И ведь эта женщина уверена в своей правоте, у неё нет других истин, кроме глупого и монотонного «так надо!». Она идёт по одной колее, которую очень давно проложила сама же, и она представить не может, что можно свернуть в право или даже, ни дай бог, в лево. Закостенелость привычек выражена в её сутулости и худобе. Лицо так вообще, изрыто морщинами подавленных эмоций, а эти тонкие и злые губы без помады привыкли к ударам судьбы. Она потеряла ребёнка в своё время, но вполне может и семью, от её ауры исходит дикое одиночество, впору выть на луну по ночам. Всех соседей по подъездной площадке она терроризирует правилами и обязанностями, контролируя каждый шаг и чих, и если кто по своей беспечности уронит бумажку, строгогий выговор обеспечен… А если он ещё огрызнётся, то жди беды, точней заявлений во все возможные инстанции, вплоть до вызова участкового. Голос у неё скрипучий, токсичный, вызывает у собеседника подавленность и головную боль.
– Это ваш сынок натворил! – она сидела на скамейке и злобно смотрела на мою мать, указывая пальцем на тротуар. Ни «добрый вечер», ни «здрасьте», собственно, она никогда и ни с кем не здоровалась, а сразу переходила к делу.
– Ой, добрый вечер, Лариса Ивановна, – моя мама изменилась по мановению, но так действует почти на всех взгляд этой женщины. Только что она весело мне пела «во поле берёза стояла» пока мы шли домой, пытаясь ненавязчиво завлечь меня в русский фольклор репертуара моего детсада для предстоящего Дня Матери, и вот… настрой изменился. – А что он натворил? Так-то он в садике был весь день…
– Утром! – прервала женщина маму, нахмурив брови, – я в окно видела, как ваш шельмец выкинул обёртку от конфеты пока вы миловались с мужем у машины, – она опять указала на тротуар, – надо убраться!
– Ой, извините, сейчас! – мама стала наклоняться.
– Нет! – резко вскричала Лариса Ивановна, моя мать аж подскочила, – он бросил, пусть сам и уберёт за собой! – и она пронзительно посмотрела в мои глаза, я лишь рукавом подтёр мокроту под носом.
– Но ребёнку четыре года, я сама…
– Целых четыре года! – женщина была неумолима, – он вполне взрослый, чтоб отвечать за свои шалости и поступки!
– Никаких «но»! Константин, соизвольте убрать ваш фантик с асфальта в урну! – конечно же я не тупой и знаю, что Костик, Костя, Костян и Костюша – это уменьшительное от Константина, но так ко мне никто не обращался на протяжении четырёх лет, поэтому я сделал вид что не понимаю, и завороженно посмотрел на небо, где летели высоко голуби, для убедительности высунул кончик языка и пустил пузырь через нос. Неприятно, но так надо!
– Костик, малыш, – мама присела на корточки передо мной и взяла мои ручки в свои. Мне нравятся её тёплые ладони и нежный голос, странно, возможно это настоящая любовь. Потом, когда вырасту, я проверю это на жене, есть подозрение, что материнское сердце немного иное. – Вон лежит обёртка, подними её, ты же взрослый мальчик! Выкини её в урну, пожалуйста!
А тот факт, что этот фантик лежал весь день на этом месте и Лариса Ивановна терпеливо ждала нашего прихода, возможно отгоняя дворника от злополучной бумажки, никого не насторожил? Тут же явно психическое отклонение, отягощённое навязчивостью, даже я со своего четырёхлетнего возраста это вижу. Мой взгляд отвлёкся от птиц на мамочку и сфокусировался. – Птички етят!
– Да, малыш, летят! – почему-то она улыбнулась моим «етят» и потрепав мои волосы, поцеловала меня в лобик. – Убери обёртку!
– Конфетька, – я без спора наклонился и взял эту целлюлозную «простынь» кондитерского изделия, кстати не самого лучшего качества, и глупо улыбаясь подошёл к скамье, протягивая тёте.
– Нет, Константин, в урну! – она пальцем поправила съехавшие очки на переносице, но её лицо немного смягчилось, никто этого не заметил, кроме меня.
А то куда же? Не на колени же её… Я сделал всё, как надо, продолжая улыбаться. Наверно настало время!
– Сёма говолит, вы очень холосая были, вы пьёсто забыли… – Лариса Ивановна побледнела от моих слов и открыла в удивлении рот, – а есё он вас площает и осень юбит! Он хосет, стоб вы зили дальсе…
– Что… что… ты… как? – глаза у неё задрожали, она ладонями прикрыла рот. Её сын сейчас стоял рядом, одетый в нелепое жёлтое пальто с чёрными пятнами, на голове смешной лохматый шлем-шапка, перетянутый резинкой, а на ногах валенки. Он фантомно поглаживал своими прозрачными руками плечо своей матушки.
– Он вам что-то сказал плохое? – спохватилась уже моя мама, увидев изменившуюся Ларису Ивановну и подскочила ко мне, хватая за руку, – Костик, ремня хочешь?
– Нет, нет, не надо… – взяла себя в руки тётка, она дрожала. – Константин, ты его видишь?
– Зиви дальсе! Он хосет этово, стоб потом тебя встлетить! – женщина встала со скамьи вся в слезах и протянула в мою сторону руки. Но испуганная мама меня уже оттаскивала к подъезду. Семён стоял с Ларисой Ивановной и вслед махал ладошкой, наверно ему было столько же лет, как мне… очень давно… А дома меня ждала инсталляция из солдатиков, которых по задумке я вечером должен переехать заводным джипом. Детство оно такое, двуличное: копаться в песочнице и общаться с умершими – в порядке вещей, а какого быть взрослым, я пока не знаю!..
