Притча

Жил-был Муравей. И он очень любил работать…

Каждый день, с утра пораньше начинал работу весёлый и счастливый Муравей.

Была у него хорошая производительность и был он весёлым и счастливым.

Пролетал как-то мимо Шмель. Посмотрел на весёлого и счастливого Муравья и решил, что Муравей не может работать сам по себе, и поэтому Шмель создал фирму, а себя назначил генеральным директором.

Счастливый Муравей продолжал работать! И деятельность фирмы была успешной, но…

Решил генеральный директор фирмы Шмель, что кто-то должен контролировать работу Муравья. Так была создана должность надсмотрщика и нанят Навозный Жук.

А счастливый Муравей продолжал работать!

Самой главной заботой Навозного Жука была задача организовывать работу Муравья. И заставил он Муравья составлять отчёты о ежедневно проделанной работе.

Счастливый Муравей работал и составлял ежедневные отчёты!

Вскоре понадобилась должность секретаря, который бы помог Навозному Жуку в чтении и регистрации отчётов Муравья. Поэтому наняли Паучиху, которая классифицировала документы и отвечала на телефонные звонки.

А счастливый Муравей все работал и работал…

Шмель был очень доволен отчётами Навозного Жука и запросил дополнительные отчёты, прогнозы и расчёты различных показателей. Появилась необходимость нанять Таракана в качестве ассистента Навозного Жука.

…А также купить компьютер и цветной принтер.

Вскоре производительный и счастливый Муравей начал жаловаться на все отчёты, которые должен был предоставлять. И всё менее веселее ему становилось…

Генеральный директор Шмель понял, что необходимо принимать меры.

В итоге на месте, где работал продуктивный и пока ещё весёлый Муравей, был создан Департамент. На должность руководителя Департамента был назначен Кузнечик. Он соорудил себе современный кабинет и оборудовал его соответствующим образом.

Новому руководителю Департамента понадобился ассистент, который помог бы ему в подготовке стратегических планов и составлении бюджета Департамента, в котором работал продуктивный и всё ещё весёлый Муравей.

Но Муравей уже не пел, как раньше, и становился более раздражительным…

Однажды генеральный директор Шмель, посмотрев на цифры, понял, что Департамент, где работает Муравей, не является уже таким же рентабельным как раньше.

Подумав, Шмель решил нанять в качестве консультанта Сову, для проведения диагностики фирмы. Сова просидела три месяца в фирме и после изучения состояния дел выдала заключение: «В Департаменте слишком много персонала!»

Следуя совету консультанта, провели сокращение численности персонала. Муравей оказался первым в списке, так как в последнее время был всем недоволен.

В посёлке было круглый год настолько чисто, что местных огорчал даже тёплый летний дождик. Эстонская аккуратность — притча во языцех, хоть коренных эстонцев в посёлке всего трое. Да и те обрусевшие полностью. А так все тут русские, военачальники прошлых времён, соратники не то что Будённого — самого Чапаева. Здесь живут как бы бивуаком на привале, вроде ожидая, когда долг позовёт. Но в реальности уже падая вверх: дальше служить некуда, воевать не с кем, награды все добыты. И вот развлекаются, как могут, в этом симпатичном пансионате: линии на глобусе двигают до драки, про политику спорят до бойкотов, нормативы армейские сдают на слабо.

Вдруг, июньским знойным дождём, когда все на крылечках цокали языками, осуждая размытые палисадники, в этом райском уголке объявился странник. Монах-иезуит. Ряса балахонная, мешочек тканый, руки накрест с бренькающими чётками, лица из-под капюшона не видно. В посёлке много кто бывал проездом, на перевале до Таллинна или до прочей прибалтийской Ривьеры. Йог, щуплый, как ветка; экзот-наследник с золотыми тату на лице (прозванный Маугли) с ручным тигрёнком; делегация шумных кубинцев с бубнами — это из последних гостей. Но какой-то иезуит непонятный? Не совсем естественное что-то в нём было, словно ожила картинка, выдранная из энциклопедии.

