Больница + Онкология

Я могу представить, что за всеми этим "благолепием" и "современностью" стоит всё та же бюрократия и неповоротливость, которая была и десятки лет назад. Где врачу надо подписать сотни приказов, написать сотни отчётов и тд. Строгая отчётность и при этом полное разгильдяйство. Как оно и бывает.

Всё делается "для удобства". Только кого? Когда я несколько месяцев назад писал про проблему "всё будет в электронном виде", даже не задумывался - куда ещё можно в этом электронном виде придти. Как оказалось, с недавнего времени в поликлиниках даже запретили результаты анализов выдавать для предоставления в больницы. "Всё будет в электронном виде, а если надо на бумаге - идите на три буквы (mos.ru) и оттуда печатайте. Наверное особо это удобно людям глубокого пенсионного возраста и немощным.

Всë тоже злосчастное 13 Февраля.

После звонка, сообщившего, что всë закончилось, первые минуты были просто непередаваемым. Чувство неверия, обречённости, расстройства. Мысли, зависящие от уровня сентиментальности, вплоть до идеи "может это чья-то идиотская и подлая шутка? Или ошибка?".

А ведь только пару дней назад я хотел всеми правдами и неправдами попытаться договориться с кем-нибудь. С главврачëм, заведующей реанимации, чтобы лично приехать и попытаться увидеть маму. Хоть и понимал, что это абсолютно невероятно. В реанимацию просто так не пустят. Заходил на сайт, а там был красный текст, что посещения вообще ограничены из-за ОРВИ/COVID.

Через несколько минут новый звонок с неизвестного номера. В голове заиграла мысль "Ну вот, сейчас позвонят и скажут - "Извините пожалуйста, мы ошиблись".

Но нет, это уже оперативно работающие "Агенты". За несколько недель до этого, я читал на Пикабу историю одного человека. Он как раз писал про наглость и беспринципность данных звонящих. Как они играют на эмоциях, обещают, получают деньги за непонятные услуги и непонятную "помощь".

В тот момент в памяти всплыл этот текст. Как и воспоминания многолетней давности об опосредованном общении с этими "агентами". Но удивила меня больше всего манера подачи и эмоционального прессинга. Хамоватая, как на рынке, манера разговора. Запись этого разговора у меня есть, но, если честно, переслушивать желания никакого нет.

Что помню - "Мы займёмся, скажите такие-то и такие-то данные". Я ответил, что мне только что звонили и рассказали, что делать дальше. Куда приехать и во сколько. В ответ услышал - "Я вам сказала, что мы всё сделаем. Вас никто и никуда не пустит. Ограничения для входа". Зная про ограничения, небольшое сомнение у меня возникло. Но предыдущий разговор, где мне всё попытались объяснить - куда, с чем и ко скольки приезжать чтобы получить медицинское свидетельство, да и сама наглая, хабальская манера ведения разговора заставила просто положить трубку.

Было потом ещё около двадцати звонков с разных номеров. Больше отвечать желания небыло.

На следующий день, 14-го Февраля, еле проснувшись, поехал за документами. Приехав в морг, начались оформления бумаг, подписи, различные предложения. Медицинское свидетельство получено, в соседнем кабинете девушка из ГБУ Ритуал начала предлагать разнообразные услуги по прейскуранту. Как же это сюрреалистично воспринимается... Невыспавшись, в состоянии шока, тебе предлагают что-то решать, о чём-то думать, выбирать. Пытаешься мыслить логически, но при этом разум отторгает необходимость принятия подобных решений. Будто всё происходящее - глупая постановка, или сон.

Странное ощущение. Ничего сделать уже нельзя, но хочется. И на этой волне сотрудники Ритуала ненавязчиво, спокойно, но очень умело что-то предлагают. Начиная от цветов, заканчивая гипсовой маской и открытием сайта, на который будет вести QR код. Цифровой век на дворе, как никак. Понятно, что всё это бизнес и деньги, но ощущение мерзости на душе это осознание не убавляет.

