Старик Глухов в шестьдесят восемь лет овдовел. Схоро-нил старуху,
справил поминки... Плакал. Говорил:
-- Как же я теперь буду-то? Один-то?
Говорил -- как всегда говорят овдовевшие старики. Ему правда было
горько, очень горько, но все-таки он не думал о том, "как он теперь будет".
Горько было, больно, и все. Вперед не глядел.
Но прошло время, год прошел, и старику и впрямь ста-ло невмоготу. Не то
что он -- затосковал... А, пожалуй, затосковал. Дико стало одному в большом
доме. У него был сын, младший (старших побило на войне), но он жил в городе,
сын, наезжал изредка -- картошки взять, капусты соленой, огурцов, медку для
ребятишек (старик держал шесть ульев), сальца домашнего. Но наезды эти не
радовали старика, раз-дражали. Не жалко было ни сальца, ни меда, ни
огурцов... Нет. Жалко и грустно, и обидно, что родной сын -- вроде уж и не
сын, а так -- пришей-пристебай. Он давал сыну саль-ца, капусты... Выбирал
получше. Молчал, скрепив сердце, не жаловался. Ну, пожалуйся он, скажи:
плохо, мол, мне, Ванька, душа чего-то... А чего он, Ванька? Чем поможет? Ну,
повздыхают вместе, разопьют бутылочку, и он уедет с чемоданом в свой
город-городок, к семье. Такое дело.
И надумал старик жениться. Да. И невесту присмотрел.
Было это 9 мая, в День Победы. Как всегда, в этот день собралось все
село на кладбище -- помянуть погибших на войне. Сельсоветский стоял на
табуретке со списком, зачи-тывал:
-- Гребцов Николай Митрофанович.
Гуляев Илья Васильевич.
Глухов Василий Емельянович.
Глухов Степан Емельянович.
Глухов Павел Емельянович...
Эти три -- сыны старика Глухова. Всегда у старика, когда зачитывали его
сынов, горе жесткими сильными пальцами сдавливало горло, дышать было трудно.
Он смотрел в зем-лю, не плакал, но ничего не видел. И долго стоял так. А
сельсоветский все читал и читал:
-- Опарин Семен Сергеич.
Попов Иван Сергеич.
Попов Михаил Сергеич.
Попов Василий Иванович...
Тихо плакали на кладбище. Именно -- тихо, в уголки по-лушалков, в
ладони, вздыхали осторожно, точно боялись люди, что нарушат и оскорбят
тишину, какая нужна в эту минуту. У старика немного отпускало, и он смотрел
вокруг. И каждый раз одинаково думал: "Сколько людей загубле-но!"
И тут-то он приметил в толпе старуху Отавину. Она была нездешняя, хоть
жила здесь давно, Глухов ее знал. У старухи Отавиной никого не было в этом
скорбном списке, но она со всеми вместе тихо плакала и крестилась. Глухов
уважал набожных людей. За то уважал, что их -- преследуют, под-смеиваются
над ними... За их терпение и неколебимость. За честность. Он присмотрелся к
Отавиной... Горбоносая, дю-жая еще старушка, может легко с огородом
управиться, ба-ню истопить, квашню замесить и хлеб выпечь. Старик не мог
есть "казенный хлеб" -- из магазина. И вдруг подумал ста-рик: "Тоже ведь
одна мается... А?"
Пришел домой, выпил за сынов убиенных... И стал вплотную думать:
"Продала бы она свою избенку, перешла бы ко мне жить. А деньги за избу пусть
на книжку себе поло-жит. И пусть живет, все не так пусто будет в доме. Хоть
в ба-ню по-человечески сходить, полежать после баньки безза-ботно... На стол
-- есть кому поставить, есть кому позвать: "Садись, Емельян". Жилым духом
запахнет в доме! Совсем же другое дело, когда в кути, у печки, кто-нибудь
громыха-ет ухватами и пахнет опарой. Или ночью, когда не спится, можно
потихоньку поговорить... Можно матернуть бригади-ра колхозного, например.
Она, правда, набожная, Отавиха-то, но можно же другие слова найти, не
обязательно ма-териться. У самого дело к концу идет, к могиле, -- хватит,
наматерился за жизнь. Да нет, если бы она пришла, было бы хорошо. Как ты ни
поворачивайся, а хозяйка есть хозяйка". Так думал старик. Даже взволновался.
