Вот уже пятый день я ловлю баночки. Каждый раз, выходя из подъезда. В меня просто влетает маленькая жестяная банка с белой краской. Нет, не всегда попадает в спину, но целит явно в затылок. Кто целит? А никто. Ничто. Точка в пространстве, где-то в полуметре сбоку над дверью, у комка проводов. Две баночки просто появляются там, в двадцати сантиметрах друг от друга, и летят в меня. Жестянка просто возникает в воздухе и растворяется, коснувшись меня. А я хожу, весь белесый. Да только не видит никто.
Вот что, — скажешь, — Раз не видят, значит, черт бы с ним. А в том то и дело, что черт. Ты попробуй походить летом, залитый краской. Почувствуй, как она твердеет на спине, комкает складки одежды, смешивается с телесным потом, пованивает на жаре этакой въедливой кислинкой. И нос тебе кладет, и глаз тебе режет, а если уж в ухо при полете попало... Короче, шубись — не шубись, а террор надобно прекратить. В окно я выйти не могу, у меня этаж не из коротких. Иными словами, до асфальта лететь и лететь, а летать я пока только во сне умею, наяву еще не учился.
В первые сутки еще думалось, что я сплю, да. Что я сошел с ума, что в мозгу у меня ужасная опухоль, что я совсем по реальности поплыл. Отчасти, это правда: сессия завалена, с новой работы меня поперли за непригодность, а на личном радиоактивная пустошь длиной в сто десять километров. В том плане, что пассия моя живет так далеко от Москвы, что проще считать за отношения мой рабочий кабинет. Дело в том, что я занимаюсь исследованиями.
Вы еще не знаете, но думы мои занимает Михаил Михайлович Бахтин. Серьезно я подошел к карнавальной культуре, с огромным размахом взялся за нее, да раскрутил чуть в сторонку. Сначала перевел на насекомых. Отлавливал жучков, изучал особенности жизни. Знаешь ли ты, что Lobocraspis griseifusa, — моль, — садится на спящих птиц и пьет их слезы, потому что им нужны соки и белки? Не буду томить тебя подробностями, скажу лишь, что мир насекомых наполнен подлинной иронией.
В призме этого крошечного (с первого взгляда) мира я пытался различить труды Бахтина и пересобрать их заново, под человеческий макрокосм. Мы, в сущности, все те же насекомые, просто другого порядка. Важно лишь то, что последнее время я часто уединялся в своей квартире на долгие дни, недели и месяцы... Но иногда мне все же надо выползать наружу, за новым материалом.
В одно из этих "иногда" и появились баночки.
Выйдя из квартиры, я захлопнул входную дверь — из-за ветра в подъезде моя рука случайно соскользнула, — повернул ключ в замочной скважине, сделал шаг и... Что-то неуловимое коснулось моего правого плеча. Под ключицей что-то булькнуло и разлилось, а затем по затылку, по голове. Краска стекала по волосам, пыталась залезть мне в глазницы. Я зашипел, накинулся с кулаками на соседскую дверь, со всей дури саданул по воздуху и уткнулся в железо. Боль затмила рассудок, а краска застелила глаза. Послышались торопливые шаги пожилой соседки и я громко извинился, сказав, что случайно ударился ногой, и поспешил скрыться в своей квартире, пока она не застала эту сцену.
Встречу с девушкой пришлось перенести на вечер. Было дико неудобно, потому что ей приходилось встречать меня с электрички — из-за затворнического образа жизни у меня плохая географическая память, — но я договорился на семь часов позднее. Все эти семь часов пришлось потратить на то, чтобы отскрести от парадной одежды слои стремительно засыхающей краски.
Второй контакт с баночками не заставил себя долго ждать. Как следует приготовившись, я смог спасти пальто и брюки, а рубашку просто заменил. Вышел наружу и... Знаешь, это было что-то вроде наития. Выходя, я панически озирался в какой-то интуитивной прессуре, надеясь различить обличие этого шута, которому пришло в голову метать мне в спину белую краску. Но его не оказалось.