Выбрав некоторые из предложенных услуг и заключив с ГКБ 15 договор о подготовке к погребению на 22500 (а вариантов таких подготовок, как оказалось, несколько. Никакой - бесплатно, частичная подготовка, комплексная), отправился оформлять свидетельство, а затем в флагманский МФЦ к работникам соц.казначейства для оформления соц.пособия и доп. выплаты к нему. С этими справками вернулся на следующий день, 15 Февраля в ГКБ 15 к сотрудникам Ритуала, подписать соглашение и окончательный список услуг.

Вот так, нежданно - негаданно, набралось 53 390 рублей на "бесплатные" социальные похороны.

16 Февраля поехали в ГКБ 15, провожать. Некоторое время подождали, а затем нас пригласили. Скажу честно, не узнал. Даже беря во внимание проходившие хирургические вмешательства для установления причин. Было ощущение, что что-то перепутали. И показывают другого человека. Было ощущение злости и раздражения. За что было заплачено? За какую "подготовку"? И было желание спросить у персонала - что они вообще сделали, кроме того, что денег получили? Но остудила мысль "И что, сейчас устраивать разборки кто и за что отвечал?"

По приезду в крематорий снова документы, услуги, договоры и подписи. Бесплатная, "социальная" урна предлагалась, но это было настолько нелепое творение рук человеческих, что первая мысль была - какое чудо принимало решение и утверждало подобный сосуд для погребения? Жаль, что не сделал фотографию. Какой-то неимоверный стыд. В конечном итоге пришлось походить по выставочному залу, где, конечно же за хорошие денежки, предлагался огромный выбор чего угодно.

Выбор пал на простенькую, но сдержанную урну из серого эмалированного металла. Ничего особенного. Но 22 тысячи - будте добры. В общей сложности, на этом этапе ещё 40 790 рублей ушли.

При входе в зал прощания граждане, которые помогали с транспортировкой, а точнее их "вожатый", попросил отойти в сторону и начал "Выражаем свои соболезнования. Если знаете, то по старинной русской традиции надобно отблагодарить водителя...". Мысли мои - "какой удобный момент был найден!". Не знаю, до какого состояния может быть доведён разум человека на такого рода работе - каждый день видеть страдающих и переживающих, но к этому моменту все слова про деньги настолько осточертели, что уже небыло сил ни злиться, ни ругаться. В кармане куртки была бумажка в 500 рублей. Еë и отдал. И сказал - "Спасибо".

После церемонии, уже работник крематория подошёл и один в один начал повторять те же слова про "традицию".

Через несколько дней поехал забирать урну.

Будет звучать странно, но даже в такие тяжёлые дни всёравно надо иметь выдержку, чтобы пытаться контролировать происходящее.

Помню много лет назад по телевизору показывали, как устроен ритуальный рынок в Москве и России в целом. Какие лицемерные и отвратительные вещи творились. И вроде как ГБУ Ритуал создавался для государственного контроля. Ну а монополист, он всегда монополист. И не забудет и здесь урвать и там. И возвращаясь во времени, не перестаешь удивляться отсутствию человеческого отношения во всём. Денежки, денежки, денежки. И как умело оскал желания нажиться умело скрывается под улыбкой наигранного сочувствия. И то, не всегда.

Вот так 116 680 - стоимость бесплатных социальных похорон для пенсионера, без учёта других расходов. Если мы про денежки.

Несколько дней спустя решил запросить эпикриз из больницы. Через несколько дней пришёл ответ. Съездили и забрали из канцелярии. Несколько дней небыло сил его читать, затем достал его (лежал в файлике) и стал читать последнюю страницу. Верхняя строчка - Исход госпитализации: Улучшение. Результат госпитализации: выписан из стационара. Далее заключение, рекомендации... Читаю это и думаю - "Вы там совсем с ума посходили?", правда чуть менее цензурно. Достал документы и стал внимательно изучать. Оказалось, помимо нужного мне эпикриза, умудрились вложить ещё один. Потрясающе. Профессионально. Но это так, к вопросу о сохранности персональных данных, неразглашении медицинских показаний и тд...

