Проза

Софья Андреевна не терпела правок и помарок в записях. Оттого, прежде чем внести расходы по московскому дому в бухгалтерскую книгу, села составлять черновик. Очинила карандаш и перечислила в столбик: повар – 15 рублей, дворник – 8 рублей, кухарка – 4, лакей – 15.

Раздражённо дважды обвела последнюю цифру.

- Ежели вновь напьёшься, - строго выговорила незримому слуге, - враз со двора погоню.

Далее последовали: няня, горничная, кучер, кормилица, сторож, полотёры…

Подведя черту, быстро сложила в уме, и записала получившуюся сумму. С жалованьем было покончено и, что отрадно, вышло вполне приемлемое число.

Вынув из папки пачку казённых квитанций, разложила на столе и, со вздохом, занесла на лист: страховка – 267 рублей, в Думу – 200, казённые – 80. Итого 574 рубля серебром.

- Теперь по хозяйству, - графиня, вспоминая, прикрыла глаза. – Еда людям и нам… пусть будет 150 рублей. Дрова прошлой зимой обошлись в 60. Шестьдесят! Бог мой, точно банкнотами топим.

Софья Андреевна с силой надавила на грифель и тот, хрупнув, сломался. Потянулась к бронзовой карандашнице и только сейчас заметила стоящего в дверях управляющего.

- Чего тебе? – спросила она.

- На ярмарку еду.

Софья Андреевна, всё ещё погружённая в расчёты, рассеяно кивнула.

- Давеча вороной опять конюха искусал. Боимся, не ровён час, покалечит. Лев Николаевич велел, от греха подальше, продавать строптивца.

- Ну и продавай.

- Цену, - виновато развёл руками управляющий, - цену-то не назначил. Как по мне, так за него более ста рублей просить стыдно. В то же время кровь у подлеца благородная. Если б не норов и за сто пятьдесят отдать можно, а то и поболе.

- Так сходи к барину и спроси, - начиная закипать, повысила голос Софья Андреевна.

- Гость у них, - испуганно попятился тот. – Подступался, да прочь гонят.

- Гость? – Софья Андреевна удивлённо приподняла бровь. Выдвинув ящик стола, достала пухлую «гостевую» книгу. Скоро пролистав, провела пальцем по строкам и не найдя записи на сегодняшний день, спросила, - И кто?

- Ранее не видел. На фельдшера похож.

- Хорошо. Ступай, - Софья Андреевна тяжело поднялась. Подошла к мутному, ещё павловских времён, зеркалу. Поморщилась, с неудовольствием отметив, что воротник платья в некоторых местах потёрся. Поправила волосы и, бесшумно прикрыв дверь, вышла из кабинета. С минуту постояла, прислушиваясь к голосам, доносящимся из гостиной.

- …если искусство есть духовное благо, необходимое для всех людей, то оно должно быть доступно всем людям, - горячо говорил гость.

- Весьма отрадно, - отвечал Лев Николаевич, - что вы внимательно читали мою статью.

- Считайте, выучил наизусть. И полностью согласен – театры, музеи, картинные галереи, концертные залы простому человеку, недоступны. Как и прежде, это полностью достояние господ с туго набитыми бумажниками. Невозможно представить мужика, усадившего семью в телегу и отправившегося, скажем, в театр. Что же ему остаётся? Заглушать стремление к прекрасному водкой?

- Ох уж эта la netteté des évaluations (резкость оценок). Не обязательно водкой. Хотя, во многом вы правы.

- Позвольте, продолжу. Заметьте, я нарочно не упомянул о таком виде искусства, как литература.

Софья Андреевна вошла в гостиную. Гость, худой длинноволосый блондин с редкой бородкой, вскочил со стула. Одёрнув сине-зелёный университетский сюртук, поклонился.

- Имею честь представиться, Арсений Свешников. Тысячу раз прошу извинить за бесцеремонное и непростительное вторжение…

- Полно-полно, - перебил Лев Николаевич. – Сонечка, не откажи, tenir compagnie (составь нам компанию). Видится, молодой человек пришёл с неким, могущим заинтересовать предложением.

- Охотно выслушаю, - чуть улыбнулась Софья Андреевна, жестом приглашая гостя присесть. – Вы, Арсений, высказывались столь громко, что я невольно слышала конец разговора. Продолжайте же.

- Благодарю, - гость побледнел от волнения. – Мы говорили о недоступности искусства для народа и остановились на литературе. Не секрет, что книги непозволительно дороги.

- Не сомневаюсь, - немедленно откликнулась Софья Андреевна, - что вы осведомлены о ценах на бумагу, корректуру, печать в типографии, процентах книгопродавцев и прочем. Однако Лев Николаевич вот уже более десятка лет, через «Посредник» господина Сытина, печатает нравоучительные рассказы для крестьян. Пусть на дешёвой бумаге, пусть в брошюре на десяток страниц, однако, и цена не дороже двух-трёх копеек. Как несложно догадаться, доходов это не приносит, а держится исключительно на пожертвованиях единомышленников и доброй воле автора.

