Примерно по тем же причинам вне списка осталось убийство (я бы даже сказал, планомерное хладнокровное умерщвление) экс-императора Наполеона Бонапарта, осуществленное британскими агентами после того, как этот окончательно разгромленный при Ватерлоо предтеча Евросоюза был отправлен на пустынный остров Святой Елены отбывать пожизненное заключение. И без разницы, в нашем конкретном случае, что Леннон мечтал о мире, в то время как Бонапарт не мыслил себя без войны, она, при нем, к слову, разгорелась вовсю и стоила жизни пяти миллионам европейцев, на минуточку. Наполеону, кстати, сие обстоятельство было глубоко до лампочки, даже последние его слова, сорвавшиеся с губ на смертном одре, были об обожаемой им армии. Армия, голова армии, твердил этот поверженный властелин, когда отдавал концы. Так вот, на мой взгляд, британцы травили его зазря. А что травили, можно, кстати, не сомневаться. Еще в шестидесятых годах прошлого столетия шведский токсиколог Стен Форсхуфвуд исследовал прядь волос, срезанных с головы Бонапарта в заключении. Она хранилась у потомков его брата Жерома. Так вот, согласно результатам лабораторных анализов, содержание мышьяка превысило норму почти в сорок раз. Косвенным подтверждением версии отравления послужил сам император, а, точнее, состояние его тела, вырытого из могилы спустя двадцать лет, чтобы, согласно последней воле, быть перезахороненным на родине. По свидетельствам очевидцев, Бонапарт лежал в гробу, как законсервированный, его совершенно не тронул тлен. К слову, сам Наполеон, по мере того, как его здоровье постепенно ухудшалось, грешил на отравителей-англичан. По понятным причинам, его никто не услышал. Разумеется, никто не позволил Стену Форсхуфвуду вскрыть императорский саркофаг в скрипте парижского Дома Инвалидов, чтобы продолжить анализы. Поэтому, прямых доказательств нет. Как нет, повторяю, и мотивов. То есть, разумеется, и британские олигархи, и целиком зависимые от них Бурбоны, которым союзники вернули трон, опасались, как бы Бонапарта не угораздило устроить очередное Возвращение, тем более, что, прецедент-то был, его знаменитые Сто дней. Не боялись бы, не стали бы высылать, к черту на кулички, откуда до ближайшей суши — полторы тысячи миль, причем, суша эта — безлюдный Берег скелетов, само название обо всем говорит.
При этом, повторюсь, на мой взгляд, британцы травили императора напрасно. Он больше не представлял для них угрозы. И бежать ему после 1815 года было решительно некуда. Не потому некуда, что император, за двадцать лет непрерывных компаний, практически исчерпал ресурсы французских мужчин призывного возраста, отчего просто некому стало воевать. Но спят усачи-гренадеры, в долине, где Эльба шумит, в снегах необъятной России, под знойным песком пирамид, — писал русский поэт Михаил Лермонтов и, уж поверьте, не преувеличивал. И не из-за предательства упомянутых в том же стихотворении маршалов — иные погибли в бою, другие ему изменили, и продали шпагу свою. Хоть предательство маршалов весьма показательно, но о нем чуть ниже. И не потому, что во французской казне закончились деньги, хоть там и вправду стало — шаром покати. Ничего не поделать, войны уже тогда влетали в копеечку. Просто, на мой взгляд, историческая миссия Наполеона Бонапарта подошла к концу. Вот и все. Причем, при всем уважении к титанической фигуре императора всех французов, он ее провалил. Не справился со своей сверхзадачей. Упустил уникальный исторический шанс, состоявший в том, чтобы сокрушить главного и, я бы даже сказал, исторического конкурента Франции — Великобританию, на пути к мировому господству.
Он не сумел поставить жирную точку в противостоянии, длившемся без малого тысячу лет, без передышки на обед, с тех самых пор, как обе эти страны, Британия и Франция, появились на политической карте Европы, перестав быть заселенными кельтами провинциями Римской империи.