Несколько месяцев спустя было решено провести погребение праха. Летом, в хорошую погоду. Снова начались договоры, подписания, услуги. Бесплатное захоронение на имеющимся участке еще 24 тысячи. Плюс 10 тысяч за подготовку участка. Хотя никакой подготовки и не производилось. В оформлении договоров неверные органы ЗАГС, опечатки, ошибки. К этому моменту всё настолько осточертело, что написал жалобу с просьбой объяснить происходящее. Через день позвонили - попросили приехать. Пытались объяснить, за что берут деньги и почему столько.

Договорились о гравировке на имеющемся памятнике и фотографии. Приехав через некоторое время, был удивлëн. Несмотря на то, что надписи на нём уже имеются, "мастера" не смогли воспроизвести шрифт. Фотографию сделали с отклонением по вертикальной оси и саму приладили на памятник просто-напросто криво. И задумываешься - это просто криворукие "мастера", или какая-то месть из-за неполученных 5-6 тысяч?

Хотелось написать это заключение в стилистике предыдущих сообщений. Но возможно они слишком подробны, возможно нудны. И нет особого смысла здесь писать в какую минуту, кто и куда приехал и что подписывал.

А основная мысль наверное там, в начале текста. Как одна жизненная ситуация, хоть и очень грустная, очень неожиданная, обнажила весь окружающий мир в его несостоятельности. Халатности, бестолковости, некомпетентности, бездарности.

СДРТЮЛТ

После лечения иммунитет парня был практически на нуле. Но родителей об этом не предупредили. Он пошел в институт и через пару дней слег с температурой под 41. Вскоре у него случился инсульт.

Паша был прикован к постели, не мог двигаться, пропала речь, он даже есть самостоятельно разучился. После реанимации он похудел до 30 кг.

Как только его состояние стабилизировали, началась реабилитация. На неё собирали деньги все его школьные и университетские друзья. В результате после первого курса занятий в клинике МЧС Паша смог сидеть, начал говорить, смог сам есть.

Он всё ещё прикован к инвалидному креслу, есть проблемы с дикцией, но врачи говорят, что перспективы у него прекрасные. Нужно ещё 2-3 курса реабилитаций.

Цена каждого курса, а это месяц интенсивных занятий, 450-500 тысяч рублей. Мы сразу откликнулись, нашли неравнодушных людей и внесли оплату за 3 месяца вперед.

Сейчас самое важное время для реабилитаций, поэтому упускать время никак нельзя. Верим, что Паша обязательно восстановится. Это очень светлый и добрый парень. А вы можете поддержать его прямо в комментариях. Он тоже читает Пикабу.

Комната. Не палата. Одна. С большим окном, выходящим в сад. Простая кровать с разноцветным покрывалом, тумбочка, кресло. На подоконнике – горшок с фиалкой, синие цветочки тянулись к свету. Ни капельниц, ни мониторов у кровати. Это сбивало с толку. Здесь не боролись, здесь жили. До конца.

– Тут тихо, – сказала сестра Мария, помогая Ане сесть на край кровати. Мама тут же начала раскладывать вещи из чемоданчика, папа замер у окна, глядя в сад, но не видя его. – Ты можешь отдыхать, когда захочешь. Или читать, рисовать, если силы будут. Есть игровая, комната с телевизором... И сад. Там сейчас сирень цветет. Чудесно пахнет. – Она поправила подушку. – Главное – слушай свое тело. Не заставляй себя. Хочешь побыть одна – скажи. Хочешь поговорить – я рядом, или Ирина, наш психолог, придет позже познакомиться. Или родители, конечно.

