчьей яме – зашли с двух сторон. Ружья и остроги держали наготове, сетка, пусть с грузом, долго не сдержит. Надобно обойтись без крови, только пленить. Потом передать в руки Тимоне с Советом. Хотелось Силантию отходить Кулика самому солёными розгами, да передумал, когда услышал жалобный вопль.

Когда же подошли – а приблизились спешно – задумка вышла не полностью. Три баловня в яму свалились людьми, а выскочили уже волками. По крайней мере, двое из них. Порвали одежду и обернулись, пустились улепётывать по снегу без оглядки. Чутка не успели мужики окружить. Одного же удержала тяжёлая сетка – запутался в ней. Рвал и рычал. И как же повезло – схватили самого Малюту, прозванного в народе Куликом. Взяли, получается, зачинщика и главного из них срамника́.

Обступили попавшего в охотничью сеть со всех сторон, следили, что б не выскочил. Шикнули, что б перестал тявкать.

– Ну, – сказали, – давай! Соображай быстрее: жить дальше будешь или помрешь прямо сейчас…

Заскулил, прижался к земле головой. Всем видом показал покорность охотникам.…..

Секли потом Малюту прилюдно. Больно и до́ крови. На экзекуцию посмотреть собрались старейшины волчьего клана Беспалого и Хранители из людей, следившие в Совете за делами подвидов. Такие показательные меры были важны для укрепления дружбы. Малая кровь полезна и безобидна – действительно помогала блюсти соглашения. И хоть пороли Кулика в человечьем его обличии, бесчестили, так сказать, в обычном виде, не в коем был схвачен, от боли он всë равно подвывал по-волчьи.

– Дядька Силантий!.. – после уже, когда битого несли от столба, недобро подмигнул Малюта-Кулик старшему из поймавших его охотников.

– Ведь когда-нибудь укушу, – тихо и зловеще произнёс он. Весь с изрубцованной спиной, ворочался тяжело на носилках.

– Кусай, – не возражал охотник. – Если будет кому собрать за тобой зубы …….

Разошлись и забыли.

Да видно позабыли не все…

Подкараулил-таки его Кулик, сдержал своё слово. Где-то через год, так же зимой, застал его в лесу одного. Лошадь Силантия сломала ногу, а Кулик, всё с теми дружками, проезжал на санях. Завидев его, остановились.

– А я говорил, что встретимся! – злорадно бросил мерзавец.

Скрутили его втроём. Не били, но схомутали, свободными оставили только ноги. Посадили кулём в сани, накинули на шею веревку и с саней этих сбросили.

Сперва-то он сообразил, когда тронулись, вскочил и побежал. Но скинуть веревку без рук не успел, лошадь пустили быстрее. Куда человеку угнаться за лошадью? Лесной бы ещё смог. Так тело его во́локом и тащили, пока задыхаться совсем не начал.

Остановились, спустились и оборвали верёвку. Один из дружков Кулика сделал это легко руками. Долго потом с Малютой дрались, один на один. В зверя задира не обернулся – так якобы честно. Но с волчьей силой не совладать, как бы ни был силён Силантий, даже когда вот так, оба на двух ногах… Одолел его Кулик в поединке. Кусал потом в руки и шею лежачего. Не насмерть, а что б насадить волчью слюну. Обернуть. Сил сопротивляться не было, вяло отмахивался от него Силантий.

– Вот и живи теперь, если сможешь, – обронил молодой волк, когда с ним закончил. Сплюнул с довольной ухмылкой кровь в снег, постоял. Хорошо же погрыз – так, что б уж вышло наверняка. Бывало, когда с одного укуса не оборачивались.

Ушёл потом вместе с дружками. Запрыгнули в сани и уехали. Оставили лежать одного в кровавом снегу……..

Пошевелился Силантий, когда стал уже замерзать. Едва проморгался. Густые ресницы на стуже сме́жились. Луна на небе сияла как солнце.

Вставал тяжело. Здоровой рукой цеплялся за клейкую со́сенку. Кружилась голова, болели намятые рёбра, и левая нога подламывалась в колене. Снег был, однако, глубоким, упасть не давал и удерживал.

Затем руками отпустил мёрзлый ствол. Качнулся. Шагнул и пошёл, медленно ковыляя сугробами. Знал, чего теперь ждёт. Не получалось хороших волков из людей, не находили они примирения. Таких только под ружья, судьбинушка теперь представлялась незавидной. Кулик всё устроил, как обещал.

Упал, когда выбился из сил вовсе. Перевернулся на спину. Бороду и лицо припорошило снегом. Бегала по земле мелкая злая позёмка, зима крала в лесу тепло у всего, что не пряталось.

Вдобавок затем близко к глазам сунулось волчье рыло. Обнюхало его, зарычало.