Сказанное вовсе не означает, будто кельты были паиньками. Как раз наоборот, кельты были свирепыми и воинственными варварами, столь отчаянно храбрыми, что обожали кидаться на врагов, в чем мать родила, смущая последних приступами обезоруживающей гомофобии. Как варвары, кельты понимали только грубую силу. Вот этой грубой отрезвляющей (сдерживающей) силой и выступали расквартированные по всей Западной Европе несокрушимые римские легионы. Как только империя ослабла, начался хаос. В Британию вторглись германские племена англосаксов, а в Римскую Галлию, соответственно, франков, которые тоже имели германские корни. Франки создали централизованное государство в V веке, англосаксы несколько позже, видимо, их расслабила уединенная жизнь на острове, куда не накатывались с востока конкурирующие орды кровожадных кочевников, всяческих сарматов, авар и гуннов. В итоге, англосаксам не довелось, как франкам, биться за физическое выживание белой расы на Каталунских полях, и теперь не все из нас монголоиды. При всем моем уважении к последним.
В IX столетии на северную часть франкского королевства обрушилась очередная напасть, туда нагрянули свирепые викинги — норманны, сперва нещадно кошмарившие местное население, но затем все же формально признавшие королевскую власть. По всей видимости, чисто из приличия. Так образовалось герцогство Нормандия. В 1066 году нормандский герцог Вильгельм высадился в Англии, разбил войско англосаксов в жестокой битве при Гастингсе, длившейся десять часов, и провозгласил себя королем вместо собственноручно убитого им Гарольда, за что его прозвали Завоевателем. Поскольку при этом Вильгельм остался герцогом Нормандии, английский король автоматически сделался вассалом французского короля. Что, впрочем, было в ту дикую эпоху в порядке вещей. Например, английский король Генрих II из династии Плантагенетов, приходившийся Вильгельму Завоевателю правнуком через его внучку Матильду Английскую, по отцу являлся графом Анжуйским, причем, его владения во Франции в разы превосходили феодальный домен сюзерена — французского короля. Сын Генриха, знаменитый крестоносец Ричард Львиное Сердце, тоже, соответственно, приносил французскому монарху феодальную присягу. Короче, их отношения были родственными, сложными и чрезвычайно запутанными. Что вовсе не мешало им друг с другом воевать. Они это и делали регулярно, причем, с упоением. Насколько часто, судите сами. Если в XI веке между Англией и Францией разгорелось всего 3 войны, то в следующем, XII, уже 10. В XIII столетии — 4. В XIV одна, но какая — Столетняя, по ходу которой английский король Генрих V Ланкастер, один из величайших полководцев того времени, ухитрился взять Париж и едва не завладел короной Валуа. Ситуацию выправила Жанна Д’Арк, выпроводив англичан восвояси.
Мир, которым в 1453-м году завершилась Столетняя война, как вы догадываетесь, не был долгим. На вторую половину XV века пришлось 3 англо-французских войны, в XVI их случилось 6, в XVII — снова 3. XVIII столетие не стало исключением из правила. Противостояние продолжилось, еще интенсивнее, чем прежде, конечно, ведь появилось огнестрельное оружие, мушкеты, пушки, аркебузы, большие парусные корабли, способные легко преодолевать океанские просторы. И тут Британия повела с разгромным счетом. Никакого чуда здесь, разумеется, не случилось. Просто англичане, в силу ряда причин, о которых я расскажу вам позже, первыми решительно избавились от пережитков феодализма, от всяческих заскорузлых институтов абсолютистской монархии и прочих рудиментов, включая голову своего короля католика Карла Стюарта. Напомню, она слетела с плеч еще в 1649 году. Прочно встав на буржуазные рельсы, Англия пережила неслыханный экономический бум, обусловленный научно-технической революцией и частной инициативой. Она создала промышленность и построила мощный флот, который просто не имел себе равных на морских просторах. А затем принялась громить Францию раз за разом. Причем, чем сильнее отставали французы, тем болезненнее и унизительнее становились поражения, которые им доводилось терпеть от англичан одно за другим. Сначала в так называемой войне за испанское наследство (1702 — 1713 годы), когда прервалась династия испанских Габсбургов, и французы попытались качать права, а, в итоге, весьма чувствительно схлопотали по носу, утратив множество заморских владений. Затем им крупно перепало от англичан по ходу войны за австрийское наследство (1741 — 1748), опять же, сами виноваты, не надо было в нее встревать. Точки над «I» были расставлены Семилетней войной, которая грянула в 1756-м году. Уинстон Черчилль недаром звал ее Первой мировой, ибо она велась и в Старом, и в Новом свете. Куда французам скоро не на чем стало плавать, англичане перетопили им весь флот. Да и некуда, поскольку колонии они тоже потеряли. В итоге, Британия превратилась в процветающую индустриальную державу, во владычицу морей, подмявшую под себя всю мировую торговлю, включая, к слову, работорговлю и торговлю опиатами, оба этих сомнительных промысла приносили грандиозные барыши. А униженная Франция, напротив, очутилась в положении лузера, в сильнейшем упадке, рискуя быть оттиснутой на обочину истории, среди неудачников из третьего мира. Кризис принял откровенно угрожающий характер после того, как англичане навязали последнему французскому королю грабительский торговый договор 1786 года, когда во Францию хлынул поток дешевых английских промышленных товаров, пустив по ветру тысячи местных предприятий, чья продукция не выдержала конкуренции.
