Это были мои первые летние каникулы после поступления в университет Осаки. Я приехал домой в конце июля, и уже через несколько дней полностью погрузился в привычную атмосферу тишины и покоя родных мест.
Наш дом стоял на окраине деревни, окружённой бамбуковой рощей, за которой виднелись горы и старый пруд.
Отец уезжал на работу рано утром, я же вставал позже, нехотя выпивал чашку кофе под треск телевизора и, не зная чем занять себя, отправлялся бродить по деревне и окрестностям.
Прогуливаясь по знакомым с детства улицам, я рассматривал дома с залитыми солнцем верандами, вслушивался в голоса, доносящиеся из окон, здоровался с прохожими и в конце концов добирался до стоящего на перекрестке магазинчика. Там покупал пачку сигарет, к курению которых приучился в университете, и шёл через рощу к пруду.
По утрам на берегу было безлюдно, лишь иногда, среди растущих вдоль воды лиственниц, виднелась согбенная фигура рыбака. Я садился на траву и закуривал.
Жизнь в Осаке, казалось, совсем отучила меня грустить. Ритм большого города, учёба, новые встречи и друзья не оставляли времени на воспоминания. Здесь же у пруда, в тишине, под сонное кваканье лягушек я думал об опустевшем после смерти матери доме, о знакомых с детства, но ставшими вдруг мне чужими домах, людях, о навсегда потухшем взгляде отца, об одиноком старике с удочкой...
От раздумий становилось нестерпимо тоскливо и одиноко, к горлу подкатывал ком. Готовый вот- вот расплакаться, я вскакивал с земли и, пиная ногами мелкие камешки, начинал расхаживать по берегу, громко насвистывая мотив одной из модных песенок. Моя показная весёлость привлекала внимание старика. Он отрывал взгляд от удочки и, улыбаясь, приветственно махал рукой. Грусть отступала, я махал рыбаку в ответ, ложился на траву, снова закуривал и принимался смотреть, как ветер уносит прочь длинные пряди сигаретного дыма.
В один из дней на берегу появилась госпожа Хасэгава. С нашей последней встречи она сильно изменилась. Похудела, ослабла и стала напоминать бумажную куклу — белое как снег, неподвижное лицо, чёрные, уложенные в идеальную причёску волосы, яркое кимоно, внутри которого, казалось, не было ничего, кроме воздуха.
Позади неё следовал слуга, держа над головой хозяйки зонт от солнца с бамбуковыми спицами. Когда они приблизились, я поднялся с земли и почтительным поклоном головы приветствовал их.
Госпожа Хасэгава кивнула и заговорила:
— Тебя зовут Иори. Я помню тебя. Что ты здесь делаешь?
— Гуляю. И... — я достал из кармана пачку сигарет и глупо улыбнулся.
— Это не место для молодежи. Сюда приходят грустить старики. Ты грустишь, Иори? — спросила она меня.
— Нет, конечно. Разве что совсем немного. Иногда, — по моему лицу вновь расползлась дурацкая улыбка.
— Молодым людям нужно занятие по душе, деньги, любовь, а грусть — нет, не нужна. Кажется, твой отец говорил, что ты учишься в Осаке. Жизнь в городе дорога́... — задумчиво произнесла госпожа Хасэгава.
— Да, но в выходные я подрабатываю официантом. Извините, мне пора возвращаться домой, — ответил я, чувствуя, как к горлу снова подбирается ком.
— Я не хотела тебя обидеть, Иори. Лишь попросить о небольшом одолжении, — в голосе госпожи Хасэгавы зазвучали тёплые нотки.
Она взяла меня под руку и повела к пруду. Дойдя до кромки воды, усыпанной мелкими камнями, она снова заговорила:
— Говорят, что этом пруду живут невинные души умерших. Поэтому сюда ходят старики. Надеются, что их близкие где-то здесь, рядом. Мой муж был замечательным человеком, а жена господина Адзиро доброй женщиной. Здесь ли они сейчас?