- Заранее прошу прощения за то, что скажу, - Арсений замер на мгновение, собираясь с духом, - но, готов держать пари, что «нравоучительные рассказы» успеха в народе не имеют.

Толстой нахмурился, брезгливо скривил губы.

- За те же копейки скорее комаровского «Ваньку Каина» купят. Но, как бы там ни было, бросать начатое не намерен.

- Зачем же бросать?! – гость расцвёл. – А что если предложить мужику за пятак не дешёвую бульварную поделку, а настоящую, захватывающую книгу. Такую, где переплелись жизнь и смерть, героизм и трусость, грандиозные сражения, великосветские балы, девичьи грёзы и мудрость стариков. - Он выдержал паузу и выдохнул, - «Войну и мир».

- Помилуйте, - граф сдержался, чтобы не рассмеяться. – Сей роман совсем иному читателю предназначен.

- Вспомнила зачем пришла, - повернулась Софья Андреевна к супругу. - Ты, кажется, велел продать вороного?

- Заклинаю, - Арсений, вскочил со стула, умоляюще прижал руки к груди, - выслушайте.

И не дожидаясь ответа, взволнованно продолжил.

- Согласитесь, что невозможно отрицать возросший интерес к роману господина Джонатана Свифта после того, как «Гулливер» вышел в пересказе для подростков. То же можно сказать и о «Приключениях Робинзона Крузо» Даниэля Дэфо или «Дон Кихоте» испанца Сервантеса.

- Похоже, понимаю к чему клоните, - холодно сказала Софья Андреевна. – Собираетесь adapter (адаптировать) «Войну и мир»?

- И да и нет. Здесь уместнее слово «видоизменить».

- Занятно. Как же? - внезапно заинтересовался Лев Николаевич.

Вдохновлённый словами графа, Арсений обрадованно потёр ладони.

- Представим, что мужик то же незрелое дитя. Читающее по слогам и боящееся обилия текста. Оттого, в учебнике по арифметике для начальных классов ученикам предлагается складывать не числа, а некие предметы. Яблоки, груши, сливы.

- Так и есть, – кивнул Лев Николаевич.

Гость достал из-под стола, картонную папку. Торопливо развязал тесёмки и протянул графу несколько листов.

- Художник я скверный, посему не судите строго.

Лев Николаевич, близоруко щурясь, поднёс к глазам верхний, с двумя столбцами рисунков. «Ну, начинайте» гласила подпись под первой миниатюрой с изображением молодого гвардейского офицера, держащего в руках дуэльный пистолет. На соседней были нарисованы двое мужчин стоящих в заснеженном лесу. Ниже подпись - «Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет».

- Mon dieu (Бог мой), это же дуэль Безухова! – воскликнул граф, протягивая лист Софье Андреевне. – Только посмотри, вот раненый Долохов стреляет. А здесь Ростов его домой везёт. Incroyablement (Невероятно)!

- Лошадка с санями неплохо удались, - мельком глянув, отметила графиня. – А весь текст романа, как можно догадаться, сведётся к подписям?

- Просто «Война и мир» будет донесена до читателя иначе, - заверил Арсений. – Через графические образы.

- Ах, вот как! Роман в картинках.

Граф же, тем временем увлечённо рассматривал другие рисунки.

- Весьма неожиданно, - наконец заключил он. - Но есть в этом и нечто притягательное.

Гость, ободрённый успехом, вынул из кармана сюртука записную книжку и, сверяясь с пометками, заговорил.

- Теперь, когда замысел стал очевиден, дозвольте обсказать более полно. Как вы уже поняли, я предлагаю издать «Войну и мир» в новой, доселе не применяемой никем, форме. И даже придумал название – Графический Роман!

- On finit de faire penser quand on finit de faire lire (Люди перестают думать тогда, когда перестают читать), – саркастически усмехнулась Софья Андреевна.

- Вроде периодического журнала? - догадался Лев Николаевич.

- Именно! В нём будут предлагаться новые главы, скажем, раз в две недели. А за основу возьмём «Ниву» господина Маркса. Та печатается в два листа или на тридцати двух страницах, нам же будет достаточно одного листа и шестнадцати страниц. Обложка в три краски. И на первой - обязательно что-нибудь яркое. «Горящая Москва», «Атака гусар», «Великосветский бал», «Наполеон, въезжающий в Смоленск».

- Впечатляюще, - ледяным тоном произнесла Софья Андреевна. – И каков предполагаемый тираж?

- Думаю, что не менее тридцати тысяч, - приосанился гость.

- Учитывая, что ни один здравомыслящий издатель не поддержит подобную авантюру, - графиня, наморщила лоб, считая про себя, – пожалуй, для начала нам придётся продать московский дом. Да и то не уверена, достанет ли денег.

- Можно предоставить три станицы обложки под рекламу, - занервничал Лев Николаевич. - Выйдет вполне солидная сумма.

