Это было какое-то дурацкое утро. Часов 7, наверное. Бар закрылся в 6 утра, и мы шли с каким-то пацаном — к кому-то, у кого точно есть пиво. По идее, должно было быть тепло — лето же, — но солнце было там, над тучами, а тут было как-то не рыба не мясо. Небо как на молнию было застёгнуто, и было ощущение, что день так и не начнётся. Зябко было, сыро по-утреннему, да и похмелье потихоньку накатывало уже.
И шли, главное — спорили, какая тройка лучше: 80-х годов, вот эта бОрзая, или новая уже, пузатая. Ну, а о чём могут утром пьяные незнакомые люди говорить? О бессмысленной херне. Тем более, что ни у меня, ни у него БМВ никогда не было. С нашими гололёдными зимами она вообще бессмысленная — с её то задним приводом. И мне это пиво уже даром не надо было, но как-то неудобно было вот так развернуться молча и пойти домой. Хотя мог — у меня перед ним не было никаких обязательств.
Мы знали о существовании друг друга, так как жили в одном районе, а там все рожи примелькались, и ты хочешь-не хочешь — визуально всех знаешь. Ещё и пятый этаж без лифта — заняться мне больше было нечем, ага. Но пришли уж, так пришли — чего уж теперь.
Это была такая типичная двушка холостяка. Не грязно, но как-то пусто. Ну, есть что-то особенное в хате, где мужик живёт один. Какое-то сиротливое полотенце в ванной, какие-то нелепые джинсы на диване и майка — видимо, подготовленные на завтра. На кухне нет скатерти. Никогда толком не понимал её значения, но когда её на столе нет — какая-то картина кухни неполная.
Моего подельника по утреннему алко-марафону на первой же бутылке пива сломало, и он рухнул на те самые джинсы с майкой на диване, свернулся эмбрионом и мгновенно заснул.
Хозяин квартиры был молодой, такой рассудительный, вежливый, но что-то в нём было странное, что-то неправильное, непривычное. Он высокий был, ну, 190 точно — и на нём вязаный свитер висел, как на швабре. Было очевидно, что он очень худой, даже как-то болезненно. А ещё у него были очки с сильными диоптриями, и это мешало определить возраст. Это он уже по ходу пьесы сказал, что ему 22 — и в это сложно было поверить. Он был такой полулысый. Ну, так бывает, что пацаны рано лысеют. По бокам и сзади ещё что-то колосилось, а сверху — как на колене: несколько нелепых волосин.
Может, ему надо было как-то выговориться, а может, ему просто нечего было больше рассказать — и он монотонно так, как бы и не особо мне, смотря куда-то в пустоту, начал рассказывать, что и батя его тоже так умер. Я настолько далёк от наркотиков, что сначала про рак подумал. Он рассказывал, как застал батю в ванной за потреблением, и тогда тот ему в первый раз рассказал о своей зависимости. Не знаю, насколько это было мудрое решение, а может, просто вынужденное, но он рассказал совсем молодому пацану всё.
Ну, казалось бы, твой отец умер у тебя на глазах, и ты знаешь — от чего. Ты знал всё в подробностях несколько лет и видел, как он сохнет и угасает. Как, после всего этого, поднялась рука взяться за то же самое?.. Я, понятное дело, никаких вопросов ему не задавал — я их задавал себе, пока он продолжал неспешно так, без особых эмоций рассказывать, что он медленно, но уверенно умирает.
Он даже делал какие-то лирические отступления и пару раз улыбнулся, видимо, вспоминая себя в прошлом. Что-то про гитару там было — мол, рок-музыку любил, даже увлекался, коллекционировал альбомы чьи-то. Но всё продал, естественно. Дома, судя по всему, осталось то, что уже не продать никому.
Зрение начало падать где-то год назад — говорит — очень резко, и чем дальше, тем хуже. А свитер — батин, кстати, — тут он впервые на меня посмотрел — мол, важная информация, которую он хотел отметить как-то особо. У него кожа была очень белая и очень сухая. Он мне даже чем-то мумию напоминал. У него так кожа была натянута, что кадык выпирал как-то прям неправдоподобно. Может, это я уже себя накручивал, может свет от лампочки так падал, но выглядел он на 35, но никак не на 22.
Ещё запомнились эти костяшки на пальцах рук — между фаланг — они тоже торчали как-то неестественно. Он час, наверное, мне всё это рассказывал — помню, что магазин уже открылся, и туда потянулись бабули, алкаши и прочие ранние пташки. Меня начало рубить уже, и я, как бы извиняясь, сказал ему, что надо идти. Я взял у него номер домашнего телефона, чтобы завтра или сегодня проснуться и занести деньги за пиво. Он отнекивался, мол, что там эти копейки, но я не люблю вот этих вариантов, когда пришёл к незнакомому человеку, выпил пива — и бывай здоров.
А он умер. Я потом долго у себя в голове прокручивал его разговор, эти обречённые нотки вспоминал, но как-то, чтобы вот так — раз, и умер — было очень сложно у себя в голове уложить. Это лет 20 прошло с тех пор, а я до сих пор помню его суховатый голос, помню, как он перебирал пальцами по столу, видимо, не контролируя этот процесс. Этот висящий на нём свитер, в котором его батя умер, и одинокая лампочка без плафона на кухне.
Фото случайное из интернета