Я взглянул на старика с удочкой, и мне вдруг стало жутко от осознания того, что он приходит сюда с единственной лишь целью умереть и вновь соединиться с покойной женой.
— Мне нравятся полевые цветы. Но слуги постоянно заняты мной и домом. Все готовятся к моей смерти, — на густо напудренном лице госпожи Хасэгавы мелькнула тень улыбки. — Я хочу, чтобы ты приносил мне каждый день свежий букет. За это я тебе буду платить. Ты сможешь купить дорогой подарок своей девушке. У тебя есть девушка, Иори?
Только сейчас я заметил, что толстый слой белой пудры покрывает не только лицо этой женщины, но и руки, шею, грудь. Мне вспомнилась больная мать, чья кожа перед смертью походила на прозрачную рисовую бумагу.
— Какие цветы вам нравятся? — спросил я.
— Любые, Иори. Главное, чтобы ты приносил их каждый день. Теперь они быстро вянут рядом со мной, — она грустно рассмеялась и пошла прочь.
***
С того дня я каждое утро собирал на раскинувшихся за деревней полях букет лаванды или немофил и относил домой госпоже Хасэгаве. Иногда букет забирали слуги, напоследок вложив в мою ладонь несколько сотен йен, но чаще меня просили остаться и дождаться хозяйку в беседке.
Госпожа Хасэгава появлялась на веранде в сопровождении служанки и, опираясь на её руку, обходила сад. Сделав замечания садовнику по уходу за цветами, она отправляла служанку за чашкой чая и шла в беседку.
Пока я пил чай, она расспрашивала меня про Осаку, отца, университет, но лишь для того, чтобы после предаться своим воспоминаниям о покойном муже. В такие моменты её холодность исчезала, голос теплел. Она словно оживала, стоя на краю пропасти, в которую уже сделала первый и последний шаг. Мне было жаль её. Поэтому я ходил за цветами и сидел в этой беседке до тех пор, пока она не уставала и не уходила в дом.
Но в один из дней всё закончилось. Слуга открыл мне ворота, забрал букет и, вручив пачку купюр, сказал, что хозяйка велела больше не приходить, и что приехала её внучка Мэйко.
На следующий день госпожи Хасэгавы не стало.
***
В ту ночь меня мучали кошмары. Мне снилась мать. Она стояла за окном и что-то кричала. Её силуэт то приближался, то удалялся, теряясь в сумраке сада. Я открыл окно, чтобы впустить её, но вместо матери в комнату влетела огромная бумажная кукла с лицом госпожи Хасэгавы. Она нависла над кроватью, и воздух наполнился спутанным, тихим шёпотом. За окном мелькнул свет. Лицо госпожи Хасэгавы исказила гримаса неудовольствия, с покрытых морщинами щёк в мой рот посыпалась белая пудра. Я стал задыхаться и проснулся.
Погруженный в тишину дом молчал. Через распахнутое настежь окно в комнату проникала ночная прохлада. Я выглянул наружу и увидел на траве белый бумажный фонарик. Зашумели деревья, подхваченный ветром фонарик взмыл вверх и полетел к воротам. Вздохнув с облегчением, я закрыл окно и лег спать.
***
На похороны госпожи Хасэгавы нас с отцом не пригласили. Несмотря на страшный сон и запрет бывать в её доме, мне хотелось проститься с этой женщиной. Я собрал в лесу за деревней букет розовых космей и пошёл к пруду.
Там царила тишина. Молчали птицы, лягушки, цикады. Не было даже старика с удочкой. Оглядевшись по сторонам, я подошёл к воде и бросил букет в центр пруда.
— Иори? —раздался за спиной звонкий женский голос.
Я обернулся. В несколько метрах от меня, держа над головой зонтик госпожи Хасэгавы, стояла девушка в чёрном кимоно.