«Вот она, смерть…» – подумал Силантий…

Помнил потом, как долго куда-то тащили. Кто-то непрерывно ворчал, ругался, проклиная глубокий снег и пургу. Крепко руками держали за ноги, и голова иной раз подпрыгивала на буграх.

А через какое-то время вдруг стало тепло. Пахну́ло жилыми запахами. Женский голос велел скинуть тулуп и стащить с него валенки. Болью отдалось в левом колене, пока раздевали. Когда же дошли до укусов на шее и правой руке, Силантий сомлел…......

Часть 2

Раннее морозное утро. Темно ещё. Пар с каждым вздохом вылетал из ноздрей, а холодный воздух щипал внутри нос. Высокие сосны потрескивали и в безветренную погоду; стволы их натужно стонали, и чем холоднее было, тем громче меж собой они переговаривались. Белая луна, словно кость, обглоданная и выбеленная на солнце, примёрзла намертво к небу. Кажется, она уже несколько ночей к ряду не уменьшалась-не прибавлялась. Самая пора была выйти размяться. После последнего раза прошло две недели. Большой перерыв, застоялась кровь.

Тихий и будто далёкий треск. Нет, не птица или сосна. Зимние совы и филин летали бесшумно, тетерева после такой метели не сразу поднимались на крыло, а мыши глубоко внизу шуршали иначе. Кто-то бежал по снегу. Неторопливо. Двигался осторожно, но где-то под ним проломился наст. Сильный мороз ударил не так давно. Дня не прошло, и корка как надо везде не схватилась – намёрзла неравномерно, не всюду глубоко. Его она уже держала уверенно, но тот, кто шёл дальше, был тяжелее. И он не спешил. Бежал бы быстрее, не проваливался бы.

Но вот началось!

Воздух с силой ударил навстречу. Глаза почти закрылись, и длинные слёзы выступали змейками, мгновенно превращались в замёрзшие дорожки. Пар вылетал из пасти сильнее, однако не устремлялся, как раньше, вперёд, а разлетался на бегу по сторонам. Шерсть на щеках и шее заледенеет, сколтунится в «ледышки-погремушки». Лапы несли по толстому насту быстрее ветра, и осторожность претила ступать везде: зоркие глаза выбирали дорогу верно, он видел места, где мог провалиться. Один-два раза – не страшно, но лапы охотника очень нежны. Осколки наста начнут резать шкуру, и след постепенно окрасится в алый. Притянет только лишнее внимание, следов оставлять за собой нельзя. Изредка, но встречались ночью опасные хищники – те, что на охоту выходят с гончими, с железными ружьями и острыми палками. Хотя обычно такое случалось днём.

Олень, что бежал впереди, услышал его. Сначала просто пустился в бег, размеренный и игривый, будто разминался после долгого сна. Но дальше он дал стрекача. Почувствовал за плечами погоню и выдал прыткий галоп. Нестись всю ночь так не сможет, однако, первый рывок всегда был мощным, подолгу затем приходилось нагонять. Сильный и опытный рогач уйдёт легко; избавится от преследования и крепкая здоровая олениха – если не брать их обоих стаей и не устраивать им засаду. Этот же был молод и глуп – полуторалеток, почти оленёнок. Таких спасала либо случайность, либо слепая отвага. Ещё бывало, но реже – оказывались крепче на ногу: вроде и юн, неопытен, а выдержки как у видавшего погони самца. Казалось, вот-вот уже должен рухнуть, свалиться от глупо растраченных сил, но всё бежал, бежал и бежал. Словно три сердца и восемь ног. Таких оленей называли двужильными, проще от них отступиться и погнаться за зайцем. Не ровен час, как сам обессилишь и попадёшься. Тому, кому попадаться не следует.

Глупый олень был не двужильным – уже через версту оказался прижатым к оврагу. Только свалил его другой охотник, более сильный и коварный. Своим прыжком он настиг его первым, зубами вцепился в шею и разорвал мгновенно горло. Горячая кровь живым напором ударила в мёртвый снег. Через несколько мгновений олень перестал дёргаться, а с неба исчезла луна-свидетельница.

И вот они уже вдвоём принялись за пиршество. В следующий раз настанет его черёд нападать на жертву, уронит наземь и разорвёт зубами глотку. Урок охоты был усвоен…....

Над деревней поднялось солнце. Позднее и зимнее, оно не несло много тепла, но отражаясь от сугробов, слепило глаза. Ещё вчера, в ряд над крыльцом, нависли с крыши сосульки, а чуть после обеда снова ударил мороз. Слюну превращало в лёд на лету. Давно таких перепадов зимой не случалось. Как с этими французами пришла беда, так чёрт те что и понеслось повсюду: то цены на хлеб на базаре поднимут в городе, то какой большой пожар случится в соседнем лесу. Теперь, говорят, и Москву поджигали осенью – три дня полыхала ярко, насилу всем миром потушили.

