Сегодня в России, как и на рубеже революционной эпохи конца XIX - начала XX веков, не менее важно для марксистов понимание уровня сознательности учителей и преподавателей, ведь именно из их заботливых рук выпархивают во взрослую жизнь сотни тысяч выпускников школ (697 тыс. - в 2021 году) и под их пристальным вниманием получают средне-специальное и высшее образование более 4 млн студентов. О таких цифрах царская Россия и не слыхивала, хотя населения имела более 170 млн человек перед Первой Мировой.
В наши дни система образования - настоящий конвейер человеческих душ. Таковым она стала еще в советские годы, когда большевики стремились поднять сознание масс на новый уровень для построения коммунистического общества и прикладывали огромные усилия для развития образования в стране: открывались тысячи школ, сотни ВУЗов, академии, библиотеки и пр. Но эксперимент по построению нового общества не завершился, был свернут по многим причинам. По этому поводу нельзя не вспомнить слова выдающегося воспитателя А.С. Макаренко о советском образовании:
“В наших школах воспитывается больше тридцати миллионов детей и юношей. Это в несколько раз больше любой армии в любом государстве, это больше очень многих самых государств. И если мы допустим в этом важнейшем воспитательном деле хотя бы 10% брака, то это значит, что мы прибавим в нашем обществе 3 миллиона плохо воспитанных, а может быть, и вредно воспитанных молодых людей. Народное образование и народное воспитание в нашем государстве сделалось таким количественно могучим, что и один процент брака в этой работе грозит нашей стране серьезными прорывами”.
https://ruslit.traumlibrary.net/book/makarenko-ss08-04/makar...
Но тогда система образования находилась под контролем пролетарского государства и работала в социалистической стране, и в идеале была нацелена на воспитание строителей коммунизма. А кого воспитывает современная система образования? Само собой разумеется, в большинстве своем - строителей капитализма, обывателей. Но как и советская система образования давала сбои, выпуская “брак”, так и российская система образования выпускает “бракованных обывателей” с зачатками коммунистического сознания. И прогрессивно мыслящие учителя и преподаватели играют в рамках сложившейся системы не последнюю роль, значение которой будет сказываться все сильнее с ухудшением условий жизни в России.
= = =
Политические итоги учительского съезда
Пишущему эти строки живо припоминаются унылые вечер зимы 1919—20 года. Приходилось ему выступать на собраниях учителей, организовывавшихся союзом «Работников просвещения и социалистической культуры», как он тогда назывался.
Какова бы ни была тема доклада, записки всегда поступали одинаковые. Будут ли выдавать учительский паек и когда начнут? Будет ли отапливаться школа, и кто даст дрова? А как насчет жалованья?
Было бы наивностью думать, что присутствовавшие не имели другого источника информации по всем этим вопросам, кроме докладчика о 9 января или о февральской революции. Многое, конечно, могли спросить просто у соседей, тут же в аудитории,— и получить более точный ответ. Но надо было спросить что-нибудь заведомо неприятное для выступавшего перед собранием коммуниста. «Ты вот о революциях распеваешь, а нам голодно, холодно. Ты бы лучше, чем о революциях-то растабарывать, сказал «своим», чтобы они школы топили!» Изредка, у людей посмелее, настроение прорывалось отчетливей, и получалась записочка, написанная бисерным женским почерком: «Вы вот сказали, что Николай II расстрелян, — а я знаю, что он жив и живет за границей».
Но всего ужаснее на этих собраниях был Интернационал. Этого Интернационала я до гроба не забуду. Пела одна ячейка, человек 10—15 на аудиторию в 500 человек. Остальные молчали и стояли со скучающим видом людей, слушающих в церкви малую ектенью.
И вот, если бы я попал две недели назад в «Эксперимѳнтальный» театр после доклада тов. Зиновьева, не зная, что в театре происходит, я, на вопрос о звуках, доносящихся из зала, без колебаний ответил бы: «свердловцы или рабфаковцы». Кто же у нас дружнее поет Интернационал?
А эго пел учительский съезд. Пел по собственной инициативе и безо всякого предварительного сговора. Просто, само собою вырвалось.