— Не помнишь меня? Я Мэйко. У тебя сигареты есть? Ненавижу похороны! — быстро проговорила она, сложила зонтик и мелкими шажками, стараясь не споткнуться об попадающиеся на пути камни, приблизилась ко мне. — Как же неудобно. Я должна ходить в этом наряде ещё несколько дней. Как будто бабушке уже не всё равно... Так есть у тебя сигареты?
— Привет, — я достал из кармана пачку, зажигалку и протянул Мэйко.
Она присела на один из камней, закурила сигарету и выпустила в воздух тонкую струйку дыма:
— Мы приехали всего три дня назад, а уже умираю от скуки. Ты поэтому сюда пришёл?
— Это ведь не навсегда, — сказал я и улыбнулся.
Её напускная дерзость казалась мне смешной, и в тоже время вызывала чувство нежности и сострадания. Когда Мэйко говорила, её по-детски припухлые губки вздрагивали, словно она собиралась расплакаться, а в глазах, обрамлённых накрашенными ресницами, виднелась какая-то тоска и обречённость.
Словно прочитав мои мысли, Мэйко выбросила сигарету и обвела взглядом берег:
— Когда я была ребёнком, бабушка рассказывала, что тут живут невинные души умерших. Иногда они встречаются, и тогда в воде отражается не одна луна, а две.
— Мне она тоже рассказывала эту легенду, — ответил я, глядя на рассыпанные по воде цветы.
— Знаешь, было бы весело прийти сюда в полночь с бутылочкой сакэ и посмотреть на духов, — в глазах девушки вспыхнул игривый огонёк. — Наверное, меня уже ищут.
Мэйко поднялась и потянула мне руку. Я пожал её маленькую, нежную, как лепесток, ладонь, и она ушла.
***
Вечером после ужина мы с отцом разошлись по своим комнатам. Я попробовал читать книгу, но все мои мысли кружились лишь вокруг Мэйко. Моя давняя детская влюбленность будто родилась заново. Мне вспомнились разноцветные бабочки, которых я мастерил из бумаги и подбрасывал под ворота её дома, и школьный автобус, где я садился позади Мэйко, чтобы смотреть как ветер играет выбившимся из причёски локоном...
В полночь, прихватив из запасов отца две маленькие бутылочки сакэ, я уже был у пруда. Мэйко стояла у воды. Одетая в лёгкое длинное платье, она походила на сказочного призрака, который, устав кружить над гладью воды, опустился на землю, готовый в любой момент снова взмыть ввысь и исчезнуть.
— Думаю, бабушка сейчас здесь, — не оборачиваясь произнесла она и провела рукой по воздуху, словно пытаясь нащупать что-то.
— И воссоединилась со своим мужем, как мечтала перед смертью. Ты услышала мои шаги?— я подошёл к ней и протянул одну из бутылочек.
— Я всегда слышу шаги — мамы, кошки, слуг, почтальона у ворот и твои, когда ты вечером ходишь по комнате. Мама говорит, что я странная и всё придумываю. А ты мне веришь? — спросила Мэйко.
— Верю, — ответил я и взял её за руку.
Дул мягкий прохладный ветерок, тёмная гладь пруда покрылась мелкой рябью. В дрожащей воде отразилась луна.
— Одна... — голос Мэйко стал грустным.
— Наверняка их было две. Час назад или совсем недавно — в ту минуту, когда ты взглянула на меня, — сказал я, чувствуя, что и сам в это верю.
Мэйко вдруг развернулась, прижалась ко мне и поцеловала. Я обнял её, но она тут же вырвалась из моих объятий, как вырывается из объятий взрослого капризный ребёнок, и убежала.
***
Следующей ночью мы встретились вновь. Так же стояли у кромки пруда, разглядывая покачивающийся на воде шар луны, пили сакэ и целовались. Я не сводил глаз с Мэйко, а она без остановки болтала. Рассказывала про закрытую школу, где учится, про мать, что постоянно следит за ней, про то, как станет жить, когда получит огромное наследство, оставленное ей бабушкой. Её глаза сияли от возбуждения, а тихий шёпот переходил в радостный громкий смех. Внезапно она разрыдалась:
— Мне так жаль бабушку! Ведь она там совсем одна. Я уеду, ты уедешь, кто будет приходить к ней?