–  Прокопий! – позвал отец.

Он быстро прибежал. На оклики родителя отзываться лучше было сразу.

– Овёс в хлев отнеси…

Не каждый мог позволить себе в трудное время давать овса лошадям. Как лошадь кормили – всё было видно по её бокам, ест она овёс в холода или только сено с соломой. Но отец раз за разом отправлял его в хлев не за этим: кормить жеребца с руки заставлял по другой причине. С собаками у Прокопия сложилось сразу, с детства. Не чувствовали они его волчьей сути в человечьем обличии. А вот конь Огонёк к себе не подпускал. Вставал на дыбы, фырчал и ржал в безудержном страхе. Да и другие кони не лучше, мимо себя пропускали настороженно. Люд, что не нужно, всегда замечает, деревня не город, не спрячешься. Всё тут у всех на виду.

«И что, что меня не любит?..» –  пробовал робко он возразить отцу, когда продали старого жеребца и купили нового. Красивого, черногривого, в глазах с огоньком – так и назвали сразу.

«А то, – оборвал его он. – Помни, что отец твой – волк, а мать – лесная ведунья. На людях живём, как все должны быть, не розниться…»

«А… сам-то… кто я?..» – задавал себе с детства вопросы Прокопий.

Отца о таком и тогда не посмел бы спрашивать, в свои самые ранние детские годы. Сызмальства побаивался сурового волчьего нрава родителя. И понял всё о себе самом немногим позже – он тоже был волком.

Когда же впервые обернулся в зверя и провёл ночь под высокой луной, когда пробегал до рассвета за тенью облака, а между делом распутал хитрый заячий след, когда резво по лесу гонял рыжих лис и слышал в ветвях тонкий девичий смех, тогда и осознал вдруг, что в жизни его, наконец, наступило счастье. Да-да, то самое непонятное слово, которое много раз слышал, но думал, что всё это выдумки взрослых. Представить счастья, как оказалось, было нельзя, зато можно было почувствовать. В единстве со старым лесом, в свободном неистовом беге. В кровавой сытной охоте, в согласии с диким ветром. В ладах с семьёй и соседями, и… в безопасном жилище. Об этом позже поведал отец, сумел разъяснить все чувства в его молодые двенадцать. Помог осознать…

Огонёк опять не подпустил к себе. Даже на сажень. Бешеный испуг в глазах-каштанах, поднялся на дыбы, захрапел. Ударил копытом по жерди у яслей так, что та аж надтреснула. Заедет им в голову – череп разломится надвое. По телу – уж точно схрустнутся рёбра; а нет – отобьёт все внутренности.

–  Ладно, вот твой овёс, – сказал он коню, и просто зашвырнул зерно в ясли. Подумаешь… Если придётся менять лошадь, чему отец совсем не обрадуется, то пусть это случится хотя бы сейчас, до времени пахоты. Весной испытывать на характер зверя станет попросту некогда. Он пытался дать отцу этот осторожный совет, пытался уговорит его купить молодого и крепкого мерина взамен жеребца. Ведь оба они знали, что кони Прокопия недолюбливают. Кастрированных же коней не любил сам отец. Потому сыновьей просьбе не внял – в конюшне сейчас стоял Огонёк. Казалось, отец вообще никогда его не слушает. Все сыновья обречены стать сыновьями навеки…

Две старших сестры Прокопия утонули семь лет назад. Хорошие были б волчицы, побегать бы с ними под луной. Четверых деревенских детей в тот день затянуло в одну полынью разом. Они играли на реке и неожиданно провалились. Друг друга потом вытаскивали, но не спасли, ушли под воду; течением затащило под лёд. Чёрный был год для их семьи, сплошные утраты. Весной, как достали из воды тела и схоронили на старом кладбище, сгорели следом прежний дом и конюшня, погибла вся их скотина… И только через несколько лет, когда ему исполнилось двенадцать, обращение в волка принесло немного облегчения. Первая ночь и первый лунный бег. А всё, что было до них – будто сплошное беспросветное царство тени. Отец немного оттаял тоже, с началом их вылазок, когда ходили в лес на ночную охоту. А бедная мать… Она до сих пор жила словно призрак. Раз в год иногда улыбалась.