С этим надо было что-то делать, причем, срочно, не откладывая в долгий ящик. Это стало очевидно всем, кроме самого короля и других представителей правящего класса, всяческих потомственных аристократов и высших католических экзархов. Эти люди составляли в предреволюционной Франции привилегированное меньшинство, которое устраивало положение дел. Не уверен, будто они были способны разрулить ситуацию, элита архаических обществ имеет паталогическую склонность к вырождению и не может предотвратить надвигающуюся катастрофу в принципе, поскольку является ее основной причиной. Она не видит опасности в упор. Самое яркое тому свидетельство: мудрый совет королевы Марии-Антуанетты, который она дала голодавшим без хлеба парижанам, ну нету хлеба, так поешьте пирожных, бузить то к чему. Бедняжка попросту не понимала, что сидит на пороховой бочке, и очень скоро за ней придут. Пока абсолютная монархия не утащила за собой на дно всю Францию. Таким образом, буржуазная революция стала неизбежной. И грянула 14 июля 1789 года, когда разъяренные толпы взяли штурмом Бастилию. У короля Людовика 16 сдали нервы, и он сбежал, поставив крест на несмелой идее конституционной монархии.
Был схвачен, осужден и попал на эшафот, до смерти напугав своей смертью всех прочих европейских монархов. Началась эпоха революционных войн, которые и вынесли в самом скором времени скромного офицера Наполеона Бонапарта на властный Олимп, превратив из лейтенанта (1785) в дивизионного генерала (1795), командующего армией (1796), Первого консула (1799) и, наконец, императора Франции. Это был практически вертикальный взлет. Точно, как если бы Наполеоном пальнули из пушки, что, к слову, весьма символично, поскольку он был профессиональным артиллеристом, причем, одним из лучших специалистов в своем деле. Да и карьеру свою делал не в кабинетах, а не вылезая из седла. Буквально без продыху, воюя сначала против Первой антифранцузской коалиции (1792 — 1797), затем против Второй (1797 — 1802), чуть позже против Третьей (1805), против Четвертой (1806 — 1807), Пятой (1808 — 1809), и далее, по списку.