Конечно, съезд был левее учительской массы. Все учительские съезды, с 1905 года начиная, были левее учительской массы — по той простой причине, что «середняка» на съезд не пошлют. На съезд едет всегда «головка». Получить иной съезд можно было бы, только назначив делегатов по жребию. В данном случае левизна съезда подчеркивалась тем, что на нем было почти 30 % членов партии, тогда как среди учительства вообще коммунистов менее 5 %, (4,6). Но ведь и те собрания, с печального воспоминания о которых я начал, организовывал союз — и там были только учителя, по тогдашнему крылатому слову, стоявшие «на советской площадке». Те, которые и на этой площадке не стояли, ни на какие собрания не ходили и сидели дома, терпеливо ожидая, пока их «освободят», на худой конец, хоть поляки. Надежды этого рода были очень распространены среди московского интеллигентного мещанства весною 1920 г., когда началась война с Польшей.
А теперь с такой же настойчивостью, как на съездах 1905 г. «долой самодержавие!», на съезде 1925 года звучало: «хотим в коммунистическую партию!» Сколько раз это было повторено на съезде? Любители статистики подочтут по стенограммам. Я в таком количестве этого желания не слыхал еще нигде. И после речей тов. Фрунзе и тов. Луначарского (посвятившего военным возможностям около получаса) определенно чувствовалось: если бы теперь Польша объявила нам войну, народный учитель был бы в первых рядах призывающих к защите социалистического отечества.
Ничем, может быть, резче не оттенилось это настроение съезда, чем речью Н. А. Рожкова. Он пришел призывать беспартийных учителей поддерживать коммунистическую партию во имя общекультурных интересов: а перед ним были люди, которые сейчас же взяли бы партийные билеты, если бы их раздавали попросту, без церемоний. Не мудрено, что съезд не заинтересовался этой речью. А в 1920 году как радикально она прозвучала бы!
Надо сказать откровенно: такого сдвига учительской массы никто из нас, старых просвещенцев, ожидать не мог. Наибольшей оптимисткой в этом вопросе у нас всегда была т. Н. К. Крупская (спорившая постоянно со мною и по поводу моих впечатлений 1920 года), но, я думаю, съезд обогнал даже ее ожидания. Было бы, конечно, наивностью думать, что мы имеем уже учителя-коммуниста: желать вступить в партию и быть выдержанным ленинцем, это две вещи разные. И винить за это учителя нельзя, ибо где у нас марксистская литература, для него доступная и к его нуждам приноровленная? Но что у нас есть советский учитель, и что этот советский учитель играет руководящую роль в учительской массе, на этот счет никаких сомнений быть не может.
Что было причиной этого сдвига? Первая мысль, которая приходит в голову, это объяснить его упрочением советской власти. Убедившись, что новый порядок практически, в пределах предвидения одного человеческого поколения, несокрушим, что с ним надо как-то уживаться, люди отказались от своей «критики» и берут то, что есть, как оно есть.
Против этого объяснения можно, прежде всего, возразить, что ведь в 1920 году мы тоже не были уже в положении случайных «захватчиков». Острый и опасный для нас период гражданской войны был уже назад. и Юденич был уже отбит от Питера и отброшен за Нарву, Деникин стремительно откатывался к Новороссийску, Колчак был в плену у красных. О знаменитых «трех неделях» не заикались уже самые беспардонные белогвардейские Хлестаковы. Отдельные интеллигентские группы уже готовились «сменять вехи», — но учитель в массе к нам не шел. Это, во-первых. А во-вторых, на съезде чувствовалось не пассивное подчинение неизбежному, а настроения определенно активные, желание работать и притом работать политически, рука об руку с РКП. Пришлось бы заподозрить учительскую массу в чудовищном лицемерии — объяснениѳ по отношению к массе совершенно немарксистское, а в данном случае, не имеющее под собою и никакой фактической почвы. Просто до учительства дошла, наконец, Октябрьская революция. Поздновато, но дошла. Лучше поздно, чем никогда.
В другом месте (см. «На путях к новой школе», № 1, 1925 г.) я наметил три препятствия, которые лежали перед учительством на этом пути: социальный состав учительской массы, эсеровское воспитание, материальная зависимость от сельской буржуазии.