И вот выбрал он воскресный день, пошел к Ольге Серге-евне Малышевой,
тоже уже старушке, но помоложе Отавихи, побашковитей. Эту Ольгу Сергеевну
старик Глухов когда-то тайно очень любил. Тогда он был не старик, а мо-лодой
парень, и любил красивую, горластую Ольгу. По-мышлял слать к Малышевым
сватов, но началась револю-ция. Объявился на селе некий молодец-комиссар,
быстро окрутил сознательную Ольгу, куда-то увез. Увезти увез, а сам где-то
сгинул. Где-нибудь с головой увяз в кровавой то-гдашней мешанине. А Ольга
Сергеевна вернулась домой и с тех нор жила одна. Как-то, тоже по молодости,
но уже буду-чи женатым, Емельян Глухов заперся к Ольге Сергеевне в сельсовет
(она работала секретарем в сельсовете) и открыл ей свое сердце. Ольга
Сергеевна рассердилась, заплакала и сказала, что после своего орла-комиссара
она никогда в жизни никого к себе близко не подпустит. Глухов попытался
объяснить, что он -- без всяких худых мыслей, а просто ска-зать, что вот --
любил ее (он был выпивши). Любил. Что тут такого? Ольга Сергеевна пуще того
обиделась и опять стала говорить, что все мужики не стоят мизинца ее
незабвенно-го комиссара. И так она всех напугала этим своим комисса-ром, что
к ней и другие боялись подступиться. Но прошло много-много лет, все
забылось, все ушло, давно шумела другая жизнь, кричала на земле другая -- не
ихняя -- лю-бовь... И старик Глухов и пенсионерка Ольга Сергеевна странным
образом подружились. Старик помогал одинокой по хозяйству: снег зимой придет
разгребет, дровишек нако-лет, метлу на черенок насадит, крышу на избе
залатает... По-сидят, побеседуют. Малышева поставит четвертинку на стол...
Глухов все побаивался ее и неумеренно хвалил Совет-скую власть.
-- Ведь вот какая... аккуратная власть! Раньше как: дожил старик до
глубокой старости -- никому не нужен. А теперь -- пенсия. За што мне,
спрашивается, каждый месяц по два-дцать рублей отваливают? Мне родной сын --
пятерку прие-дет сунет, и то ладно, а то и забудет. А власть -- легулярно --
получи. Вот они, комиссары-то, тогда... они понимали. Они жизни свои клали
-- за светлое будущее. Я советую, Ольга Сергеевна, стать и почтить ихную
память.
Ольга Сергеевна недовольно говорила на это:
-- Сиди. Чего теперь?.. Нечего теперь, -- она теперь ред-ко вспоминала
комиссара, а больше рассказывала, как на нее "накатывает" ночами.
-- Вот накатит-накатит -- все, думаю, смертынька моя пришла...
-- А куда накатыват-то? На грудь?
-- А -- на всю. Всю вот так вот ка-ак обдаст, ну думаю, все. А после
рассла-абит всю -- ни рукой, ни ногой не ше-вельнуть. И вроде я плыву-у
куда-то, плыву-у, плыву-у.
-- Да, -- сочувствовал Глухов. -- Дело такое -- так и уплывешь
когда-нибудь. И не приплывешь.
После того как старик Глухов схоронил жену, он еще ча-ще наведывался к
Малышевой. Чего-нибудь делал по хо-зяйству, а больше они любили сидеть на
веранде -- пили чай с медом. Старик приносил в туеске мед. Беседовали.
-- Тоскуешь? -- интересовалась Малышева.
Глухов не знал, как отвечать -- боялся сказать не так, а тогда Малышиха
пристыдит его. Она часто -- не то что сты-дила его, а давала понять, что ему
хоть и семьдесят скоро, а стоит больше ее слушать, а самому побольше
молчать.
-- Тоскуешь?
-- Так... -- неопределенно говорил Глухов. -- Жалко, конечно. Все же мы
с ей... -- пятьдесят лет прожили.
-- Прожить можно и сто лет... А смысл-то был? Слоны по двести лет
живут, а какой смысл?
Глухов обижался:
-- У меня три сына на войне погибли! А ты мне такие слова...
-- Я ничего не говорю, -- спускала Малышиха. -- Они погибли за Родину.
-- Тоскую, конечно, -- уже смелее говорил Глухов. -- Сколько она
пережила со мной!.. Терпела. Я смолоду дура-коватый был, буйный... Все
терпела, сердешная. Жалко.
-- Сознание, сознание... -- вздыхала Малышева. -- Те-сать вас еще и
тесать! Еще двести лет тесать -- тогда только на людей будете похожи. Вот
прожил ты с ей пятьдесят лет... Ну и что? И сказать ничего не можешь. У меня
в огороде бурьян растет... тоже растет. А рядом -- клубника виктория. Есть
разница?
