Лента несет тебя по мутным водам цифрового дерьма, и ты плывешь, как дохлая собака, безвольно отдавшись течению. Глаза остекленели, большой палец работает на автомате, смахивая бесконечный карнавал уродцев, экспертов по ничему и отчаянных шлюх внимания. И вдруг — стоп. Что-то живое. Что-то теплое. Имя. Имя из прошлого, как забытый вкус жвачки «Турбо» или звук модема, соединяющегося с миром, где еще была надежда.
«А кто-нибудь помнит Enjoykin?..»
Конечно, помним, ублюдок. Этот вопрос — не вопрос, а ключ. Маленький ржавый ключ, который ты подобрал на свалке нашей общей памяти и теперь суешь в замочную скважину прямо у нас в затылке. Щелк. Дверь открывается, и оттуда льется теплый, ламповый свет. Мелодии, которые мы считали своими. Шутки, которые мы цитировали до дыр. Это было наше тайное убежище, наш маленький культ, пароль, по которому свои узнавали своих в серой толпе.
И на секунду, на одну грешную, блаженную секунду, ты веришь. Ты видишь перед собой такого же, как ты. Собрата по окопам ностальгии. Человека, который тоже греется у этого догорающего костра. Ты киваешь экрану. Да, брат, помню. Было время. И уже готов протянуть ему свою виртуальную руку, поделиться этим теплом, как последней сигаретой...
А потом ты видишь это. Сразу. Не в конце, не после реверансов и приседаний, а прямо в лоб, с наглой прямотой коллектора, выбивающего долг за просроченный кефир. «КСТАТИ, О ПТИЧКАХ, ВОТ МОЙ КАНАЛ, ГДЕ Я УЧУ ВАС ДЕЛАТЬ БАБКИ ИЗ ВОЗДУХА И СОПЛЕЙ».
Теплый свет оказывается дешевой китайской гирляндой, которой обмотали гниющий труп. Человек, прикинувшийся твоим братом, — всего лишь мелкий лаборант в грязном халате. Он не ностальгирует. Он проводит эксперимент. Он знает, что определенный звуковой сигнал — имя забытого кумира — вызывает у подопытных крыс вроде нас обильное слюноотделение. Он нажимает на кнопку, и мы, как собаки Павлова, послушно реагируем. Наш мозг услужливо подсовывает ему кредит доверия, сотканный из наших же собственных светлых воспоминаний. А он просто обналичивает этот кредит.
Это не человек. Это грибок. Плесень, проросшая на могильной плите чего-то настоящего. Он не творец. Он — могильщик, раскапывающий чужие захоронения в поисках золотых коронок. Он берет чистое, почти священное чувство — тоску по ушедшей юности — и макает его в ведро с нечистотами. Он эксплуатирует не просто имя, он насилует саму нашу способность помнить что-то хорошее. Он превращает наш общий гимн в джингл для продажи средства от геморроя.
И в этом нет ни капли жизни. Ни капли страсти. Это холодный, выверенный расчет машины по переработке человеческих душ в трафик. Это эмоциональная проституция в самой омерзительной ее форме. Они приходят с улыбкой старого друга, а уходят, вывернув твои карманы и харкнув тебе в душу. Они продают тебе воздух, которым ты когда-то дышал, и заставляют тебя чувствовать себя идиотом за то, что ты вообще смел что-то чувствовать.
Нет ничего более презренного, чем этот циничный торг. Эта имитация общности. Это чудовище даже не пытается быть тонким. Оно просто знает: в этом потоке мусора достаточно нажать на правильную кнопку в мозгу, и рефлекс сработает. Нажать, забрать клик и уползти дальше, в поисках следующей теплой тушки воспоминаний, которую можно осквернить своим рекламным баннером.
И вот ты сидишь, смотришь на этот пост. Теплый огонек внутри погас, оставив после себя лишь вонючий черный дым и чувство гадливости, будто ты только что пожал руку прокаженному. Они украли не просто клип. Они украли эхо. То самое, что звучало «отовсюду». Теперь оно звучит из их грязной коммерческой задницы. И это, пожалуй, самое страшное, что можно сделать с памятью. Убить ее не забвением, а пошлостью.