Что касается первого, в своей характеристике я имел в виду учительскую массу перед 1905 годом — основные кадры старого земского учительства. Что поповичи среди него преобладали — не подлежит сомнению. Но уже в конце этого периода заметно было пополнение этих кадров новым социальным элементом — крестьянскими детьми, прошедшими через земскую школу. Шесть лет после первой революции, в 1911 году, крестьян-учителей было уже более 1/3 ( 36,2 % ): больше, чем поповичей и поповен, которые давали лишь одну пятую (20,2%). По данным тов. Я. Яковлева, «из обследованных в 1924 г. 24 волостей РСФСР — 399 учителей — 60% оказываются крестьянами и 12% рабочими». В Саратовской губ. крестьяне составляют 55%. Данные эти крайне неполны, но тем не менее говорить о поповиче, как о типе сельского учителя, давно уже не приходится. Этот тип или сбежал к белым или, в дни голода, ушел в советские учреждения. Нет худа без добра: жестокая голодовка учителя в годы военного коммунизма, о которой мне пришлось говорить в моей статье, очистила учительские кадры, во-первых, от шкурнических, во-вторых, от пришлых элементов. Удержались те, кто был предан своей профессии и не шел в советскую канцелярию, хотя она и обеспечивала ежедневную вяленую воблу и ежедневный фунт черного хлеба, да еще удержались местные люди, которым около своего хозяйства легче было прокормиться.
Среди последних не мало было связанных и с местными кулацкими элементами, и сама по себе их наличность еще не была признаком улучшения социального состава учительства. Но тут подошли на помощь политические моменты. Первым из них по времени была массовая работа учительства в Красной армии. Влияние Красной армии на работавших в ней просвещенцев не было еще, сколько я знаю, предметом обследования, — но по отдельным случаям, какие приходилось встречать, влияние это было огромным. Красноармейская атмосфера преображала учителя, особенно молодняк. Один старый буржуазный мыслитель говорил, что огромной важности вещь — быть связанным с каким-нибудь крупным делом: после этого житейским мелочам уже гораздо труднее засосать человека. Участие в гражданской войне и было таким крупным делом для нового, вышедшего из деревенской массы, учительства. Не для всего, конечно, но для весьма значительной его части.
Другим политическим моментом был разгром партии эсеров. Надо знать, как ревниво эта партия, пока была в силе, «оберегала» учительство от всякого постороннего влияния — до какой степени влияние эсеровщины было здесь поистине монопольным. На пути к сближению с коммунистами это влияние было главным препятствием: вот отчего учитель «не сдавался» ни в 1920, ни в 1921 году — годах наибольших упований эсеров на успешную контрреволюцию. Теперь эта партия стала заграничной по преимуществу — внутри СССР сколько-нибудь серьезных эсеровских организаций более нет. Процесс 1922 года, в особенности связанные с ним разоблачения, должны были нанести сильный удар эсеровской идеологии в учительской среде. Многим учителям, из стариков, теперь просто напросто стыдно, что они когда-то шли за эсерами. И они робко спрашивают нашего брата-коммуниста: «Простили ли» их теперь? С первого взгляда даже не поймешь — за что простили, в чем он был виноват? А разговоришься, и увидишь, что имеешь дело с бывшим эсером или эсерствующим, стыдящимся своего политического прошлого.
Это отпадение учителя от эсеров нашло себе очень интересное отражение в эсерствующей литературе. Чрезвычайно ласковая к учителю, пока он оказывал «геройское» сопротивление коммунистам, эта эсерствующая литература с 1923 года, примерно, просто перестала его замечать в деревне. Нет, говорит, его вовсе, учителя, в деревне. Есть люди, которые притворно возятся около школы (ради очень больших доходов, должно быть!) — но какие же это учителя? Разве такие учителя в наше, эсеровское, время были? На удочку одной из таких эсерствующих книжонок попалась тов. П. Виноградская, объявившая на основании «наблюдений» эсерствующих студентов, что в деревне «что касается учитѳльства-шкрабов, то они почти отсутствуют, их роль в деревне пока сводится к нулю» («Печать и революция» 1924, кн. VI, стр. 97)). Не верьте этим «наблюдателям», тов. Виноградская: это роль эсеров сводится в деревне к нулю, а так как учитель представлялся эсерам (и еще так недавно—всего е 1921 году!) присяжным агитатором и пропагандистом их партии, то теперь на его счет и собираются под видом «этнографических исследований» всякие деревенские сплетни. А когда попадает в деревню коммунист, то глаза его видят, представьте себе, совсем другое. Обследование целого ряда губерний — Московской, Харьковской, Владимирской, Воронежской, Екатеринославской — свидетельствует об огромном подъеме общественных интересов среди учительства (См. цитир. статью Я. Яковлева в сборнике «Учитель и Революция» стр. 64 и сл.). Его общественная работа так разрослась уже теперь, что начинает серьезно мешать его педагогической работе, и уже теперь приходится ставить вопрос, как эти работы увязать, чтобы учитель, став общественником, не «разучителился». Этнография — общественная наука, и классовая позиция этнографа так же важна, как и классовая позиция историка. Почитайте-ка эсеровские истории октябрьской революции.