-- Ты чего сердишься-то? -- не понимал Глухов.
-- Есть разница, я спрашиваю?
-- Сравнила... телятину с козлятиной.
-- И буду сравнивать! Потому что один человек живет -- горит, а другой
-- тлеет. У одного -- каждая порочка содер-жанием пропитана, а другие...
делают только свое дело, и все. Жеребцы.
-- Не всем же комиссарами быть! -- сердито возражал Глухов, обиженный
за "жеребца".
-- Пятьдесят лет прожил, -- передразнила Малышева. -- А из них --
неделя наберется содержательная?
-- Ну, содержания-то, слава богу, хватало, чего доброго. С избытком.
-- Оно и видно! -- Малышева собирала губы в куриную гузку. -- Жеребцы.
Глухов чувствовал, что чем-то он ее злит, но никак не мог понять чем.
И все же он продолжал ходить к Малышевой. Иногда -- так вот --
поругивались, иногда ничего, мирно расходились. И вечер, глядишь, проходил
незаметно.
В это воскресенье Глухов пришел к Малышевой без ниче-го -- без топора,
без ножовки. Пришел поговорить. По-советоваться. Пришел просить помощи.
-- Я, Сергеевна, за советом. Помоги.
-- Что такое случилось? -- навострилась Малышева. Она любила давать
советы.
-- Ты старуху Отавину знаешь?
-- Ну.
-- Поговорила бы ты с ей -- не согласится ли она ко мне в дом перейти?
А свою избу пускай продаст. Или так: пускай пока заколотит ее, поживем --
уживемся -- тогда уж пускай продает. Чтоб не рисковать зря. Как думаешь? Я
один не осмелюсь с ей говорить, а ты сумеешь. Я не обижу ее... На четырех-то
ногах, хоть они у нас не резвые теперь, но все же покрепче стоять можно. Как
думаешь? -- Глухов непри-вычно для себя много и скоро тараторил -- ему было
нелов-ко. -- Думал я, думал и вот -- надумал. Чижало одному, ну ее к черту.
Да и ей, я думаю, тоже полегче будет. Как ду-маешь?
Малышева очень была удивлена. Так была удивлена, что сперва не нашлась,
что сказать путное.
-- Жениться собрался?
-- Ну, жениться... это... какая уж это женитьба? Так -- сойдемся для
облегчения.
-- Юридически -- это все равно женитьба. Чего ты хвос-том-то виляешь?
Глухов опешил.
-- Ну -- жениться. А что, это не поощряется?
Малышева внимательно и как-то с отчуждением, с ка-ким-то скрытым
враждебным значением посмотрела на ста-рика.
-- А она согласна? Хотя, ты говоришь, не успел с ей...
-- Не знает она! Вот и пришел-то просить: поговорила бы ты с ей. Где
поговорила, где и -- уговорила. Она старушка ве-рующая, может, скажет --
грех... А какой грех? Так-то разобраться-то. Я одинокий, она тоже
одинокая...
-- У нее дочь в городе.
-- Да это-то!.. Это и у меня вон сын в городе. Толку-то от их нынче. А
мы бы как-нибудь и скоротали бы остаток жиз-ни-то. Кто первый помер -- есть
кому схоронить.
-- У вас же дети! -- вдруг нервно возвысила голос Малы-шева. -- Чего вы
сиротинками-то казанскими прикидывае-тесь?
Глухов замолк. И в свою очередь внимательно и сердито посмотрел на
Малышиху. Чего она злится? Она же вся изозлилась. Чего?
-- Ты чего, Сергеевна? -- спросил.
-- Я ничего. Вы жениться-то надумали, не я. А ты меня спрашиваешь: чего
я? Я-то ничего.
-- Чего-то сердишься...
-- Да нисколько! Вона, буду я еще сердиться. Женитесь! Поговорить надо
с Отавихой? Поговорю, -- теперь засуети-лась Малышева, затараторила тоже. --
Позову ее, и погово-рим, мне не трудно. Узнаю: согласна она или нет? Чего же
мне сердиться? Смеяться-то над вами, шутами, будут, не надо мной.
-- Как так?
-- Что?
-- Смеяться будут?
-- А что -- радоваться?
-- Да разве не бывает так -- старики сходются...
-- Бывает, бывает. Давай завтра приходи в обед... Я ее по-зову
пораньше, обговорю с ей сперва, а ты попозже, к обе-ду, приходи. Бывает так,
бывает. Сколько угодно! Я погово-рю с ей, не беспокойся. Поговорю.