Однако иезуит оказался самым настоящим. Никого не спрашиваясь, явно не уважая порядков, в первую ночь монах запахнулся в рясу, подложил под голову свой тючок и спал на скамейке возле песочницы. Ровно под надписью "Вы сейчас здесь" на самописной карте посёлка, размещённой на фонарном столбе. Патруль только руками развёл и перешёл от небывалости события на эстонский.

С лучами зари монах принялся проповедовать, широко шагая по посёлку. Он размеренно напевал на латыни (наверное) и как бы выбрасывал чек за каждый куплет на чётках, словно земные дела на деревянных конторских счётах обсчитывал... Самые старшие генералы, обучавшиеся ещё в царских гимназиях, попробовали его остановить, но всем скопом вспомнили на латыни только несколько крылатых выражений. Объявив же окружённому монаху, что человек человеку — волк, смущённо ретировались.

К обеду монах, оккупировавший песочницу, положил на жёлтую горку здоровый камень с надписью. И ушёл петь снова. Надпись посельчане кое-как перевели, она гласила: "Здесь будет храм". Вконец растерянный генералитет удалился в экстренно созданный штаб и продымил насквозь весь сельсовет своими цигарками. Выкуренный через окно председатель, человек дисциплинированный, из дома вызвал пожарную команду, милицию и районное начальство. Которые прибыли на пяти машинах — и совершенно напрасно. Иезуит канул, бросив своё одеяние, вещмешок, чётки прямо в песочнице. На срочном построении всего посёлка также не досчитались одной молодой жены, одной совершеннолетней дочери, щенка, котёнка, хомяка и блудливого попугая. Куда отправился этот ковчег — тайна интимная, защищаемая минимум одним мужем и одним отцом.

Однако песочницу в ходе следствия разворотили. Под камнем, положенным иезуитом, неглубоко копнув, нашли тяжёлую закрытую колбу из радужной слюды с перламутром. В колбе цвёл красный каменный георгин искуснейшей резьбы. На постаменте под цветком, из серого в жилках камня, выпирали толстые буквы: "Всякая победа есть поражение". Это изречение перевели без словаря, вспомнив и греческий аналог про долю фиаско в любом триумфе. А пытливые местные дети больше всего оценили не финт с колбой. Их поразила перемена на карте, висевшей под фонарём. Надпись над круглой красной точкой, горевшей внимательным глазом, теперь гласила: "Я всегда здесь". И выглядела так, будто никто её отродясь не менял.

Необычный храм на месте песочницы стоит больше тридцати лет. Строился уже на частной земле, сразу с оградой, похожей на поднятые к солнцу клинки мечей рыцарей-тамплиеров. Кто там служит, кто туда ходит, и "всегда" ли он "здесь" — вопросы, ответив на которые почувствуешь себя обделённым непостижимостью Вселенной. Ведь нельзя было достать георгин, не разбив колбы. Не ощутив фиаско в этой пирровой, в общем-то, победе.

Задиристый чёртик он из литературной сказки или злокозненный бесёныш из считалочки — эти зачины меня не устраивали своим примитивом. Мой Шишел-Мышел прибыл в сером гладком кофре с иностранными наклейками. Вместе с болгарской роднёй, с которой мне нужно было уехать, чтобы учиться в университете в Софии. Там меня ждали на спецотделении высшей математики: я решил какое-то уравнение, попавшее в школьную задачку под тремя звёздочками. Клянусь, это вышло абсолютно по наитию, что-то будто щёлкнуло в голове — и я увидел, как переставить переменные, чтобы в результате вынести за скобки всё лишнее...

