Если ваше раннее детство тоже пришлось на советские годы, не помните, как вы в то время воспринимали немецкую нацию?
Хорошо помню, что лет с трёх и до семи-восьми, то есть примерно с 1986 по 1991, слова «немец» и «фашист» были для меня абсолютно тождественны. И оба они выражали эсхатологический образ врага.
Немцы, немцы, немцы
На нас напали немцы
Нас убивали немцы
Немцы наши враги
Не помню, кто впервые рассказал мне об этом. Кажется, это сакральное знание было со мной изначально. Оно вливалось с материнским молоком и вместе с понятием о Ленине – нашем вожде – оседало во внутренних органах, накапливаясь постепенно с каждым новым приёмом пищи. Ленин и немцы были для меня такими же элементами повседневной реальности, как папа и мама, как конфеты и санки, как кубики и колготки, как ангелы и черти. Впрочем, последние сосуществовали в основном с прабабушкой, и закрепиться в моём ментальном поле, несмотря на все её усилия, так и не смогли.
Война в такой системе координат понималась как самое страшное из когда-либо случавшегося на Земле. Она была повсюду, от неё нельзя было уберечься. О ней говорили дома и в песочницах, на лавочках и в ходе застолий. В неё играли дети, её носили на пиджаках взрослые. Она подстерегала на полках Детского мира, поучительно смаковала себя в детском саду, горбилась заросшими холмиками бомбоубежищ и приходила в гости пластмассовыми подарками. Она без стеснения показывалась с экрана в виде бомбёжек малюсеньких городков, чёрных разрывов пузатых бомб и громадных клеток, забитых обувью и человеческими волосами. Вместе с несущими её немцами война была неотъемлемым атрибутом повседневности.
Эсхатологический ужас притупляла лишь надежда, что та война была мировой, а стало быть, последней в истории человечества. Ведь «мировая» – значит та, после которой наступает вечный мир. Предательское порядковое числительное в названии несколько сбивало с толку и настораживало. Видимо, со второй попытки помирились уже окончательно. Ну правда, ведь больше-то с тех пор никто ни с кем не воевал. Надо ли говорить, в какое отчаяние повергло меня безжалостное разъяснение папы: «Нет, мировая – это когда весь мир воюет». Никогда больше не боялся я смерти так сильно, как в детстве.
В один майский день 1989 года было солнечно и тепло. Нашу группу вывели на прогулку во двор детского сада. Я в одиночестве бродил под распускавшимися кустами и вдруг в ясном весеннем воздухе разнёсся тоскливый металлический звук. И ещё раз, и ещё, каждые десять-пятнадцать секунд, будто кто-то с удручающей периодичностью ударял металлом о металл. Эхом разносясь по окрестным палисадникам, он, казалось, появлялся ниоткуда, прямо из моей головы. И я почему-то решил, что этот звук оповещает всех о начале войны. Вот прямо сейчас опять пришли немцы и теперь в любую секунду налетят их самолёты и забросают нас бомбами, и весь мир покроется чёрными взрывами, и наступит вечная ночь. Кажется, целую жизнь метался я в смертной тоске по всему саду. Никому больше не было дела до этих ударов.
Как можно было считать немцев за людей после всего этого? Когда по телевизору рассказывали, как Горбачёв встречался с канцлером Колем, я был в недоумении. О чём нам говорить с фашистами? Их надо уничтожать. Взрослые обсуждали прелести немецких автомобилей. Как можно восхищаться техникой фашистов? Они что, предатели? В некоторых выпусках передачи «Детский час» вместо уроков английского языка с инопланетянином Маззи мне подсовывали немецкий с Йоханнесом Шульцем. Да что ж такое!
Как-то мне купили две модельки самолётов для склеивания. «Гэдээровские, - сказал папа. – Из Германии. Значит, качественные, не то, что наши». «Фашистские!» - ужаснулся я.
В одном наборе был истребитель Су-7.
- «Су» – потому что его построил авиаконструктор Сухой.
В другом - гидросамолёт Бе-6.
- «Бе» – значит Бериев, не путай с Берией - сталинским палачом.
- А Берия – он немец?
Так я впервые услышал о Берии. О Сталине я знал уже давно. Его портретик висел в коридоре у маминой родни возле двери в туалет, под выключателем.
- Это мой дедушка?
- Это товарищ Сталин – враг народа.
- А он почему здесь висит?
- Так это он сейчас враг народа. А раньше он знаешь кто был? Отец народов.
Одна воспитательница пыталась понизить градус: «Ребята, запомните, если вас кто-нибудь спросит, мы воевали не с немцами, мы воевали с фашистами». Но это помогало мало. Дети играли в «наших» и «немцев». Чапаев, как и неуловимые мстители, сражался с немцами. Бумбараш, Джеки Чан, Александр Невский и Индиана Джонс – все их противники были немцами. Отец рассказывал, как ещё в шестидесятых, гостя у родственников в Абхазии, он попал в деревенский клуб. Показывали мексиканский приключенческий фильм о временах Второй французской интервенции. Босоногая шантрапа, просочившаяся на сеанс через окна, и живо переживавшая сюжетные коллизии, сходу окрестила главных героев-мексиканцев «нашими», а их французских антагонистов, разумеется, «немцами».
«Немецкий крест» был самым зловещим сакральным символом эпохи. С большим трудом едва-едва он нейтрализовывался и отчасти искуплялся нашей звёздочкой. Знаменитый перестроечный тезис «Ленин – гриб» - детский лепет в сравнении с вторично за столетие набиравшим обороты: «Ленин – немецкий шпион». Вот он - самый фантастический оксюморон моего детства. Не пожелаю никому такого когнитивного диссонанса.
А отец мечтал навсегда уехать из «совдепии» в Германию.
- К поганым фашистам?
- Да это не те немцы. У них лучшие в мире дороги и машины.
Вот какую картину мира формировала тогдашняя пропаганда.
А как она воздействовала на вас?
И как обстояло у тех, чьё детство выпало уже на ельцинские годы?
И какое теперь место в сознании ваших детей занимают немцы, война и свастика?