Старик Глухов ушел от Малышевой с неясным чувством. Какой-то подвох
чуял со стороны Малышихи. Странная ка-кая-то старуха, ей-богу. Чего-то все
нервничает, злится. Всех бы она переделала, перекроила... Всех бы она учила
жить, всех бы судила. Старик даже подумал: не вернуться ли да не сказать ей,
что -- не надо никакой ее помощи, сам как-ни-будь управлюсь. Даже
остановился и постоял. И решил, что -- ладно, черт с ней, пусть поговорит. У
самого все рав-но не так выйдет -- не сумеет ладом поговорить. Пусть
злит-ся, а дело пусть сделает.
На другой день у старушек -- Малышевой и Отавиной -- состоялось
свидание. И состоялся разговор.
Отавиха пришла к Малышевой, первым делом глянула в передний угол (нет
ли иконки?), скромно присела на крае-шек плюшевого дивана. Поздоровалась.
-- Я чего призвала тебя, -- сразу начала Малышиха. -- Глухова старика
знаешь?
-- Емельян Егорыча? Знаю, как же. У его трех сынов убило...
-- Так вот он хочет на тебе жениться, -- Малышева отче-канила слова,
как семь аккуратных пельменей загнула. -- Ты согласна?
-- Свят, свят, свят! -- перекрестилась Отавиха. -- Да он что?!
-- А что? -- как-то даже развеселилась Малышиха. -- Вы одинокие... Ты
подумай, подумай сперва, не торопись отве-чать. Он такой же козел, как все,
но поможет дожить оста-ток жизни. Как сама-то думаешь? Избу говорит, можно
по-ка не продавать, можно заколотить; если уживетесь, тогда уж можно, мол,
продать, а деньги -- на книжку. Как дума-ешь-то?
-- Да как я могу думать? -- искренне не знала старуха Отавина. -- У
меня и думы-то все из головы убежали. Как же -- с бухты-барахты -- выходи
замуж, -- Отавиха мелко, искренне посмеялась. -- Эдак-то рассудка можно
лишить-ся. Вот так невеста!
-- Ну, и он тоже -- жених. Как все же?
-- Да погоди ты, Сергевна, не колготись, дай с духом со-браться...
-- Он придет счас. За ответом.
-- Эка! -- Отавиха даже привстала с дивана и поглядела на дверь. И
опять села. -- Вот задача-то!
-- Ну, я гляжу, ты уж почти согласная.
Старуха Отавина вдруг серьезно задумалась.
-- Я тебе так скажу, Сергевна: он старик ничего, не пьет, не
богохульничает особо, я не слышала. Только... -- Отави-на посмотрела на
сваху. -- Так-то бы оно -- што? Бывают -- сходются, старики, живут...
-- Бывает.
-- А ну-ка да он ночами приставать станет?
Малышева даже рот открыла.
-- Как?
-- А как? Так. Они знаешь какие! Перьво-наперьво я бы желала знать и
быть в надежде, што он приставать не станет. И штоб не матершинничал. Табак
курит... Ну, тут уж... все курют, тут не укоротишь.
-- Так ты согласная? -- изумилась Малышева.
-- Погоди-ка, не гони-ка коней. Я вот и говорю: много у меня всяких
условиев получается. То -- нельзя, это -- нель-зя... А старик подумает да и
скажет: "Чего же тада и можно-то?" И все наше сватовство-то само собой и
распадет-ся, -- Отавиха опять мелко засмеялась. -- Вот не думала, не
гадала... Господи, господи. Оно бы -- так-то чего? У меня вон товарка моя
задушевная бывшая в Буланихе, где я раньше жила, тоже вот так вот: пришел
старик, тары-бары, а по-томи говорит: "Давай, мол, Кузьмовна, вместе жить".
И жи-ли. Он, правда, уж умер года два как... А она живет в его до-ме. И
хорошо жили, я знаю. Сколько?.. Годов пять жили. Ничо, не обижал ее. К
концу-то жизни люди умней делают-ся. Счас вон... поглядишь на нонешних-то...
господи, госпо-ди!.. Поглядишь, и ничего не скажешь. Оно бы, знамо, и мне в
покое бы дожить да в тепле... Избенка-то у меня вся проху-дилась, рада, что
уж зима кончилась -- никак ее не нато-пишь. Топишь-топишь, топишь-топишь, а
все как под решетом.
-- А к дочери-то почему не едешь?