— Она говорила, что её муж был хорошим человеком. Значит они сейчас вместе, рядом, — я крепко обнял Мэйко и прижал к себе.
— Его там нет! — закричала она. — Он всю жизнь любил какую-то женщину из Нагано. Я слышала, как об этом перешёптывались слуги.
— Глупости. Мало ли о чем сплетничают. Верь, он там, — сказал я и с нежностью коснулся губами её лба.
Она убрала мои руки и сделала два шага назад:
— Я вернусь, но позже. В другой день. Мать пьёт на ночь снотворное, но если меня поймают... Жди и слушай мои шаги, а я буду слушать твои...
Её силуэт исчез во тьме, и я остался один.
***
Ожидание превратилось в муку. Работа в саду, выполнение поручений отца и просмотр спортивных передач отвлекали от мыслей о Мэйко лишь ненадолго. В надежде увидеть её хоть мельком, я бродил по улицам, несколько раз за день заходил в магазинчик, аптеку, но всё напрасно.
В одну из ночей я набрался смелости, подошёл к воротам её дома и приоткрыл их. Во дворе никого не было. Луна, застывшая над крышей, озаряла веранду и кусты азалии, на которых висели белые бумажные фонарики. Я взглянул на тёмные окна, сад, откуда не доносилось ни звука, закрыл ворота и направился к пруду.
***
Ночь была тёплой и безоблачной. Над водой клубился туман, из зарослей вереска доносилось мерное стрекотание одинокого кузнечика, в воздухе пахло влагой, илом и первыми осенними цветами.
Лёжа на траве я считал вспыхивающие на небе звёзды. Одна, вторая, третья... Веки вдруг потяжелели, кузнечик смолк, и над прудом прокатился странный, напоминающий крик, смех.
— Иори...
Я повернул голову в сторону пруда. Над пеленой тумана показалась верхушка зонтика с бамбуковыми спицами, послышались всплески воды и шлёпанье чьих-то ног по мокрому песку.
— Иори...
Из белёсой дымки появилась госпожа Хасэгава. Её холодные пальцы вцепились в мою руку и потащили к воде. В нос ударил запах гнилых кувшинок, я вскрикнул и открыл глаза.
Звёзд на небе стало больше, но всё так же мерно стрекотал кузнечик, и лишь глухой стук сердца напоминал о приснившемся кошмаре. Светящийся в темноте циферблат наручных часов показывал час ночи, и стало ясно, что Мэйко не появится и сегодня. Быть может, мне нужно научиться слушать её шаги, и тогда она вернётся.
Эта мысль показалась мне забавной, я закрыл глаза и представил, что лежу посреди деревенской дороги. Первой, вздымая пыль тощими рыжими лапами, мимо меня промчалась собака, затем, недовольно оглядев мой городской наряд, рядом прошёл аптекарь, за ним торговец, подволакивая ногу, и наконец я услышал Мэйко...
Услышал, как ветер треплет её волосы, как звенит золотая ниточка браслета на запястье, как роса опадает с травы, по которой она идёт маленькими, осторожными шажками, её тёплое дыхание. И острую, как иголка, боль в шее...
На мгновение звёзды потухли, пруд запрыгал в глазах и исчез. Мои глаза снова открылись, и я увидел, что парю над водой. Мэйко стояла возле моего тела. Затем огляделась по сторонам, подошла к кромке пруда, провела рукой по воздуху и побежала в деревню.
Мой крик смешался с шорохом листвы. Я попытался опуститься на землю, но ветер трепал моё невесомое тело из стороны в сторону, унося всё дальше от берега и глади пруда, где в дымке тумана бродила госпожа Хасэгава. Она подняла вверх заплаканное лицо и с грустью помахала мне вослед...