Впрочем, с отцом говорить Прокопию нравилось, когда тот был в настроении. Но больше нравилось слушать мать. Это от неё он узнал, что у капитолийской волчицы волчат оказалось в помёте четверо. И что двое из них основали Рим, а потомки двоих других захватили его и пытались разрушить; тем самым укрепили силу Константинополя. Мать прочла много книг, отец доставал их для неё в городе, в дворянской книжной лавке и у купца Митрофана-Книгочея, который много ездил по России и соседним государствам. И как бы ни потрепало её женское горе, но обучением Прокопия она никогда не пренебрегала. Учила его строго, и он это любил. А также мог подолгу наблюдать, как она тихо разговаривает сама с собой и возится с собранными травами. Иногда называет имена дочерей. От этого всегда хотелось плакать…

Никто в деревне не знал подробно про их семью. Уже хорошо, не удивлялись тому, что они никогда не болели, за смертью двух старших дочерей на это никто смотрел. А так бы заметили, прав был отец – в деревне всё на виду. Прыщ в бане и чирей разглядят на седалище, пялиться не постесняются во все глаза. Не то что скинутую волчью шерсть во дворе приметить, после ночной-то охоты, или увидеть в предбаннике что-нибудь позаметнее – ворохи трав и связанных за хвосты сушёных мышек. Таились и жили не в пример аккуратно. К чему и детей приучали. Теперь одного Прокопия…

Хлев вычистить или кормить овец, убирать за свиньями с поросятами, рубить дрова и таскать воду, драть лыко и замешивать глину – всё это было в обязанностях Прокопия. Он многим занимался на их подворье, но что-то отец всегда делал сам. Не потому, что не доверял сыну, а просто любил возиться с гусями и кроликами. А также резал по дереву, обтёсывал на заказ камень. И если сыну не давалась дружба с лошадьми, то его невзлюбили кошки. Они вообще не любили мужиков в деревне – те могли пнуть сапогом, затравить собакой, закинуть ради смеха в речушку или просто сделать что-то с хвостом. В общем, отцу было легче – меньше осторожничать приходилось. От любого мужика коты в деревне шарахались как ошпаренные.

– Прокопий!.. – громким, как гусиное шипение, шёпотом позвал из-за забора голос.

Иванко. Сын бывшего крепостного Акима или, как звали чаще, Акимки-охотника. Единственный юноша, с кем хотелось дружить в их деревне. Если б его отец, Аким, не любил выпивать, всей их семье жилось бы намного лучше. У своего барина на счету дядька Аким был хорошим ловчим и банщиком. Но имел за собой большой грех и мог проиграться начисто в карты, спустить свои копейки на что-то мало полезное. Сейчас потому и им было туго.

Лепёшка полетела через забор, когда над досками появилась голова Иванко. Тот ловко поймал её и сразу вонзил в зубы тесто. Откусил только раз. Остальное отнесёт младшим братьям, которых у него было трое.

– Я сейчас не могу!.. – крикнул ему Прокопий. – В хлеву закончить надо и воды натаскать. Давай у колодца в полдень!..

Иванко кивнул вихрастой головой. Прокопий же бросил ещё одну лепешку – всегда выносил не меньше двух, зная, что парню есть, с кем делиться. Ловкие пальцы схватили опять на лету, а затем голова с рукой исчезли. За неделю, когда дел по хозяйству не находилось у них обоих, раз или два они встречались. И вместе коротали в простых потехах время. Шли кататься на деревянных колодках с горки или просто гуляли, снежками сшибали сосульки и снегирей. А еще Прокопий учил Иванко драться на кулачках. Чтобы другие мальчишки не задирали. Оба росли хорошо, потому отбиваться приходилось всё реже, раздались в плечах, работа быстро вширь разносила. Сила же у Прокопия уже нарождалась звериная. Даже в людском обличии. Потому старался больно никого не бить, и с Иванко, когда дрались понарошку, держался помягче.

Вообще, жилось им в деревне довольно неплохо. Других волков тут не было. Прокопий знал, что принадлежали они к некоему волчьему клану, и отец иногда бывал на собраниях, сходках. А также знал про Старый Договор. Согласно ему волчьи кланы и охотничьи общины людей соблюдали мир и имели между собой договоренности. Простые по сути правила – никто никого не трогает. Для волка предписывалось не резать домашний скот и не жрать людей. Жить мирно, в общем, как остальные люди. Он ещё не успел разобраться в самом Договоре, но, судя по тому, что волков было мало, прав под этим небом и солнцем у них оставалось тоже меньше. Держались, однако, и даже преуспевали. Просто большинство обычных людей не знали, что среди них есть те, чья кровь позволяет им заниматься ведовством или обращаться в зверя. Мать рассказала, что когда-то, очень давно, задолго до времён Ромула и Рема, существовало двенадцать огромных кланов. У каждого из них был свой звериный облик. Сейчас не осталось ни одного. Лишь жалкие осколки последних трёх – медведя, волка и рыси. Медведи и рыси почти что исчезли.

