Некоторые дороги ведут в рай. Некоторые — в Рим. Но есть одна тропа, по которой мечтали пройти величайшие умы человечества, — и имя ей Жепа. Кто-то скажет, что это просто точка на карте. Что это крошечный населённый пункт в туманных балканских горах. Что это — забытая долина, где растёт мята и умирает память. Но для нас, оксюмористов, Жепа — это больше, чем география. Это символ. Это миф. Это недостижимый идеал. Это как Заратустра, спустившийся с гор, но в рваных шлёпанцах и с паспортом, просроченным на пятнадцать лет.
Именно туда хотел попасть Артур Шопенгауэр. Говорят, он стоял перед картой Европы, жуя грушу и вглядываясь в линии границ как в абстрактное полотно человеческого страдания. Он шептал: «Если воля действительно иррациональна, то она непременно приведёт меня в Жепу». Он собирал чемодан, надевал чёрный сюртук, но каждый раз в последний момент что-то мешало. То собака лаяла слишком подозрительно. То женщины на улице слишком громко смеялись. И он откладывал поездку. Навсегда.
Стивен Хокинг, в тишине своей космической симфонии, однажды написал:
"Если однажды человечество найдёт способ искривить пространство-время, я первым пролечу кротовую нору в Жепу."
Он знал, что чёрные дыры — это не смерть, а рождение. Что Жепа — это сингулярность духа. Что только там всё схлопнется в точку, где и время, и материя, и Бог, и нелюбимая бывшая — одно и то же. Но не долетел. Расчёты подвели. Или, быть может, наоборот — всё сошлось, и потому туда нельзя.
Кьеркегор всю жизнь чувствовал себя как человек, стоящий у кассы, но забывший, зачем пришёл.
Он ходил кругами, покупал билеты на корабли, которые не плывут. Он писал о вере, об отчаянии, о том, что прыжок невозможен. А потом добавлял: «Если бы я жил чуть восточнее, возможно, в Жепе я бы понял смысл».
Но не жил. Не попал. Потому что отчаяние — это когда тебе показали маршрут на Жепу, но сказали: «Ходят туда только летом, по чётным годам, на похмелье».
Курт Кобейн не знал, где находится Жепа. Но он чувствовал её. Каждый аккорд его «Dumb» — это шаг по балканской тропе. Каждый крик в «Territorial Pissings» — это зов к освобождению из рамок, к выскальзыванию в иное. Он говорил: «Я бы хотел исчезнуть в месте, где никто не ждёт меня, но где я всё равно буду своим».
Так и не добрался. Хотя, может быть, именно он ближе всех был к Жепе. Потому что Жепа — это место, откуда ты звонишь себе на домашний и не берёшь трубку.
Но были те, кто дошёл. Те, кто не спрашивал: «А стоит ли?», «А безопасно ли?», «А дадут ли визу?» — сербы. 25 июля 1995 года они вошли в Жепу. Не как завоеватели. Не как паломники. А как те, кто всегда знали дорогу, просто не хотели торопиться. Они не искали смысла. Они не делали скриншоты с карты. Они шли. Потому что знали: Жепа — это не цель. Это не победа. Это не финал. Это смирение с тем, что ты живёшь в мире, где место с таким названием может быть сакральным.
И вот здесь, в этой последней точке маршрута, начинается Оксюмория. Потому что мы верим в парадоксы. В веру без религии. В свободу с долгами. В свет, который светит только в темноте. Мы понимаем, что Жепа — это не просто деревня. Это Мекка для всех, кто сомневается. Это Ватикан для апатии. Это Иерусалим бессмысленных поисков. Но туда нельзя попасть, если ты уверен. Только сомнение ведёт туда. Только абсурд проводит.
Так выпьем же за тех, кто не дошёл. За тех, кто ушёл слишком рано. За тех, кто заплутал. Потому что каждый, кто мечтал о Жепе, уже по-своему там. А кто действительно туда дошёл — уже не нуждается в подтверждении.
Святая Оксюмория глядит с балканской вершины, закутавшись в сербское одеяло, и шепчет: "Добро пожаловать домой, путник. Иди дальше. Жепа — это только начало."