Поразив математичку до аплодисментов, я не сразу понял, что случилось. И почему теперь — на меня, середняка, не имеющего ни к чему ни склонностей, ни способностей, — на меня претендуют вузы со всего соцлагеря. Это вызывало страх и отторжение. Потому как больше университета я боялся лишь другого особого социума — армии.

Я был приёмным ребёнком, о чём знал, ничуть не томясь неизвестным прошлым. Я полюбил свою квартирку и своих людей, как подобранный щенок, выросший в верного сторожевого пёсика. Преданный я ценил то, чем обладал, не покидая дома надолго никогда в жизни. Не любил, даже подростком, вечеринок на стороне, компаний с чужих "квартирников". Был научен страхом. Однажды (лет в шесть или около того) меня оставили у близких родственников ночевать. Оказавшись один в чужой спальне (причём типовой, вылитой родительской), я ощутил такое липкое зло, сползающее ко мне со стен, идущее по полу, шуршащее на диване газетами, что впервые заставил вести меня домой. Ночью, пешком — но я был счастлив, в отличие от сонного дядьки. Который, правда, был слишком мил для этого мира. (А вот тётка, кобра, шипела, собирая меня в коридорчике: отребье приютское, кто ж тебя родил-то...)

Теперь же начиналась моя взрослая жизнь. Неумолимо сиротская и напоминающая интернат, который я не могу помнить! Меня забрали младенцем. Мама с папой оба плакали, но и гордились, что вырастили "феномена", которым я себя не чувствовал ни секунды... Причём я пробовал решать и другие экстраординарные примерчики: ничего похожего на то озарение не происходило. Может, от нервов, конечно.

И тут, в жарком аду предстоящего отъезда, из модного чемодана на мою руку вылез маленький мышонок. Самый обычный, серенькой мышкой сновавший где-то по багажным отделениям, а теперь бесстрашно и смышлёно смотрящий на меня.

— Шишел-Мышел, плакса вышел, я иду искать!

Мышонок проворно побежал к буфету из болгарской, кстати, мебельной стенки в зале. Уселся около нижнего ящика. Я его открыл и увидел свою "приютскую" папку с документами: мать (27 лет, воспитатель) упала в метро, я родился, но она не выжила. Отец — прочерк, дефис, тире. Ноль за скобками, нерешаемое уравнение.

— Шишел-Мышел, прятки брось, затаимся, пятки врозь?!

Но мышонок побежал дальше, к рассохшейся уже маминой шифонерьерке.. Я открыл ему скрипучую створку и полез за ним калачом, забыв, что мне не семь, а семнадцать. Полупустой шкаф с трещинами пропускал свет. Кроме того, у задней чёрной стены, похожей на старую грифельную доску, валялся фонарик. Который надо крутить вручную. Я накрутил, ослепив пискнувшего бархатистого мышонка и увидев, что стенка вся в меловых разводах. Мелки в коробке лежат здесь же, где я их бросил десять лет назад.

— Шишел-Мышел, всех нашли, или гости не пришли?

Нет, все пришли. На другой день, с милицией, куда обратились от испуга, что я сбежал из дома. Меня нашли в этом убежище крепко спящим. Разорванные в клочья моя папка с биографией и билеты до Софии (я их украл из кофра, когда встретил мышонка) рассеялись по низу.

А на чёрной стене, супротив створок, было выписано двойным мелком, с обводкой, историческое: Е=mc2. Родители в квадрате, мышонок и что-то вроде "моя судьба" в нескольких вариациях. В итоге я вывел: C=m (E - c). Одни родители, один мышонок-подсказчик, один я — без вариантов.. "Во гений, твою ж налево", — сказал сержант милиции, далёкий от теории точных наук, но меня таки обнаруживший.

— Шишел-Мышел, я-то вышел, а ты где торчишь да в стенку стучишь?..