Ее слова были простыми, но в них не было фальшивого оптимизма или шелеста медицинских терминов. Была просто забота. Как будто она понимала. Действительно понимала. Аня кивнула, не в силах сказать ничего. Ком в горле мешал дышать. Этот покой, эта забота – они были признанием.

Сестра Мария что-то тихо сказала родителям, намекая дать Ане минутку. Они вышли, оставив дверь приоткрытой. Аня осталась одна. Тишина снова накрыла ее, мягкая, но тяжелая. Она смотрела на синие фиалки. На улице щебетали птицы. Парадокс: здесь было спокойнее, чем в шумной, вечно спешащей больнице. Но это спокойствие было другого рода. Оно не обещало победы. Оно обещало только достоинство. И конец.

Она встала, опираясь на тумбочку. Ноги подкашивались, но ей нужно было пройтись. Увидеть. Понять это место. Аня вышла в коридор. Длинный, светлый, с теми же белыми стенами и детскими рисунками. Вдалеке слышался тихий детский смех – и тут же смолкал. Где-то из-за двери негромко играла незнакомая музыка.

И тут появился он.

Словно тень, вырвавшаяся из боковой двери. Макс. На низкой, спортивной коляске. Он несся по коридору с такой скоростью, что резина колес шипела по гладкому полу. Голова опущена, взгляд уперся куда-то перед собой. На голове – огромные, черные чашки наушников. Из них доносилось нечто бьющееся, ритмичное – басы отдавались в костях Ани даже на расстоянии.

Он пронесся мимо нее, не подняв головы, не заметив. Ветерок от его движения коснулся ее щеки. И вот тогда Аня увидела до самого верха подвернутую правую штанину спортивных брюк. Вместо ноги – высоко, почти у самого таза, – культя и пустота там, где должно было быть колено, голень, стопа.

Он исчез в другом конце коридора, резко свернув за угол. Только гул басов остался в воздухе на пару секунд, потом растворился в тишине.

Аня замерла, прислонившись к прохладной стене. Не с испугом, с пониманием. Глубоким, леденящим пониманием. Здесь все были сломлены. По-своему. У нее кровь превратилась в яд, пожирающий изнутри. У него – отсутствующая нога, многочисленные метастазы и ярость, рвущаяся наружу под аккорды невидимой музыки. Белые стены. Серые от усталости, горя, принятия лица. И тени, несущиеся по коридорам навстречу своему концу, пытаясь обогнать его или хотя бы оглушить музыкой.

Сестра Мария появилась снова, тихо, как ее собственная тень.

– Все хорошо, Анечка? – спросила она, ее темные глаза уже читали ответ на лице девочки.

Аня медленно кивнула, отрываясь от того места, где исчезла коляска.

– Да... – прошептала она. – Просто... познакомилась с местными достопримечательностями.

Сестра Мария мягко улыбнулась, но в ее взгляде мелькнуло что-то понимающее, печальное.

– Максим. Он у нас реактивный. Но сердце – золотое. Когда захочет его показать. Пойдем, родители волнуются.

Аня позволила Марии обнять себя за плечи и повести обратно в комнату. Запах теплого хлеба снова коснулся ноздрей. Где-то далеко за стеной тихо заиграла другая музыка – медленная, грустная. Белые стены. Серые лица. И тень на коляске, несущаяся в никуда под аккомпанемент собственной бури. Это теперь ее новый дом.

Началась новая война. Но если первая была войной надежды, с четким планом и верой в победу, то эта была войной отчаяния. Протоколы стали агрессивнее. Капельницы превратились в пыточные инструменты. Тошнота была уже не волнами, а постоянным морем, в котором Аня тонула. Рвота выворачивала наизнанку даже после глотка воды. Язвы во рту горели огнем, делая каждый прием пищи невыносимой пыткой. Волосы, только начавшие робко пробиваться пушком, выпали снова, за одну ночь, оставив голову холодной и уязвимой, как у новорожденного. Боль в костях стала неотвязной тенью, не отпускавшей ни на минуту, даже во сне, который теперь был редким гостем, прерываемым кошмарами или просто новым приступом ломоты.