Вместо желанного шута я узрел кое-что пострашнее. Действительно, в метре от меня, сбоку от моей головы, в воздухе появились две жестянки. Сначала одна филигранно подлетела ко мне, к самой переносице — потому что я стоял к ней всем телом, смотря, и не мог поверить своим глазам, — и с жутким хлюпаньем растворилась, залив меня краской. Затем я услышал и почувствовал, как летит вторая. В ужасе я закричал на весь дом, решив, что это конец: я сошел с ума или метастазы уже проникли в мозг. В любом случае, в этот момент я ясно понял, что мой земной быт окончен. Дальше может быть только лечебница или хоспис.
Впереди был долгий маршрут того, как я остывал. Опять пришлось ставить ее перед неудобным фактом: я не приеду вовсе. Опять пришлось отдирать одежду от краски: я еще не знаю о том, что она невидимая. Но теперь в моем положении была одна едва заметная разница. Верно, мой мозг принял правила игры и начал искать решение. На утро второго дня, едва отоспавшись, я вышел в подъезд с клеенкой в руках, развернул ее и таким образом проверил свою первую теорию.
Вытянув траекторию, баночки облетели клеенку, которую я выставил в качестве щита, от этого они даже немного ускорились на подлете, а потом опять замызгали мне все лицо, которое я уже устал отстирывать под душем. Теория провалилась, но на самом деле теории никогда не проваливаются — в этом и есть подлинное величие науки и ее превосходство над всеми остальными сферами человеческой жизни. Зайдя домой и высвободив лицо от краски, я напялил на себя все то, что не жалко: какие-то демисезонные шорты, желтую футболку и кроксы. Теперь я был одет как черт. Выйдя за дверь и словив банки спиной, я гордо вышел на улицу и побежал.
Верно, моей целью было убедиться в том, что это не просто плод моего воображения. В том, что краска реальна. И я убедился в обратном. Показывая спину мальчишке с миниатюрным самокатом, я встретил искреннее замешательство. Покрутив пальцем у виска, он поехал дальше. Тем же самым меня одарили бородатый дворник, бабушка у соседнего подъезда и случайная прохожая, которой подумалось, что я маньяк. Верификация теории прошла успешно, но в обратную сторону.
Все это означало, что я и правда серьезно болен. Теперь мне нужно было попасть в больницу, рассказать об этом врачу... Но что-то не давало мне покоя. Я понимал, что это далеко не самый типичный случай. Мои ощущения краски были настоящими — я припоминал опыт работы в ремонтной бригаде. Они были слишком полноценными и логичными, не походили на все то, что я знал и читал о галлюцинациях... Более того, сам способ ее появления был каким-то излишне статичным, как будто имел за собой какое-то твердое обоснование, какой-то закон.
В тот день я впервые задумался о том, что я не просто сошел с ума или смертельно болен, а натолкнулся на некий новый механизм нашего мира. На что-то, что человек все еще не изучил, не классифицировал, не разметил рамочками понятного измеримого. Какое-то дикое чувство проснулось у меня в груди. Это было страшное осознание того, что я стою на пороге какой-то новой, еще неописуемой и незримой для остальных истины. Со зверской серьезностью я взялся за предмет. Первым делом требовалось понять механику полета.
Выйдя на следующий день в подъезд в "рабочей" одежде, я словил баночки спиной и немедленно зашел обратно в квартиру, а затем вышел и вновь словил баночки, но на этот раз не успел увернуться и поймал их лицом. Это дало мне знание о том, что мой выход из квартиры и запускал механизм полета краски. Требовалось проверить порог. Наскоро оттерев лицо, я вышел еще раз, фиксируя внимание на пороге. Как только я пересек его, в двух точках, в полуметре сбоку над дверью, у комка старых обесточенных проводов появились баночки и влетели мне аккурат в макушку. На этот раз они были чуть стремительнее, чем в первый, и чуть медленнее, чем во второй. Это значило две вещи:
Во-первых, порог является "триггером" для начала полета баночек.