Иванко дождался его. Стоял у колодца и снежками сбивал с журавля сосульки. Тогда как Прокопий припозднился – отец не пустил сразу, просил его помочь во дворе с оглоблями, пересадить на баню дверь и нарубить засветло дров. Да побольше щепы, запас на розжиг закончился. «Вертаться ж в потёмках будешь, – пробурчал на него, поймав на желании быстро уйти, – не дам масло жечь ради рубки…» Хотелось осторожно возразить, что помахать топором сможет и затемно – глаза у волка не как у людей. Да и светлее во дворе от снега. Но знал, что отец на это скажет: нечего, мол, на таких мелочах для чужих тайных глаз быть другим; и облака набежать к тому же могут, а тогда уж подсветить придётся. Жечь дерево с маслом ради пустого подсвета непозволительно, зимой они имели цену не летнюю. Да и вообще мог не пустить, осерчать и оставить в избе. Потому всё порученное выполнено было молча и скоро…

А позже так и вышло – из леса возвращались затемно, прав был отец, заигрались.

Кататься с холма они долго не стали. Иванко пробил телом наледь в сугробе: подпрыгнул с разгона на дощечке и камнем с пригорка врезался в снег. Немного сбрушил лицо. Но кровь остановилась быстро, и скула опухла не сильно. Этим же ледяным обломком прикладывали к щеке.

Зато потом друг дружке намяли бока, от души надубасили! Кружились, как настоящие охотники в потехе, быстро разгорячились в движении и даже чутка вспотели под тулупами. Твёрдый слой наста стал ко второй ночи морозов толст. Падали на нём часто, скользили, на валенки от тепла ног налипла снежная корка. Но больше не пробивали. Не ясно, как сподобило на такое Иванко, вроде был легче Прокопия. Теперь хоть стадо лосей пронесись, а не проломят мёрзлого верхнего слоя, не то что юный олень прошлой ночью.

Прокопий до сих пор ощущал сытость после удачной охоты с отцом. Домой принесли тогда небольшой кусок, а остальное осталось в лесу – диким волкам и лисам в помощь. Голодная выдалась зима, странная. Два дня всё таяло, как весной, с крыши капель пробивала дыры во льду, у крыльца и завалинки. Теперь стоял лютый холод. Вторые сутки днём поддувал студёный ветер. Синиц со снегирями, замёрзших насмерть, они насчитали с Иванко штук десять. Заметили, как пару их трупов клевали вороны. Ссорились громко, кричали, спешили доесть, пока не проснулись филины. Затем – тельце белки в сугробе, вылезшей из дупла зачем-то и околевшей внизу от холода. Словно обдали ледяным дыханием. Спрятаться не успела даже. Немного дальше лежала ещё одна, но тушки, когда возвращались в деревню, на месте не оказалось. Прокопий учуял нюхом того, кто её унёс. Увидел затем и волчий след, однако не сказал Иванко. Тот даже не знал, с кем ходит гулять. Совсем оголодали серые и подходили к деревне близко, собаки и кошки носа за черту после заката не показывали. Сожрут, не оставят костей и шерсти. Иной раз и от первых домов утаскивали, голод не тётка. И даже не бабка с соседней улицы. В человечьем обличии Прокопию их было жаль. Как и любую животину, будь та в лесу или в их курятнике – страсть не любил как резать кур. Но в волчьем, под луной, когда вставал на лапы и шёл по следу добычи, то и их, дальних и диких своих сородичей, видеть и ощущать начинал по-другому. Словно младшие неразумные братья. Голодно было этой зимой и холодно, всем, и зверю, и люду. Особенно французу, пришедшему на просторы России не ясно зачем…

К самой деревне повернули не там, где вышли гулять, а к Главному выездному краю – откуда к городу на санях вывозили шкуры, мясо и жир после того, как сельчане кололи свиней, забивали бычков и резали домашнюю птицу. Зимой эту дорогу не заметало, её держали наезженной, изредка даже ходили большие сквозные обозы. Опять же, ближайших два поселения стояли в той стороне, на город. Но побрели не по ней самой, а параллельной тропой, по твёрдому насту, навстречу чьему-то конному следу. Четверо проехали в лес, не так давно, кому-то на ночь глядя не сиделось дома. Похоже, ночные охотники, их много в это пору выезжало, за тетеревом и глухарём. Мороз потихоньку спадал. И с неба начинал сыпать снежок. Пока ещё мелкий, колючей крупицей. К ночи повалит большими мягкими хлопьями. В воздухе уже ощущалось – мороз попугал округу, но силы его на этом закончились. Давно не бывало такого в первые дни декабря. Обычно ждали лёгкую посленоябрьскую оттепель, без таяния, но и без суровых ветров с морозами. Уж точно без того, что б птица, да в камень на лету, или белка в прыжке колела...

– Зайдёшь? – спросил Иванко, и отвёл привычно глаза. Прокопий привык, и знал, что тот скажет. Иначе бы во двор не позвал. – Отца до утра не будет вроде. А мне только коз загнать. Мать кашу варит – вон дым как валит!..

И указал рукой на трубу из крыши. Да, славные кольца с клубами, закручивались узорными витками и плавно уходили ввысь. По всей деревне топили на ночь и стряпали.