Ольга и Дмитрий превратились в тени самих себя. Темные круги под глазами, нервные движения, разговоры шепотом за дверью палаты. Их мир сузился до показателей анализов, температуры тела, количества съеденных ложек каши. Любая цифра ниже нормы – катастрофа. Любая выше – повод для новой паники. Деньги, копившиеся годами, таяли на дорогущие, экспериментальные препараты, на консультации светил, которые разводили руками: «Сложный случай. Пробуем». Надежда, такой яркий шар всего пару месяцев назад, теперь была крошечным, холодным осколком, который больно резал ладони при попытке удержать.

Отчаяние разъедало их изнутри, как кислота. Однажды вечером, когда Аня, измученная очередной капельницей, наконец уснула под действием сильных обезболивающих, ссора вырвалась наружу.

«Я же говорил, надо было в Германию везти сразу!» - шипел Дмитрий, сжимая кулаки. Он стоял у окна, спиной к жене, глядя в темноту больничного двора. «Ты все тянула, надеялась на наших, прости, Господи, профессоров!»

«Наших? Наших!» - Ольга вскочила, глаза горели гневом и слезами. «Это ты считал копейки! Зачем переплачивать, тут лечат нормально! Нормально?! Посмотри на нее!» Она резко махнула рукой в сторону кровати, где Аня металась в неспокойном сне. «Она умирает, Дмитрий! Умирает! И кто виноват? Мы? Мы что-то упустили? Может, я работала слишком много? Может, твоя мама права, поздний ребенок – ошибка?!»

«Не смей!» - Дмитрий резко обернулся, лицо искажено болью и яростью. «Это не ее вина! И не... не наша! Это... это...» Он не нашел слов. Просто бессильно опустился на стул, уткнув лицо в ладони. Плечи его тряслись. «Боже, что же нам делать? Куда бежать? Кто поможет?!» Его шепот был поломанным, детски беспомощным.

Аня не спала. Слова родителей, острые и ядовитые, как осколки стекла, долетали до нее сквозь пелену боли и лекарственного забытья. «Умирает... виноваты... поздно...» Каждое слово вонзалось в сознание, подтверждая то, что она давно чувствовала кожей, костями, каждой больной клеточкой своего тела. Это не просто рецидив. Это конец. Тот самый, которого она боялась с самого начала, но в который отчаянно не хотела верить. Теперь верить больше не требовалось. Правда висела в воздухе палаты, тяжелая и неумолимая, как свинцовое небо перед грозой.

Однажды, после особенно тяжелого дня, когда новый препарат вызвал жуткую аллергическую реакцию – крапивницу и отек, – к Ольге и Дмитрию в коридоре подошла Наталья Сергеевна. Говорила она тихо, тщательно подбирая слова, глядя куда-то мимо их глаз.

«Мы сделали все, что было в наших силах, и даже больше. Сейчас... сейчас лечение приносит Анечке больше страданий, чем потенциальной пользы. Риски осложнений... очень высоки». Она сделала паузу, давая словам осесть. «Я считаю необходимым обсудить... перевод на паллиативную тактику ведения. Фокус на качестве жизни. На обезболивании. На комфорте».

Ольга замерла, будто ее облили ледяной водой. «Паллиатив? Это... это хоспис?» Слово вырвалось хрипло, обжегши язык.

«Не обязательно сразу хоспис», - поспешила уточнить врач, но ее голос звучал неубедительно. «Есть паллиативные отделения, домашний уход с поддержкой... Но... да, для детей в такой ситуации... детский хоспис часто становится оптимальным местом. Там специалисты, оборудование, чтобы контролировать боль, обеспечить достойный... чтобы облегчить...» Она не договорила «последние дни». Но все в коридоре поняли.