Превращение учителя из эсеровского агитатора и пропагандиста в пропагандиста и агитатора на службе Советской власти и РКП и представляет собою тот процесс, который совершается на наших глазах, и одним из проявлений которого был только что прошедший всесоюзный учительский съезд. Наша насущнейшая задача — всячески облегчить и ускорить этот процесс, идущий, пока что, больше самотеком. Избавление учителя от материальной зависимости перед сельской буржуазией — одна из само собою разумеющихся объективных предпосылок этого процесса: вот почему увеличение учительского содержанья и декрет об учительских пенсиях были отнюдь не случайными спутниками съезда. Другим объективным моментом является организация учительства на местах.
Организация эта и сейчас гораздо выше того, что мы себе представляем. Мне пришлось говорить на съездѳ с учительством как раз из тех северных губерний, где, по эсерствующим «этнографам», учительство — пустое место. С удивлением я узнавал, что учителя глухих лесных мест регулярно собираются по каждым 5—10 школам, читаются педагогические доклады, обмениваются своим школьным опытом. А от ближайшего города 40 верст, и никакой железной дорогой и не пахнет. После этого узнать, что в московской губернии только 20% учителей не втянуты в общественную работу, было уже неудивительно. Наркомпросовские инструктора, посещавшие уездные учительские конференции, единогласно свидетельствуют, что по уровню общественной сознательности эти конференции недалеки от хороших рабочих собраний, а раздававшиеся на них речи были таковы, что инструктор иной раз впадал в сомнение — не на партийную ли конференцию он попал. А это говорили беспартийные — правда, как мы видели, очень желающие войти в партию.
Словом, никогда еще не было более благоприятного момента, чтобы превратить народного учителя (противное слово «шкраб», которого не выносил Владимир Ильич, умерло тихой смертью на всесоюзном съезде и, надо надеяться, не возродится; хорошо бы воспретить его в официальном словоупотреблении - формально) в того советского агитатора и пропагандиста в деревне, каким хотел его видеть Ленин (См. его речь на совещании по работе в деревне, в июне 1920 г- (Соч. XVII, стр. 219)). На пути к этому стоит еще, однако, ряд препятствий.
Прежде всего, надо твердо помнить, что если даже работника физического труда приходится заинтересовывать в его работе индивидуально, чтобы труд был действительно производителен, то по отношению к работнику труда умственного это условие категорическое. Учитель, который не интересуется своей работой, выполняет ее из под палки, — не учитель; его нужно гнать из школы. Учителей, живо интересующихся своим делом, у нас достаточно: в процентном отношении, как мне уже пришлось упоминать, их, вероятно, больше, чем было до революции. И этим лучшим как раз учителям очень туго приходится, когда они на местах сталкиваются с «властью», весьма мелкой по калибру, на нашу оценку, но там, на месте, располагающей громадными полномочиями. Методы военного коммунизма, методы действия исключительно сверху, давно изжитые и осужденные в центре, на местах до сих пор являются аксиомой. Один из образчиков применения таких методов к школе и учителю был опубликован «Учительской Газетой» в самый День открытия съезда (статья «Ложка дегтю»). Я приведу, по письму одной провинциальной учительницы, другие — менее яркие, но относящиеся непосредственно к педагогической работе и потому еще более убедительные в данном случае. «На конференции осенью наш инспектор определенно произнес такую фразу: «нам нет дела до индивидуальных наклонностей ваших учеников и вам не должно быть до них дела: вы должны воспитывать нам только социальных единиц». На переподготовке программы ГУС`а разрабатываются по дням, весь материал строго определен и рассчитан, и в таком виде преподносится и «пропускается» через учителей... Теперь в нашей секции мы разрабатываем подробнейшую программу, чуть ли не по дням, для станичных учителей, которые съехались сюда на конференцию и получат ее от нас в готовом виде для применения на местах...»