– Не, – мотнул головой Прокопий, – пора мне уже...

Из-за забора подал голос пёс. Но как-то странно – будто скулил. И снова знакомый запах. Не сразу учуяли из-за дыма ноздри.

Иванко ещё не сообразил, а Прокопий ткнул его в бок. Взял за рукав, потянул.

– Пойдём-ка... – позвал.

И первым шагнул в ворота.

Пёс Челубей еле ползал. Таскал за собой дымящиеся на морозе внутренности: те вывалились из вспоротого живота. Весь двор – не двор, а сплошное кисельное месиво, из снега, крови и потрохов. Курятник с курами остался закрытым, а четырёх коз выпускали гулять, не загнали. Осталось две. Их трупы лежали в снегу. Других двух унесли в зубах. Изгородь на задах была низкой, перемахнули легко. Оттуда и появились, когда напали, смело, не ночью. Пять пар следов. По-тихому ушли, когда расправились.

– Мамка!.. – крикнул Иванко, и бросился к крыльцу проверить её и младших братьев. Упал сразу, споткнувшись, вскочил. Зря разволновался, волки домой не зайдут. Скорее спугнули бы их, если б во двор кто выглянул. Не слышали, как резали, и пёс не успел поднять шумиху. Дерзко и нагло всё провернули, под самым носом у людей.

Челубея Прокопий пожалел. Пёс знал его, привык и не боялся; одна из немногих собак в деревне, что при встрече виляла хвостом. Подошёл, присел с ним рядом на корточки. Тот встретил его, засипел. Лизнул языком ладони, но шкурой вздрогнул – досталось как ни как от волков, узнал схожий запах. Одно движение – и шея собаки хрустнула. Из избы же донеслись голоса. Все живы. Мать завопила, про всё услышав. Больше от горя, козье молоко – единственная доступная еда, когда дядька Аким на пьянках. Заплакали и младшие братья. Иванко появился на крыльце, когда ветер уже закружил снежинки и сверху посыпало по-настоящему. Будто кто-то нарочно спешил укрыть следы. Прокопий наклонился за козой.

– Давай разделаем, свежее ж… – сказал он бледному как начинавшаяся метель товарищу.

Иванко кивнул.

За забором между тем раздался стук копыт. А дальше всё уже случилось быстро.

Прокопий вернул тушу козы на снег и стоял, опустив руки. Во двор заехало двое верхом, и двое ещё осталось снаружи. Сначала Аким и Еремей обвели подворье взглядом. Луна даже сквозь снег пробивалась ярко, видны были пятна побоища. Потом хозяин поднял глаза на сына.

– И где же ты был? – заплетающимся языком, с пробуждающейся в голосе угрозой, спросил он его. – С волчонком игрался?..

Иванко не ведал, кем были родители Прокопия, однако, не дядька Аким. Он – бывший охотник общины, где знали про лесных людей – людей, обращавшихся зверем. И соблюдали Старый Договор. Такое было не по правилам – трепать языком при незнающих. Акима выгнали из общины пять лет назад, когда он нетрезвым застрелил человека-волка. Без вины и суда. Волчий клан принял тогда большие откупные, а его просто вышвырнули. Потому видеть ночью, на чужом дворе, полном пролитой крови, пьяного дядьку Акима было не в радость.

– Тятя, я… – начал оправдываться Иванко, мало уловивший смысла в словах про «волчонка». Но отец перебил.

– Запорю!!! – взревел он.

И неожиданно резво взмахнул рукой с откуда-то взявшимся в ней хлыстом.

Кончик плети дотянулся до сына; чиркнул по левой щеке – Иванко не успел закрыться. Вскрикнул только от неожиданности и плюхнулся на крыльце на зад. А Аким развернулся в седле, не выпуская хлыста, и кивнул головой Еремею – такому же бывшему крепостному и любителю медовухи с брагой.

– Помнишь, рассказывал про лесных, что живут среди нас? Вот их щенок. От драной сучки ведьмы и старого волка…

В спине похолодело не от мороза. Что-то тут назревало совсем нехорошее. Аким был не в себе, и Всеобщий Совет такое осудит. Однако всё это случится потом. Сейчас же они были одни, на краю деревни и в стороне от других домов.

– Ты сам всё видишь, своими глазами, – продолжил Аким, распаляясь, и бородой указал на следы резни. – А скоро увидишь больше. Когда к лесу погоним…

Обернулся на шум – двое снаружи, за воротами, похоже, привязывали лошадей, и услышали, что тут происходит что-то.

– А ну, мужики! – позвал он их. – Давай-ка в седло! Волчишко один тут остался…

Только при этих словах страх отпустил и наступило осознание, что самое время было дать дёру. Никак это уже не остановить и само по себе оно не закончится. Бежать, только бежать! Прокопий, отступая назад, развернулся. Увидел краем глаза ошалевшего Иванко, который ничем не смог бы помочь. И устремился быстро к ограде, через которую в лес отступили волки. А сзади в спину услышал:

– Ату его!..