Дмитрий молчал. Его лицо было каменной маской. Ольга закачалась, и Дмитрий машинально поддержал ее за локоть. Ее глаза, огромные и полные невыплаканных слез, метались между врачом и дверью палаты, за которой лежала их дочь. Хоспис. Это слово прозвучало не как медицинский термин, а как приговор. Окончательный и бесповоротный. Знак того, что битва проиграна. Что осталось только ждать.

Когда они вошли в палату, Аня лежала с открытыми глазами. Она смотрела не на них, а в потолок, но ее взгляд был не расфокусированным, а каким-то... острым. Знающим. Она слышала. Слышала слова «паллиатив», «хоспис». Она видела лица родителей – разбитые, потерянные, сметенные этим приговором.

Мама подошла, пытаясь улыбнуться, натянуть привычную маску надежды. «Анечка, солнышко, ничего страшного, просто... просто немного сменим тактику, чтобы тебе полегче стало...»

Аня медленно перевела взгляд на мать. Глаза ее, такие большие на исхудавшем лице, были бесконечно усталыми и невероятно спокойными. В них не было ни страха, ни гнева. Только глубокая, бездонная печаль и понимание. Она слабо сжала мамину руку.

«Я знаю, мам», - прошептала она так тихо, что слова едва долетели. Голос был хриплым от лекарств, но абсолютно четким. - «Я давно знаю.»

И повернулась к окну, за которым медленно гасли огни большого города, безразличного к маленькой трагедии в одной из его больничных палат. Знание легло на нее тяжелым, но знакомым грузом. Надежда, та самая, за которую цеплялись родители, наконец ушла, оставив после себя пустоту и страшную, оголенную правду. Битва была проиграна. Оставалось только достойно отступить.

Сначала просто капельницы. Прозрачные жидкости, которые вводили медленно, часами. Аня лежала, смотрела в потолок, слушала музыку в наушниках, пытаясь отгородиться. Но потом пришла тошнота. Сначала – лёгкое подташнивание, как в автобусе. Потом – волны, накатывающие с такой силой, что мир переворачивался. Её рвало до спазмов в животе, до слёз, до ощущения, что выворачивается сама душа. Никакие противорвотные не помогали полностью. Во рту стоял постоянный металлический привкус, отравляющий даже воду. Еда стала врагом. Вид, запах, даже мысль о ней вызывали новый приступ. Мама уговаривала съесть ложку йогурта, кусочек банана – это были крошечные победы, дававшиеся невероятным усилием и часто заканчивавшиеся над раковиной.

Слабость пришла следом. Не просто усталость. Абсолютное истощение. Подняться с кровати в туалет превращалось в подвиг. Ноги не слушались, голова кружилась, сердце колотилось как бешеное. Она могла проспать 16 часов подряд и проснуться разбитой. Мир стал ватным, звуки – приглушёнными, цвета – тусклыми. Даже любимая музыка раздражала.

А потом начали выпадать волосы. Сначала Аня находила их на подушке, клочьями. Потом – в душе, целыми прядями, забившими слив. Аня стояла перед зеркалом в ванной больничной палаты, сжимая в руке пучок своих когда-то густых, тёмно-каштановых волос. Они предательски оставались у неё в пальцах. Она провела рукой по голове – и ладонь покрылась новым слоем выпавших волос. Слёзы текли сами, тихо, безудержно. Это была не просто потеря волос. Это была потеря себя. Облика, к которому привыкла. Девичьей красоты. Последней иллюзии нормальности. На следующий день мама принесла парик – дорогой, из натуральных волос, похожий на её собственные. Но когда Аня надела его, то увидела в зеркале чужую, бледную, испуганную девочку в нелепой кукольной шапке. Она сбросила парик и натянула присланную кем-то из маминых подруг мягкую хлопковую шапочку. Так было проще. Так было честнее.