Во-вторых, существует некий механизм, который зависит от того, с какой частотой я пересекаю порог своей квартиры. Если я, например, не выйду из нее сутки, а потом выйду, т. е, пересеку порог, у этого механизма уйдет некоторое время на подготовку полета. Если же я пересеку порог, вернусь и сделаю это еще раз — как я и сделал это во второй раз, то прилет будет почти моментальным. Между вторым и третьим разом была разница в двадцать минут, потому что я оттирал лицо от краски. За это время механизм успел "подостыть" — вместо моментальной реакции у него ушло четыре секунды на подготовку.
Вместе с этим предварительным знанием мне требовалось еще одно. Я в очередной раз залез под душ и отодрал проклятую белую краску. Затем я схватился за старинные напольные часы, которые достались мне с этой квартирой от моей бабушки. Я с большим трудом выволок их в коридор. Мои руки болели и ныли, разрываясь мышечным током. Казалось, что эти часы с деревянным каркасом были отлиты из чистого чугуна. Я решил, что это играет мне на руку и переставил их за порог входной двери, аккурат загородив точку появления обеих баночек.
Вы бы знали какой вид приняло мое лицо, когда эти баночки просто... Появились в другой точке, чуть сбоку. Я не сдался. Пошел вглубь квартиры, к югославской стене, от которой в комнату отходила длинная барная стойка из настоящего темного дуба. Я взял топор, потом подумал и взял кувалду с отверткой. Свинтив те болты, что еще можно было свинтить, я хорошенько размахнулся и вдарил по этому реликту прошедшей эпохи.
Вены на руках набухали, мышцы забивались и жалобно стонали, но я бил, бил и бил, пока не переломил место, где барная стойка и югославская стенка сплетались в единое целое. Затем я кинул в сторону кувалду, от которой у меня уже трясло руки и все тело, и случайно проломил стоявшее неподалеку зеркало. Чертыхнулся, забил, схватился за стойку и потащил, поволок, сдабривая наше движение бессильными пинками. Коридор заставил меня искать способ проволочь эту пятиметровую дуру, но я нашел решение: поставил на попа и завернул углом в сторону двери. Так, вынеся ее за пределы жилища, я загородил половину лестничной площадки.
Вытянув ноги, я забрался по изгибу стойки до той высоты, по которой проходил порог, и вытянул наружу один палец. Ровно настолько я теперь мог выйти из квартиры. Но этого оказалось достаточно. Баночки появились почти в двух метрах от своей начальной точки, просто "обойдя" всю эту конструкцию. Я быстро убрал палец обратно в коридор, и баночки вошли в вираж. Глупо навернув несколько кругов, как какое-то незадачливое насекомое, они растворились в пустоте, не оставив краски.
Впихнув барную стойку обратно в квартиру я понял, что для эффективной борьбы таким методом мне придется забетонировать всю лестничную площадку, а возможно, и весь подъезд. Разумеется, я не мог позволить себе это даже в целях эксперимента. Пришлось менять метод. Я взял старую деревянную швабру, открутил тряпку и вооружился древком.
Высматривая себя в тот момент, как бы оглядываясь назад, теперешний я, — о, вы скоро поймете, — в очередной раз жалею о том, что родился гуманитарием. Бесталанным придурком без грамма здравого смысла. Мне пришлось прождать целый час, надеясь, что механизм баночек перезарядиться и даст мне время прицелиться. Затем я вышел наружу и выставил древко, но, черт возьми, не учел проклятую июльскую жару и самый простой компонент этой задачки! Ведь я имею дело не с жестянкой банки, как таковой — ее вообще нет, она всего лишь эфемерный транспорт для краски, — а с самой краской! Она, будучи нагретой и исходящей парами до предела, встретилась с древком, высекла искру и взорвалась, разорвав к чертям и древко, и мою правую руку.