– Аууууу!..

Ржание людей, лошадей. Подбадривания. Вскрики. Так они начинали охоту – охоту на него.

***

Через жерди Прокопий перемахнул легко, почти не коснулся их. Рукой только зацепился за большую занозу – слетела варежка. Охотники были пьяны, однако не испытывать лошадей на барьер соображения хватило. Зимой во дворе коня для прыжка не разогнать. Выехали за забор, что ему давало немного «форы» – новомодное помещичье словечко. Слышал затем, как шально заорали, загикали. Хорошо, хоть травили впустую – не оказалось с ними собак, оставили где-то свору. В деревне они никому не нравились, гнали с работ отовсюду – как выкупили себя и семьи, будто с цепи сорвались. Зато накрепко меж собой сдружились. Вроде с руками и с головой, но дури в головах на целую общину охотников хватит. Свою сколотили, вчетвером. Зимой промышляли мясом и шкурами. Дрянь дрянью все четверо, а недавно лося целиком притащили – двенадцать домов накормили в деревне. Понятно, что на мен, не бесплатно, но всё же...

– Ату его, ату!.. – не унимался и травил громче всех Аким. – Вон он! Топчи!..

Не видели пока его из-за снега, врали, кровь себе раззадоривали. Пурга же начиналась всерьёз. Завьюжило, закрутило вихрями с большущими хлопьями. Прокопий раздевался на ходу, скинул с себя тулуп и валенки. Правда была в словах мужиков: спьяну затопчут конями. Теперь спасут только быстрые лапы. С нужной стороны объехали дом охотнички, с хитрецой поступили – от деревни отрезали сразу. Теперь только в лес – откуда пришли с Иванко…

Кувыркнулся, скинув последнюю одёжу. И впервые в жизни обернулся почти что мгновенно. Сразу изогнуло всё тело и вылезла шерсть, подломились руки и ноги.

– Да вон же корчится, тварь! Я ж говорил!..

Теперь увидали.

Только Прокопий уже преобразился. И имя своё почти позабыл; видел разве что людей на конях, да лес впереди. Прыгнул вперёд и понёсся скачками к чернеющей кромке…

Молод оказался Прокопий. Неопытен. Как ни старался его обучить отец, а многое приходило лишь с возрастом. Не просто было уйти в лесу от четверых охотников, на крепких-то лошадях (единственном своём богатстве), и продавших тысячи шкур лесного зверья. Не только заячьи с лисьими, но волчьи и медвежьи тоже. Два раза стреляли, сердились, что не попали. И трижды не давали свернуть, что б не ушёл из леса в деревню. Лысая земля под снегом и голые без стыда деревья – всё было «против» него этой ночью. Всё, кроме жидкой пурги и бледной луны на небе. Первая иногда задувала стеной, а вторая ненадолго исчезла. Но даже с их помощью он понимал волчьей сутью, что за ним пойдут до конца. От этого лапы бежали хуже и просто хотелось спрятаться…

Жёлтый огонёк показался впереди. От малой лучины – горело в окошке. Дым поднимался над крышей, горячий воздух дрожал, встречаясь с морозом. Вроде отстали. Отсюда до деревни было меньше двух вёрст, и рядом пролегала дорога. Но сил уже не было, выдохся. Первый раз побывал на охоте, когда загоняли его, а не он.

У крыльца он упал и скорчился на земле. Передние лапы разъехались. Ударился грудью и задрожал, обращаясь обратно в человека. В этой избе переждать было можно, хозяин её – Пантелей. Тоже из лесных людей, но только из медвежьего рода. Стар был, как пень, и в зверя давно не оборачивался. Отец говорил, что к нему можно стучаться даже ночью. Знакомил их однажды, когда время пришло и Прокопий научился перебрасываться. Лесной человек другого лесного укроет.

Хозяин только открыл, и сразу всё понял – по голому виду. Дал одеяло, пустил к себе в дом. Совсем очеловечился дед Пантелей. Когда утратил способность оборачиваться, начал понемногу попивать по-людски. Он и сейчас был пьян, глаза – осоловевшие малость, движения давались тяжело, неуклюже. Ей-ей медведь – стоит, с лапы на лапу переваливается. И брови, с волосами на голове, точно бурая шерсть – густая, не расчешешь, с хорошей благородной проседью. Поставил в чугунке воды на шесток. Побросал в неё малины, шиповника.

