Сергей Николаевич считал себя жертвой обстоятельств. В свои пятьдесят он был похож на большого, неуклюжего ребенка, застрявшего в теле взрослого мужчины. Его мир – это старый, но крепкий дом в восьмидесяти километрах от Москвы, где воздух был густым от запаха лаванды и чего-то неуловимо затхлого. И его мать, Анфиса Петровна. Она была маленькой, сухонькой, но ее воля висела над домом, как стальная балка. Сергей жил по ее правилам. Женщины? Они были временными развлечениями, "блядством", как он презрительно называл редкие ночи в столице или дистанционные свидания. Но он хотел семью. Мир. Благополучие. Жену, которая переедет к нему, в этот дом, и наведет здесь тот самый порядок и покой, о котором он грезил.
Однажды, после особенно неудачной попытки сойтись с "неряхой" из Москвы (та посмела не вымыть чашку сразу после чая), Сергей Николаевич встретил Ирину. Она показалась идеальной: тихая, работящая бухгалтер, без детей, с квартирой в спальном районе, но без иллюзий насчет столичного гламура. Она искала надежности. Сергея ее скромность обнадежила. "Наконец-то," – подумал он.
Приглашение на выходные в загородный дом Анфиса Петровна встретила молчанием. Но Сергей почувствовал ледяную струю, пробежавшую по спине. "Только не устраивай сцен, мама," – буркнул он, избегая ее взгляда. "Я хочу семью".
Ирина приехала в субботу утром. Дом встретил ее гнетущей тишиной и пронизывающим холодом, несмотря на печь. Анфиса Петровна появилась как тень. Сухое "здравствуйте", взгляд, скользнувший по Ирине, как по неодушевленному предмету. Обед прошел в мучительном молчании, прерываемом только стуком вилок. Ирина попыталась заговорить о погоде.
"У нас тут своя погода," – отрезала Анфиса Петровна, не глядя на нее. – "Сергей, передай хлеб. Этот нарезан слишком толсто. Неужели нельзя было купить нормальный?"
Сергей покорно протянул хлебницу, его лицо покраснело. Ирина почувствовала неловкость. Позже, когда она поставила свою сумку в углу гостиной, Анфиса Петровна вдруг вскрикнула:
"Кто это поставил эту рвань тут? Весь пол загадила!"
Сумка была чистой, кожаной. Ирина осторожно подвинула ее. "Извините, Анфиса Петровна, я…"
"Не надо тут извиняться!" – зашипела старуха, внезапно оказавшись вплотную. Ее глаза горели холодным огнем. – "Здесь порядок! Не в вашей московской помойке! Тут вещи ставят на место! Или вы тупая, не понимаете?"
Ирина отшатнулась. Сергей встал, но не сделал шага. "Мама, ну что ты… Ирина же не знала…"
"Не знала?!" – Анфиса Петровна резко повернулась к нему. – "А кто должен знать? Я? Я тут хозяйка! Или уже нет? Эта… тварь приехала и сразу все перевернула?!" Ее голос сорвался на визгливый мат, слова, как грязные комья, полетели в Ирину. "Убирай свою ***ную сумку, ***! И сама вали отсюда! ***! Кому ты тут нужна?!"
Ирина окаменела от шока и унижения. Она посмотрела на Сергея. Он стоял, опустив глаза, лицо его пылало, кулаки были сжаты, но не от гнева на мать, а от стыда и ярости, направленной, казалось, на Ирину – за то, что она спровоцировала.
"Сергей…" – прошептала Ирина.
"Чего еще я должен?!" – вдруг рявкнул он, поднимая на нее воспаленный взгляд. – "Чего?! Я тебя привез, маме представил! А ты? Сумку поставила где попало! Маму довела! Она же нервничает! Чего ты от меня хочешь?! Чтобы я маму за тебя обижал?!"
Логика его слов была чудовищной. Ирина поняла: он искренне верил, что виновата она. Что она нарушила хрупкий "лад", который обязана была хранить… женщина.
"Я… я уеду," – еле выговорила она, хватая сумку. Руки тряслись.
"И правильно!" – прошипела Анфиса Петровна, внезапно успокоившись. – "Мусор сам выносится."
Сергей молчал, тяжело дыша. Когда Ирина прошла мимо него к двери, он схватил ее за руку. Его пальцы были горячими и влажными.
"Ты просто не умеешь ладить!" – прохрипел он ей в лицо. – "В Москве писечек полно! Найду нормальную! Которая понимает, что за лад в доме отвечает жена! Которая подстроится! Простит! Поймет маму!"
Ирина вырвалась и выбежала на холодный воздух. За спиной захлопнулась дверь. Она бросилась к своей машине, чувствуя на себе тяжелые взгляды из окон. В доме воцарилась тишина. Анфиса Петровна подошла к Сергею, погладила его по взмокшей щеке.
"Вот видишь, Сереженька? Все они одинаковые. Ленивые, наглые, неблагодарные жопы. Никто тебя не достоин. Только мамочка."
Сергей кивнул, облегченно вздохнув. Гнев уходил, оставляя привычную пустоту и странное успокоение. Мама права. Ирина не смогла. Не захотела понять, простить, подстроиться. Не удержала очаг, который даже не успел разгореться.
"Да, мама," – пробормотал он. – "Ты права. Надо терпеть и прощать. Дружить."
Он подошел к буфету, где стояли десятки фарфоровых слоников – подарки "неудачливых" пассий прошлых лет. Некоторые были со сколотыми хоботами или ушами – "случайно" уроненные мамой. Сергей взял в руки нового, еще целого слоника. Ирина забыла его. Он поставил фигурку в конец ряда, аккуратно поправив. Завтра он снова заглянет на сайт знакомств. В Москве ведь полно молодых девок, при жилье и при работе, мечтающих о личной жизни. Ассортимент широкий.
Он взглянул в темное окно. На мгновение ему показалось, что в отражении, прямо за его спиной, стоит не только мама, но и череда других женских силуэтов, бледных и безмолвных. Все они не смогли. Не захотели терпеть. Не поняли его и маму. Не дали ему того мира и благополучия, которых он так заслуживал.
"Чего еще я должен?" – тихо спросил Сергей Николаевич свое отражение и силуэты в окне. Ответом была лишь глубокая, сырая тишина дома, впитавшего слишком много слез и гнева, чтобы отдать хоть каплю тепла. Дома, который был его крепостью, тюрьмой и единственной истинной любовью. Дома, который всегда был голоден, но никогда – для жены.