На первых порах, Бонапарт нещадно громил своих противников то прямо во Франции при Тулоне в 1793-м, то при Арколе на севере Италии в 1796-м, то там же при Риволи в 1797-м, то у подножий египетских пирамид в 1798-м, то под австрийским Аустерлицем в 1805-м, то у прусского Фридланда в 1807-м. Тут сразу хочу оговориться, пускай география баталий, а их канонада гремела по преимуществу вдалеке от Ла-Манша, а также отсутствие на полях сражений одетых в красные мундиры британских солдат, не вводит вас в заблуждение по части того, с кем именно все это время боролся Наполеон. Он сражался с Англией и только с Англией, оспаривая у нее мировое господство. По сути, на кону стоял вопрос, на каком языке предстоит говорить человечеству в эпоху глобализации, французском или английском. Какой из них станет языком межнационального общения. Со всеми вытекающими, разумеется. Просто, до поры, до времени, пока не настал кульминационный момент, британцы предпочитали орудовать чужими руками, щедро финансируя австрияк, испанцев, прусаков и русских. Чтобы сдерживали французов, как могли. Чтобы выматывали все силы, принуждая Бонапарта рубить бесчисленные головы британского дракона в бесконечной череде континентальных войн без единого шанса добраться до туловища. Оно было абсолютно неуязвимо за Ла-Маншем под прикрытием несокрушимого флота из 400-т боевых кораблей. Наполеон не мог дотянуться до Англии чисто физически. Последние сомнения в этом развеялись еще осенью 1805 года, когда доблестный адмирал Горацио Нельсон в эпохальном сражении у мыса Трафальгар утопил объединенный франко-испанский флот вторжения. И, хотя сам Нельсон, на котором, и прежде живого места не было, поскольку он потерял на воинской службе руку, ногу и глаз, геройски погиб, отправившись на родину в бочке с ромом, дело было сделано.
Разумеется, стратегия, подразумевавшая сдерживание Франции чужими руками, была весьма дорогостоящим удовольствием. Но англичане могли себе это позволить.
Как я уже говорил, на момент начала Наполеоновских войн, Британская империя была самой передовой державой планеты, ее пережившая индустриальный бум промышленность работала, как швейцарские часы. Лондон стал сердцем мировой торговли, и финансовым сердцем мира, кстати, тоже. Британские товары были вне конкуренции, на море господствовал британский флот, его линкоры ходили, куда заблагорассудится так же свободно, как фунты стерлингов, игравшие примерно ту же роль, что сегодня американские доллары. Наконец, разбросанные по всему свету колонии обеспечивали метрополию всеми необходимыми ресурсами, словно мать Гея легендарного силача Антея. Попробуй такого победи.
Вообще, применяя боксерскую терминологию, я бы сказал, Британия той поры была абсолютным чемпионом, обладателем всех самых престижных бойцовских поясов, какие только можно придумать, а Франция, соответственно, соискателем, пробивавшимся к заветной цели чуть ли не с самого дна турнирной таблицы. Кстати, тут сразу хочу отметить, что не стоить считать прочих европейских монархов, которых англичане выводили на ринг вместо себя, другими аналогичными соискателями чемпионской короны. Даже если те сами, в силу своей глупости, полагали себя таковыми. У их ненависти к Бонапарту были абсолютно иные, я бы сказал, классовые мотивы. Эти ребята, возглавлявшие отсталые крепостнические страны, точно такие, какой еще недавно была Франция, до поноса боялись того, как бы революционные идеи не перекинулись к ним, будто лесной пожар, и, из этих соображений, были готовы задушить Бонапарта голыми руками по собственному почину, если бы только могли устроить это без английского золота. А оно, повторяю, лилось в их карманы рекой.
О накале страстей и запредельных ставках, сделанных главными игроками, свидетельствуют сухие цифры затрат британского государства. Судите сами. За относительно короткий период времени, с 1793 по 1815 год, правительство в Лондоне ухитрилось израсходовать на войну умопомрачительную сумму в 695 миллионов фунтов в ценах того времени. Страшно подумать, сколько это сейчас. Стоит отметить, что все прочие военные расходы Британии, начиная с 1688 года и вплоть по Первую Мировую войну, за исключением указанного выше двадцатилетнего промежутка, составили 461 миллион. То есть, всего за каких-то 20 лет, британцы истратили в полтора раза больше средств, чем за два столетия. Еще красноречивее цифры, обозначающие британский государственный долг. На момент рождения Банка Англии, этого прообраза и предшественника ФРС, Британия висела ему всего один миллион фунтов стерлингов. На дворе стоял 1694 год. В середине XVIII столетия, после чрезвычайно затратных континентальных войн за всяческие наследства, долг достиг отметки в 100 миллионов, к 1786 году составлял уже четверть миллиарда, и без малого миллиард — в 1815-м году, когда Наполеона наконец-то отправили в глубокий нокаут. Правда, прежде чем это произошло, Бонапарт едва не уложил Великобританию на обе лопатки.