-- Куда-а! Сами ютятся там на пятачке... Жила. Внуки-то маленькие были,
жила. Измучилась. Все измучились. А теперь уж ребятишки-то в школу пошли,
так я уж рада-радешень-ка, хоть мне эту-то избенку купили. Свой-то дом в
Буланихе я продала. Когда дочь-то замуж-то вышла, продала. Кресто-вый дом
был, сто лет ишо простоит. Продала, што сделаешь. Им на капиратив надо, а
где взять? Он с армии демобили-зовался, зять-то, моя тоже -- техникум только
закончила. Давай, мол, мама, продадим дом. А тебе, мол, потом ку-пим, если с
нами жить не захочешь. Вот и жила, ребятишек вынянчила, а потом уж -- нет,
давайте, говорю, покупайте мне хоть маленькую избушку. Не могу в городе, с
души во-ротит. Ну помялись, помялись, нашли денег на избу. В Буланихе-то
постройки дорогие, здесь подешевле, вот я здесь и оказалась. Оно бы,
конешно, так-то... на старости-то лет... в тепле бы пожить... Не мешало бы.
Старик Глухов знал, что разговор у старух состоится, но какой -- не
ведал. На всякий случай он надел новый пиджак, прихватил бутылочку наливки,
туесок меду и пошел к Ма-лышевой.
Пришел... Поздоровался. Смутился чего-то, поставил на стол бутылку,
туесок... Полез за кисетом.
-- Ты погоди с бутылкой-то, погоди, -- сказала Малышиха. -- Не
торопись.
У старика упало сердце. А он уж крепко настроился на со-вместную жизнь
с Отавиной, все продумал -- выходило все хорошо. Что же?
-- Выслушала я вас обоих... Конечно, эта ваша личная жизнь, вы можете
сходиться... Люди с ума сходят, и то ни-чего. Но хочу все же вас спросить:
как вам не совестно? А? -- Малышева бросала эти слова в лицо Глухову и
Отавиной. С какой-то необъяснимой жестокостью, от всего сердца, на-болевшего
тайной какой-то болью, бросала. Бросала и бро-сала, как ни краснели, ни
вертелись на месте, как ни стра-дали эти, потерявшие всякую совесть жених и
невеста. -- Как же вы после этого на белый свет глядеть будете? А? Да люди
всю жизнь живут одинокие... Я всю жизнь живу одино-кая, с двадцати трех лет
одинокая... А что, ко мне не свата-лись? Сватались. Не ходили по ночам, не
стучали в окошко? Ходили. Стучали. Ты, Глухов, не приходил ко мне в
сельсо-вет, не говорил, что жить без меня не можешь? Не прихо-дил? Ну-ка,
скажи.
Глухов готов был сквозь землю провалиться.
-- Я по дурости... выпимши был, -- признался он. -- Я не сватался...
Чего ты? Зря-то. Я, мол, в те годы, когда-то...
-- По дурости! А теперь он умный стал -- в семьдесят лет жениться
надумал. Умник. А ты-то, ты-то!.. "Посмотрю, по-думаю... в тепле пожить". Эх
ты, богомольница! Туда же... На других пальцем показываете -- грех. А сами?
Какой же вы пример подаете молодым! Вы об этом подумали? Вы свою
ответственность перед народом понимаете? -- Малышиха постучала сухими
костяшками пальцев по столу. -- Задума-лись вы над этим? Нет, не задумались.
Эгоисты. Народ сил своих не жалеет -- трудится, а вы -- со свадьбой
затеетесь... на выпивку людей соблазнять и на легкие отношения.
Бес-совестные.
-- Да какая свадьба?! -- воскликнул Глухов. Отавиха, та слова не могла
вымолвить. -- Сошлись бы потихоньку, и все. Какая свадьба?
-- Совсем, как... подзаборники. Тьфу! Животный.
-- Ну, это!.. знаешь! -- взорвался старик. -- Пошла ты к... -- и
выругался матерно. И вышел вон, крепко хлопнув дверью.
А за ним следом вышла и Отавиха. Какой -- вышли, вы-летели, как
ошпаренные. За воротами, не глядя друг на дру-га, устремились в разные
стороны, хоть обоим надо одним переулком идти -- до росстани.
Старик Глухов дал по селу хорошего кругаля и пришел домой. И плевался,
и матерился, места не мог найти... Сго-ряча даже подумал: "Подожгу стервозу
такую".
Он, конечно, не поджег Малышеву. Но ходить к ней за-рекся. А когда
встречал ее на улице, отворачивался. Не здоровался.
А Отавиха в город ездила, в церковь, -- грех замаливать. Очень страдала
старуха, встречаться с Малышевой избе-гала.
Малышева же никому, ни одному человеку в селе не рас-сказала про
редкостное сватовство. И Глухов, и Отавиха ждали, что она всем расскажет.
Нет, не рассказала.