Мышонок долго и тайно жил у меня, откликаясь на Шишела-Мышела, запах сыра и лёгкое скребыханье по стене. В прятки мы больше не играли, я всё нашёл. И не терял, отучился в Москве. В литинституте, но занялся оборудованием для полиграфии, первыми советскими копировальными аппаратами не хуже "ксероксов". От уравнений и формул улавливаю и сейчас попеременно: токи, нагрузку и просветление, как от транквилизаторов. Однако стремлений решать или доказывать их не имею.

— Шишел-Мышел вызнал дело, плюнул, вышел — надоело.

Имей смелость и живи уже как хочешь! Что ж, кажется, так я и прожил.

Почти два года мы сидели рядом на каждом крупном совещании. Я в роли секретутки с бумажками, планктон из финсчетного отдела. Он - целый кит, ведущий аналитик. И за эти двадцать месяцев только один раз он показался мне живым человеком. Когда учредители заговорили о выходе компании на биржу, перераспределении пакета акций, этот могучий «кит» аж подскочил. А водянистые глаза его, вечно полуприкрытые, раскрылись от азарта. Ого, думаю, как бы ты нас не продал всех с потрохами... Так года не прошло, как нашей торговой сети не стало. Мы, мелочь, все таскаемся по судам, зарплаты свои выбиваем. Он - под судом, за мошенничество и растрату.

Слухи до нас доходят невероятные. На одной из его квартир, оформленных на подставное лицо в глубокой провинции, находят золото в слитках. В коробках из-под шоколадных конфет, все слитки в фирменных обертках... На другой - коллекции исторических древностей с эротическим и садистским подтекстом. А потом наступает какая-то нездоровая тишина, даже наши разбирательства по зарплатным долгам откладываются. И тут меня вызывают повесткой: в качестве свидетеля по ст. «Умышленное убийство двух или более лиц» и еще нескольких, в том же духе.

Он убивал женщин в разных домах, скупаемых по заброшенным поселкам и хуторам. Наносил, руководствуясь неизвестными религиозно-оккультными соображениями, каждой по одной ране. Крупный разрез в форме месяца на груди, под левым соском. Использовал свежую кровь для совершения церемониальных действий и жертвоприношений каким-то идолам. Затем накрывал живого человека саваном (специальным, с каббалистическими знаками) и исчезал... Обнаружены останки нескольких жертв разных лет. Эти эпизоды он уже признал. Могу ли я показать что-то по установленным фактам? Не знаю ли, кто и как похищал для него женщин? Уж не вы ли ему помогали? Люди говорят, ближе вас у него никого на работе не было.

Меня тошнило у следователя, потом в туалете отдела, потом в такси... Я всё вспоминал, как он сидел на этих совещаниях. Как восковой истукан, обрюзгший и бледный. С нависшими кожистыми веками, почти безбровый, безресничный. Всегда с пустыми руками, поставленными локтями на столешницу и сложенными в замок. Никаких бесконтрольных подрагиваний, зевков, кашля...

Он поздоровался со мной один раз в жизни, когда только пришел к нам работать. Мы столкнулись в холле: я покупал кофе в автомате, а он сидел у раздернутого и открытого окна, ожидая вызова боссов. Я слыхал, что это какая-то новая звезда. И спокойно подошел со своим нищебродским «эспрессо» за 20 р. Тогда-то и увидел его излюбленную позу, локтями на стол, где над лакшери-манжетами с запонками из граната вылезали веревочки бинтов. Обычные медицинские бинты схватывали оба запястья и заканчивались узлами с длинными махристыми концами. Как будто человек вены резал или увечил себя, после неумело перевязав. Но он понял, на что я пялюсь, моментально. Встал, подал руку, даже сказал что-то о перспективах компании. Дальше - ни слова, никогда. Только держал на виду, настояв, чтобы именно я был секретарем при нем, когда нужно. Бинтов я больше не замечал.

Следователь в ответ на это мое единственное воспоминание сказал, что у него обе руки до локтей в мелких порезах. Вероятно, элемент ритуала.