– Сейчас отвару попьём, – прорычал виновато он старческим голосом. – Ты здесь обождёшь, а я за отцом схожу. Одежду соберём по дороге. Совсем распоясались, суки… Не бойся ты дураков. Супротив Договора Старого не попрут…

Тряхнул головой, выгоняя хмель. Видно, что никуда не собирался в вечер, да и куда в такую пургу? На столе в деревянной миске стояла пшённая каша. Съедена наполовину. Подвинул её ладонью Прокопию и тот начал есть. Если во время обращения не насыщались плотью дичи, жрать после этого хотелось неимоверно. Пару раз с отцом на двоих съедали целый чугунок по возвращению, когда не удавалось разохотиться. Случались в их волчьей охоте плохие дни…

Прокопий уже скрёб ложкой по дну чугуна – с кашей из миски он быстро расправился, – когда Пантелей засобирался из избы. Не стал пить отвар, сел на кровать и, громко кряхтя, натягивал валенок. Попутно наставлял.

– Лучину затушу, в темноте побудешь… Коли придут – будут стучать и пялиться в окна. Ты просто сиди. Потопчутся – уберутся не солоно хлебавши. Я лучший тут кожемяка, ко мне ни одна дурная башка на силу не сунется... Ну, если уж что, то тихо лезь в подпол. Там ворох шкур и старых мешков – заройся в них, затаись...

Договорил, и с трудом натянул второй – ноги к старости пухли. Накинул тулуп нараспашку. Без шапки сзади его голова, угловатая, с космами, и вовсе на медвежью башку походила, большая как походный котёл. Дунул перед выходом на лучину, и яркий свет погас. Остался только слабый – от углей из печки. На всякий случай вернулся уже от двери, прикрыть немного трубу и поставить заслонку. А то заглянут в окно, не поверят – никто не оставит открытой печь, уходя из дому. Мало ли, какой уголёк тихий стрельнет, потлеет да что-то вспыхнет. Избы в деревнях горели хорошо.

Как только заслонка встала, в избе стемнело совсем. Светлее было снаружи, от снега и от луны. Метель затихала. Обитая войлоком дверь тяжело вздохнула, и дед Пантелей шагнул за порог...

Сначала послышался звук. Ни на что не похожий, но отдалённо напомнил звук топора – глухой, как при разделке туши. И будто треснула ткань – как если б лопнул тугобокий мешок, распёртый сырым зерном или доверху полный тяжёлой муки. Дед, вздрогнув, попятился. И ладно ведь как пошёл – будто вели, тело совсем не качало. А вот ноги вяло приплясывали. Дверь при этом осталась настежь открытой и щедро задуло холодом. Хозяин же вдруг упал: присел на зад и повернулся чуть набок. Тогда Прокопий и увидел торчащие вилы – те самые, что заметил в сенях. По черен вошли под сердце, в верх живота.

– Спрятался, думал?..

Аким, Еремей и ещё двое ввалились в избу. Последний, что вошёл, опустил в пол ружьё. Громыхнул выстрел. Тело Пантелея вздрогнуло.

Но не дядька Аким, выдернувший после этого вилы одним рывком, представлял сейчас угрозу. Незнакомый охотник направил оружие на Прокопия.

– Точно что ли волк? – сказал он, словно просил разрешения выстрелить, и на мгновенье отвёл от стола глаза.

Этого хватило. Почти опустевший чугунок полетел в него. Грохнул следом оглушительно выстрел, и пуля ушла в потолок.

Прокопий за столом не задержался. Схватил из-под себя скамью и быстро вышиб окно. Ловко всё вышло – одним ударом высадил. Нырнул в образовавшийся выход. Страх добавлял ему сил, и обозлённые крики услышал, когда уже сам был снаружи, в снегу. Вскочил и быстро метнулся. Напугал лошадей до громкого ржания, когда перелазил через забор. Тихо заехали, нашли по следам и встали у огорода. К крыльцу же зашли с двух сторон. Теперь придётся помёрзнуть – и выскочил нагишом, и в волка, как надо, снова не перекинешься: шерсть за ночь два раза не вылазит. Так уж природа в роду обустроила. Одно хорошо – на лапах всегда быстрее, хоть с шерстью, хоть без.

Немного отбежал и упал в сугроб. Собрал все силы и начал перевоплощаться.

Вот только что-то пошло не так. И для него это оказалось непредвиденным.

Прежде он этого не делал – не перекидывался за ночь туда и обратно дважды. Не было нужды. Да и не каждый волк мог провести полноценное обращение даже на следующий день. Сейчас припёрли иные обстоятельства; однако, как ни старался Прокопий – не выходило ничего. Видел в мучениях, что руки его по-прежнему руки и в лапы не превращаются. Вытянулся в последний раз, застонал от натуги, напрягся.

И тут по затылку ударили.

– Ну, вроде взяли… – было последним, что он услышал, проваливаясь рассудком в пустоту. Причём в такую, что там оказалось холоднее, чем в сугробах промёрзлого леса вокруг…

ЧАСТЬ 2