Её мир теперь был ограничен палатой, процедурным кабинетом и коридором для редких прогулок в инвалидной коляске (когда сил ходить совсем не было). Школа? Это был другой мир, который медленно отдалялся. Первые дни одноклассники звонили, писали в чат, интересовались, шутили. Потом звонки стали реже. Сообщения – короче. «Как дела? Держись!» Потом и они иссякли. Жизнь там шла своим чередом: уроки, контрольные, влюблённости, ссоры, подготовка к выпускному из 9-го класса. Её место пустовало. Её вычеркнули из активного списка. Она была «Аня, которая болеет». Чужой. Иногда кто-то присылал фото с вечеринки или из класса. Аня смотрела на улыбающиеся лица, на знакомые места, и внутри всё сжималось в холодный, тяжёлый ком. Она теряла не просто время. Она теряла детство, отрочество, всё, что должно было быть сейчас.

Родители жили в авральном режиме, на четырёх фронтах.

Фронт первый: больница. Ольга практически переселилась в палату. Она спала на раскладушке, дежурила у кровати дочери днём и ночью, ловила каждое её движение, уговаривала поесть, терла спину во время рвоты, меняла тазики, читала вслух, когда Аня могла слушать, и просто молча держала за руку, когда не могла. Её собственный мир – работа (престижная должность в маркетинговом агентстве), подруги, хобби – исчез. Осталась только война за дочь. Её глаза были постоянно красными от недосыпа и слёз, которые она старалась скрыть.

Фронт второй: деньги. Дмитрий разрывался. Он носился между офисом (где его терпели, но уже начали перераспределять проекты) и больницей. Его успешная карьера финансиста трещала по швам. Но остановиться было нельзя: лечение требовало безумных денег. Не все препараты и обследования покрывала квота. «Скандинавия», консультации у светил из Морозовской или РДКБ, какие-то особые анализы в частных лабораториях, дорогущие противорвотные, иммуномодуляторы – счета росли как снежный ком. Он продавал акции, залезал в кредиты, умолял о премиях и авансах. Каждый разговор о деньгах добавлял морщин на его измождённое лицо.

Фронт третий: поиск спасения. Вечерами, когда Аня засыпала под действием лекарств, они с Ольгой сидели в коридоре или в холле на пластиковых стульях, уткнувшись в ноутбуки и телефоны. Искали клиники за границей (Израиль? Германия?), читали форумы, выискивали истории успеха, выписывали названия экспериментальных протоколов, обзванивали знакомых врачей, умоляя о совете или «доступе» к лучшим специалистам. Надежда цеплялась за каждую соломинку.

Фронт четвёртый: они сами. Стресс, недосып, постоянный страх, вина («Почему она? Где мы просмотрели?») и беспомощность разъедали их изнутри. Ссоры вспыхивали на пустом месте – из-за несвоевременно принесённого стакана воды, из-за тона, из-за решения купить не то лекарство. Они кричали шёпотом в больничном коридоре, чтобы не разбудить Аню, потом плакали на плече друг у друга, извиняясь. Любовь и общая боль скрепляли их, но напряжение оставляло глубокие трещины.

Аня видела это всё. Видела, как мама засыпает сидя, с кружкой остывшего чая в руке. Видела папины ввалившиеся щеки и тени под глазами, похожие на синяки. Слышала их приглушённые споры о деньгах. Чувствовала их страх, который был таким же сильным, как её собственный, только они пытались его спрятать. Ей было жалко их, и это чувство смешивалось с собственной беспомощностью и злостью. Злостью на болезнь, на врачей, на капельницы, на тошноту, на свою лысую голову под шапочкой, на мир за окном, который жил без неё.

Её мир теперь был палатой. Её реальностью – боль, тошнота, слабость, капельницы, впускающие в её вены яд, который должен был спасти её, убивая всё живое внутри. Она лежала и смотрела, как по прозрачной трубке медленно, капля за каплей, течёт её новая, страшная, одинокая жизнь. Война шла без перемирия, на всех фронтах сразу. И конца ей не было видно.