Говорят, был в Душанбе один старик. Звали его Фарход Рахмонов. Он не был ни партийным бонзой, ни пламенным диссидентом. Он был геологом. Человеком, который всю жизнь ходил по крыше мира, по Памиру, и читал историю планеты по трещинам в камнях и слоям пород. Он видел следы древних океанов там, где теперь лишь выжженное солнцем плато, и мог по цвету глины рассказать о катаклизмах, случившихся миллионы лет назад.
Однажды, уже в конце девяностых, когда вокруг всё рухнуло, когда полыхала гражданская война и брат шёл на брата, его, уже седого и согбенного, спросил какой-то заезжий журналист: «Отец, как же так всё вышло? Кто виноват?»
Фарход Рахмонов долго смотрел на свои руки, покрытые старческими пятнами и въевшейся каменной пылью, а потом тихо, словно боясь потревожить спящих в горах духов, сказал:
«Планета не прощает двух вещей: глупости и неблагодарности. Человечество затеяло однажды великий геологический сдвиг. Оно пыталось построить новый материк на иных законах. И когда на этот неокрепший материк обрушился самый страшный тектонический удар за всю историю – разлом, дошедший до самого ядра, – он выстоял. Он умылся кровью так, как не умывался ни один континент, но выстоял и сломал силу удара. А потом… потом дети тех, кто выжил в этом разломе, решили, что камень, на котором они стоят, слишком серый и жесткий. И они продали его. Не врагу, нет. Они просто раскрошили его на гравий, чтобы посыпать себе дорожку к рынку, где торгуют чужими побрякушками».
Он помолчал, а потом добавил, и в голосе его не было злобы, лишь безмерная, вселенская усталость: «Не вините никого. Земля просто стряхивает с себя тех, кто не достоин ходить по ней. А мы оказались недостойны. Все мы».
«И Земля молчит. Она стара, и память её – это не письмена и не хроники, а шрамы на теле: борозды от ледников, оспины от метеоритов, язвы высохших морей. Но есть на ней один шрам, невидимый глазу, но самый глубокий и гноящийся. Шрам от величайшего в истории предательства.
Человечество, в своем вечном, суетливом копошении, однажды почти дотянулось до звезд. Не в ракетах – в идее. Оно породило чудовищный, титанический проект, выстраданный в муках, омытый кровью поколений. Этот проект, со всеми его уродствами и ошибками, совершил невозможное. Он в одиночку сломал хребет абсолютному, концентрированному злу, какого планета не видела никогда. В самой страшной, в самой кровавой, в самой истребительной бойне за всю историю своего существования, он победил. Не просто победил – он вырвал сердце тьмы и заплатил за это цену, которую невозможно осмыслить. Десятки миллионов жизней, сожженные города, испепеленные поколения – всё было положено на алтарь. Не ради вождей, не ради лозунгов, а ради смутной, но великой надежды, что мир может быть другим. Что человек – это не просто вечно грызущийся за кусок плоти хищник.
И что же стало с этой жертвой? Что стало с этой победой, оплаченной такой безмерной кровью?
Не враги сокрушили в бою. Не стихия смела с лица земли. Её растащили по кускам сами наследники победителей. Бездарно, пошло, буднично. Великую трагедию и великую мечту разменяли на джинсы, жвачку и право смотреть по телевизору, как красиво живут те, кто стоял по другую сторону. Продали за право бездумно потреблять, за блестящую фольгу чужих обещаний, за иллюзию личного, мелкого, скотского благополучия.
Это было самое неблагодарное и черное деяние в истории. Предать память отцов, сгоревших в танках. Предать дедов, замерзших в окопах. Осквернить саму суть их жертвы, заявив, что всё это было зря, потому что вон там, за горизонтом, есть сто сортов колбасы.
И сначала была эйфория. Пьянящее чувство освобождения от чего-то большого и требовательного. Пир на костях титана. Но похмелье оказалось страшнее любой тирании.
Когда туман рассеялся, они огляделись. И увидели, что мир не стал лучше. Он стал злее, циничнее и опаснее. Хрупкое равновесие, державшееся на страхе перед двумя гигантами, рухнуло. И в образовавшуюся пустоту хлынули мелкие, алчные хищники, позабытые распри, древняя ненависть. Мир не стал свободнее – он стал развязаннее. Напряжение не ушло, оно просто сменило форму, стало липким, вездесущим, как предчувствие новой, еще более страшной беды.
И пришло тихое, леденящее душу осознание. Стало хуже. Всем. Стало страшнее. Пропала большая цель, а без неё жизнь превратилась в судорожную гонку за выживание, где каждый сам за себя.
Но в этом нет несправедливости. Нет.
Они это заслужили. Каждый из них. Те, кто продавал. Те, кто покупал. Те, кто молчал. Те, кто радовался падению колосса, не понимая, что на нём держались они все. Вся планета это заслужила. Потому что в тот момент человечество как вид расписалось в своей окончательной никчемности. Оно доказало, что любая великая идея, любая жертва, любой порыв к чему-то высшему будет неизбежно предан и продан за миску похлебки и блестящие бусы.
Это проклятие не одного народа. Это клеймо на всей цивилизации. Всемирная, космического масштаба неблагодарность. Приговор, который они вынесли сами себе и теперь отбывают, барахтаясь в мире, лишенном надежды. Мире, который они сами и создали в тот день, когда за бесценок спустили с молотка самую дорогую победу в своей истории.
И земля носит на себе этот позор. И тишина после этого предательства оглушительнее любой войны».