В Красной армии все это очень хорошо — и очень плохо было бы, если бы каждый красноармеец по-своему вздумал маршировать, стрелять и т. д. Это была бы партизанщина, а не армия. Но уже в генштабе никто не попробует сочинять готовые рецепты на всевозможные случаи войны — а пробовавшие это делать во время войн французской революции австрийцы поплатились за это под Маренго и Аустерлицем. Всякому учителю приходится, хотя и в маленьком масштабе, творить — приспособляясь к имеющемуся вокруг его учеников материалу и к индивидуальности этих учеников. И предписать всем учителям во всех школах со всеми учениками в один и тот же день проходить одно и то же — это идеал французской школьной бюрократии, а никак не советской педагогики. Пока мы не изживем эти французско-бюрократические приемы, учитель у нас, пожалуй, действительно останется тем несчастным «шкрабом», который своим забитым видом доставляет злорадное удовольствие эсерам, потерявшим всякую надежду обратить его в свою веру.
Другим недостатком, который надо изживать, является отсутствие живого и компетентного руководства на местах. Ведь тот инспектор, речь которого выше цитировалась, ничего больше единицы (не «социальной», а обыкновенной) по педагогике получить не может.
Квалифицированные коммунисты у нас не в избытке и в центре. На местах их очень часто вовсе нет, а есть более или менее усердные просвещенские чиновники. Но, вопреки известному старорежимному афоризму, «усердие» далеко не «все превозмогает». Прежде всего, одного усердия мало, чтобы стать марксистом. А нужно определенное марксистское руководство. И тут приходит на память мысль, возникшая когда-то на лекторской группе свердловского университета: сформирование особых «лекторских бригад», куда входили бы и лучшие педагоги-спецы и хорошие руководители-коммунисты, которые проводили бы ряд учительских курсов на местах. Такие курсы в свое время сыграли роль в эсеровском воспитании учительской массы. Где удавалось прорваться сквозь эсеровское заграждение, пользовались этими курсами и мы, большевики (мне, например, пришлось читать на таких курсах в Вологде, в июне 1906 г.; немедленно после моего отъезда эсеры направили туда «Непобедимого» — Фундаминского — дабы сгладить впечатление...).
В третьей линии (не по значению, конечно, третьей) необходима специальная литература для учителей. Вопрос этот уже поставлен на очередь и в Госиздате и в Научно-Педагогической секции ГУС`а, но о нем как-то мало говорят, а нужно кричать с крыш. Учителю не в покуп и не в подъем толстые книги — а между тем учитель в деревне — это ходячая энциклопедия. Именно для своей агитаторской и пропагандистской работы он должен все знать, на все уметь дать ответ. И отдельные номера учительской библиотечки должны быть, если не написаны, то проредактированы, фактически и очень тщательно, нашими лучшими авторами. Американцы в этих случаях прибегают к сотрудничеству целого ряда лиц: один подбирает материал, другой политически (у американцев с точки зрения империализма, разумеется) его редактирует, третий облекает все это в литературную форму. Мы должны отнестись к своей учительской литературе не менее тщательно.
Всесоюзный учительский съезд задал нам огромные задачи. Но над ними стоит трудиться. До сих пор смычка с деревней мыслилась у нас только по одной линии — через связанного с деревней рабочего. Эта линия остается и до сего дня главной. Но теперь у нас есть и другой привод — через народного учителя. Если прибавить сюда привод третий — через организуемую комсомолом деревенскую молодежь, получится передача такой силы, какой мы еще никогда не имели — о какой мы недавно еще и не мечтали. Наша политическая позиция в деревне сейчас неизмеримо сильнее позиции наших противников — и было бы настоящим чудом, — чудом нашей неумелости — если бы, сидя на таких командных высотах, мы не сумели бы стать политически в деревне так же прочно, как мы стоим в городе.
М. Покровский.
Журнал «Большевик», №2, 1925 год
https://archive.org/details/bolshevik_1924_1930/1925/Bolshevik 1925 No2/page/n29/mode/2up