Каким образом? А при помощи Континентальной Блокады.
Ее суть состояла в строжайшем запрете импорта английских товаров, причем, контрабандистов расстреливали на месте, а конфискат сжигали. Расчет в принципе оказался верным, потеря такого емкого рынка, как европейский, едва не обвалила британскую экономику. Это было все равно, что оторвать легендарного Антея от матери Земли, как некогда сделал ловкач Геракл. Правда, затея имела смысл лишь при условии неукоснительного соблюдения эмбарго всеми без исключения европейскими странами, у каждой из которых имелись свои резоны заниматься саботажем. Чтобы принудить европейцев к покорности, Наполеону, в конце концов, довелось оккупировать большую часть континента, от Севильи до Берлина, вплотную подступив к границам России и фактически силой вынудив разбитого при Фридланде императора Александра Романова подписать мирный Тильзитский договор, оговаривавший участие в Блокаде едва ли не первым пунктом. Разумеется, у царя и в мыслях не было его соблюдать. Разрыв торговых связей с Британией больно бил по карману представителей правящего класса Российской империи, ее интересы уже тогда были завязаны на Англию, а за свой карман они были готовы порвать на тряпки, кого угодно, включая самого монарха. Более того, уже доказали, что не шутят, прихлопнув как муху за аналогичные фокусы предыдущего самодержца — императора Павла. Ему проломили череп табакеркой весной 1801 года. Сомнительно, чтобы император Александр Павлович успел позабыть эту печальную историю, которая приключилась с его отцом, он же не страдал выпадением памяти.
Сообразив, что его беспардонно водят за нос, Наполеон двинул на Россию свою Великую армию. Иначе говоря, пошел ва-банк. Это было весьма рискованно, мягко говоря, имея за спиной, в далеком тылу, изнурительную испанскую герилью, где против французов успешно действовал присланный на помощь повстанцам экспедиционный корпус генерала Веллингтона. Всем известно, чем обыкновенно заканчиваются общеевропейские войны на два фронта. Эта не стала исключением из правила.
Великая армия не вернулась из России. Это драматическое событие стало для Наполеона началом конца. Наступая французам на пятки, в Европу вторглись русские войска. К ним присоединились пруссаки с австрийцами, при финансовой поддержке все тех же англичан. Практически одновременно вопреки отчаянным усилиям французов, фактически рухнул Пиренейский фронт, и союзники взяли империю в клещи. Осенью 1813 года грянула знаменитая Битва Народов у Лейпцига, где Наполеон остался без очередной, наспех сколоченной из подростков армии. Боевые действия перенеслись во Францию, весной 1814 года пал Париж. Спустя несколько дней Бонапарт, осознавая, что силы слишком неравны, отрекся от престола и был отправлен в почетную ссылку на средиземноморский остров Эльба в сопровождении нескольких батальонов своих гвардейцев. Не усидел там, решил попытать счастья еще разок, вернулся Францию на свои знаменитые Сто дней, выкинув из Парижа реставрированных союзниками Бурбонов, потерпел очередное тяжелейшее поражение у бельгийского городка Ватерлоо и снова отрекся. На этот раз насовсем. Иначе, зачем ему было по собственной инициативе сдаваться своим злейшим врагам — англичанам, поднимаясь на борт их линкора «Беллерофонт»? Значит, наконец-то дошло, игра окончена, приехали, тушите свет. К слову, большинство его маршалов осознало этот неоспоримый факт гораздо раньше своего патрона. Помните, я уже упоминал, как они отвернулись от него практически все, за исключением тех, кто погиб. То есть, к Ланну, Бессьеру, Понятовскому и Брюну, по понятным причинам, претензий нет. Из уцелевших, один лишь железный маршал Даву остался верен присяге до конца и таким образом сохранил лицо, не став сотрудничать с Бурбонами. Маршал Груши, присягнувший Людовику XVIII после первого отречения Бонапарта, и вернувшийся на службу по ходу Ста дней, действовал крайне нерешительно, словно из-под палки, и, в итоге сильно подвел императора при Ватерлоо, когда не пришел ему на помощь в решающий