В ужасе я уставился на огрызок, на культю, вместо которой только что была моя целая, хоть и не очень сильная, рука. Я в очередной раз заверещал на весь подъезд и забился в угол своего коридора, бросил проклятый огарок древка и запер дверь. В суеверном приступе паники я осознавал, что никакой крови нет. Моя правая рука в одночасье просто превратилась в какой-то мультяшный бледно-розовый ошметок. Не было и боли. Я подумал, что дело в адреналине, и набрал скорую помощь, рассказал о своей ситуации.
Внутри себя я уже понимал, что дело вовсе не в адреналине. Дело в том, что рука моя на месте, как и древко швабры. Просто я сам все это вижу именно так, и теперь обречен всю жизнь не здороваться ни с кем, переучивать весь свой быт под левую руку. Это осознание закроилось мне в голову и перевернуло там какие-то старые ящики, на которых все мое бытие держалось годами. Комья пыли летели вверх, с жутким треском разносясь по моему разуму. Приехал фельдшер и я сунул ему несколько купюр за ложный вызов. Левой рукой.
Вы спросите у меня: «Что произошло за последние два дня перед тем, как ты начал рассказывать нам эту историю?». Знаешь, я тебе отвечу. Я просидел их здесь, в своей квартире, без какого-либо движения, и просижу в ней все последующие дни. Буду есть то, что есть. Потом изловчусь с доставкой, заставлю их заносить пакеты внутрь. Все просто. Я никогда больше не покину пределов этой квартиры и, поверьте, мне абсолютно плевать на то, с чем мы имеем дело. Почему?
Вы никогда не поверите мне, вот почему. Когда я вышел в свой последний раз, уже после того, как мне оторвало руку, я хотел лишь убедиться в том, что эти проклятые банки взорвались и ушли навсегда. Но они не ушли. Они были там и опять летели ко мне. С какого-то проклятого склада посреди беззвездной бездны или, может быть, с просторов чей-то больной души, перегретой под июльским Солнцем, но они летели ко мне.
В тот момент я плакал, искренне плакал. И они остановились, не стали влетать в меня, обливать краской. Просто эти две чертовы жестянки остановились и раскрыли свой призрачный корпус. Из них, из самой внутрянки, вытянулись бесчисленные ножки и хоботки, жала и крылья, сотни и сотни частей насекомых. Они подлетели ко мне и начали пить, "серпать" мои слезы, а я стоял, серп-серп-серп, и плакал, не в силах закрыть глаза или пошевелиться, потому что ужас сковал меня. Лишь вдоволь насытившись, они ушли, испарились.
Валите ка и вы. Да, я понял, что им нужна жертва. Да, я могу вызывать слезы перед каждым выходом, просто нарезая лук или нюхая бальзам «Звездочка». Но я не хочу. Если вашему проклятому миру угодны такие преграды, такие условия, делающие из меня черт знает что, заставляющие меня скакать на не пойми откуда взявшихся огненных кольцах, то я отказываюсь. Отказываюсь постигать его и соглашаться с ним. Живите, работайте, женитесь, плодитесь и умирайте, сколько вашей душе угодно, но без меня.
Вместо вашей благосклонности и вашего же безумия я выбираю сгинуть здесь, в своем собственном мире. Потому что ваш мир, ваш Бог прокляли меня. Оставили меня одного посреди этого кошмара. А я не литературный персонаж, не чертов супергерой, способный сделать со всем этим хоть что-то. Я ведь даже не настоящий ученый, я филолог... И диплом у меня купленный. Я опять плачу, нет.
Вы хоть представляете, как тяжело писать все это одной только левой рукой? Сойдемся на том, что я столкнулся с какой-то иммунной защитой этого мира. Не прошел проверку на вшивость. Сойдемся на том, что так оно и есть, а что касается истины... Я предпочту никогда не знать такую истину.