момент. Наполеон назвал его виновником катастрофы. Маршал Иоахим Мюрат, любимец императора, его свояк и прославленный кавалерийский командир, предал Бонапарта задолго до этого, сразу же после Битвы народов, улизнув из-под Лейпцига в подаренное ему Неаполитанское королевство. Выступил на стороне императора по его возвращении, но не вернул доверия Бонапарта. Зато утратил и корону, и жизнь: его расстреляли сами неаполитанцы. Маршал Ней, которого Наполеон называл «храбрейшим из храбрых», человек, уговоривший императора отречься от престола в первый раз, чтобы избежать бессмысленных потерь и разрушения Парижа, не просто присягнул Бурбонам, но и обещал им голову Наполеона на блюдечке после его неожиданной высадки на Лазурном берегу. Ней примкнул к Бонапарту под давлением солдат, сказав, буквально, что подчиняется судьбе. Значит, он не питал никаких иллюзий. Дурные предчувствия не обманули его, Мишель Ней был расстрелян роялистами после Ватерлоо. Еще показательнее трагический итог маршала Бертье, гениального штабиста и бессменного планировщика практически всех наполеоновских компаний. Когда император вернулся в Париж и позвал Бертье, бедняга, не вилах отказать императору, покончил с собой…
Все прочие сподвижники Наполеона повели себя не столь щепетильно, но тоже, весьма красноречиво. Многие из них, вслед за Мюратом и Неем, полагали песенку Бонапарта спетой еще в 1814 году, до первого отречения. Иначе, зачем было маршалам Мортье и Мармону, к примеру, без боя сдавать союзникам Париж, а маршалу Ожеро, аналогичным способом, Лион? Остальные, и Журдан, и Сен-Сир, в свою очередь, легко присягнули Людовику 18. Сен-Сир впоследствии даже стал королевским военным министром. А Мармон на время Ста дней сбежал с перепуганным королем заграницу. Маршал Лефевр остался в Париже, но назвал возвращение Бонапарта катастрофой. Возникает вопрос: почему? Неужели Бонапарт оказался столь близорук, что не разглядел в своих сподвижниках предателей или крыс, как выражаются в таких случаях бандиты. Или им просто стало совершенно очевидно то, что сам император никак не хотел признать: все, хватит, пора на покой, историческая миссия Наполеона подошла к концу, император — абсолютный банкрот, причем, не столько в финансовом, сколько в концептуальном смысле. Хоть деньги у него, к слову, тоже закончились, как уже было сказано выше. Улетучились, осев, в значительной мере, в карманах многочисленного семейства Ротшильдов.
Именно это чудесное обстоятельство превратило этих франкфуртских ростовщиков средней руки в клан всемогущих финансистов, чьему влиянию в 19-м веке мог позавидовать любой император, включая спесивого российского самодержца. С чего бы иначе Генриху Гейне было звать деньги богом современного мира, а Ротшильдов, соответственно, его пророками? Без Наполеона, с его беспрерывными войнами, которые обходились баснословно дорого, им бы ни за что не пробиться в ферзи. Таким образом, будь у Ротшильдов хоть немного совести, им бы следовало проявить уважение, прикрепив конную статую Бонапарта на свой знаменитый красный щит. А они, неблагодарные, вместо этого, хорошенько нажившись на войне, на закуску, профинансировали переброску корпуса генерала Веллингтона под Ватерлоо, чтобы тот поставил жирную точку. Значит, одновременно с французскими маршалами осознали, хватит стрелять, пора сосредоточиться на грандиозных контрибуциях. До Бонапарта, повторюсь, с большим опозданием дошло осознание истинного положения дел. Но, как только это случилось, он беспрекословно поднялся на борт «Беллерофона». У Провидения отменное чувство юмора. Из Франции поверженного властелина увез корабль, названный в честь античного героя, предпринявшего неудачную попытку вознестись на Олимп, и ставшего при падении слепым калекой. Именно понимание этого отравило Наполеону его последние дни. Потому он и мучился от жесточайшей депрессии, о которой впоследствии вспоминали современники, сидя на своем микроскопическом острове в Южной Атлантике. Он ясно отдавал себе отчет, все, занавес. И занавес упал в конце концов.