Софья Андреевна устало прикрыла глаза.

- Сами рисунки обойдутся в копейки, - подхватил Арсений. – Сотни художников согласятся работать за гроши, лишь бы принять участие в подобном прожекте. Для них это прямой путь к мировой известности. Ещё я предполагал, после выхода первых глав, начать продавать фигурки персонажей. Отливать из олова на манер солдатиков. Князь Андрей, Пьер, Наташа, Кутузов. Крестьянские дети смогут их раскрашивать.

- Фигурки! – Лев Николаевич умоляюще посмотрел на графиню.

Софья Андреевна встала.

- Дайте срок подумать. Боюсь, что ответить немедленно, было бы опрометчиво.

Отобрав у графа листы с рисунками, вернула их Арсению.

- Дуняша, - крикнула горничную. – Вели запрячь коляску и отвезти молодого человека на станцию.

- Мы всенепременно сообщим о принятом решении, - граф протянул руку, прощаясь. Ободряюще улыбнулся.

- Адрес, - Арсений полез в карман за записной книжкой, – я не оставил адрес. Липецкий уезд, станция Астапово. До востребования…

- Не трудитесь записывать, - прервала его Софья Андреевна, покидая гостиную, - я запомнила.

- Астапово, Астапово, - повторил про себя несколько раз Лев Николаевич. – Не забыть бы.

Прошло больше десяти лет с того дня, как Варя — рыжая собака из старого сарая — ушла. Ушла тихо, как и пришла. Она просто не проснулась однажды зимой, свернувшись калачиком на своей подстилке у печки. Никаких жалоб, никаких прощаний — только тишина и тепло, которое будто ещё держалось в воздухе.

Мы с Пашкой тогда уже учились в разных городах. Я — в архитектурном, он — в меде. Но в тот день мы приехали к бабушке, а Варя будто ждала только нас, не хотела уходить, не простившись. Утром когда её не стало, мы просто сели рядом, на пол у печки, где она всегда лежала, и молчали. Как в детстве. Только теперь без крика, без споров, без надежды. Было пусто.

Бабушка тихо поставила чай. Дед встал и вышел на улицу — так он всегда делал, когда не знал, что сказать. А мы сидели. И никто не говорил слова "прощай" — как будто она просто спала.

Потом пошло время. Мы окончили учёбу. Разъехались. Стали работать. Но с тех пор, как Варя ушла, в каждом доме, где я жил, было немного тише, чем надо. Не неуютно — просто чуть-чуть пусто.

Один раз я завёл будильник на выходной — и проснулся ровно в 6. Подумал, что Варя пришла бы разбудить меня, как тогда, в детстве, когда в шесть утра хотела гулять. Но в комнате никого не было.

И я долго думал, что больше не заведу собаку. Не хотелось сравнивать. Не хотелось видеть, как кто-то другой занимает то место, где однажды уже сидел тот, кого ты любил.

Спустя годы, уже работая архитектором, я снял небольшой дом за городом. Хотел тишины, простора и воздуха. Хотел места, где можно дышать без суеты. И в первую неделю всё было именно так. Тихо. Ровно. Даже слишком.

А однажды вечером я вернулся с работы и увидел у калитки коробку. Ничего особенного — просто картон, чуть мокрый от дождя. Но что-то в ней шевелилось.

Да, снова неожиданная находка. И снова лапы.

Это был кот. Чёрный, лохматый, с одним белым пятном на груди, как галстук. Он не мяукал. Не шипел. Просто смотрел на меня, как будто знал. Как будто мы уже встречались — где-то, когда-то, в другой жизни.

Я забрал его в дом. Назвал Угол — потому что он сначала прятался в каждом углу, в любой щели, под креслом, за книгами, в коробке от сканера. Только с каждым днём этих "углов" становилось всё меньше. И всё чаще он ложился рядом.

Он не был Варей. Но он был моим. Тоже чудо. Просто другое.

Дом потихоньку наполнялся его привычками.

Угол ложился на ноутбук, если я забывал про ужин. Прятал ключи — дважды я опоздал на работу, пока не догадался заглянуть под коврик в прихожей. Мурлыкал так, что соседи через забор начали здороваться с фразой: «У вас, кажется, теперь свой сторож?»

Поначалу я думал, что это временно. Ну, поживёт, отогреется — а потом, может, кто-то найдётся. Но никто не нашёлся. Точнее, нашёлся я. Потому что в один вечер я вошёл в дом, и Угол не выбежал. Я испугался, стал звать — и только потом увидел, как он спит у моей подушки. Спокойно, с лапой на одеяле. Как будто всё в порядке. Как будто теперь мы — семья.

Я написал об этом Пашке. Он ответил через минуту:

— Так. Началось.

А потом позвонил. Голос у него был уставший, но весёлый:

— Я тоже хотел один раз взять «на передержку».

— Да ну?

— Принесли ночью. Котёнка. Кто-то усы клеем залил. Лапа в крови, глаз заплывший. Я его перевязал. Оставил на ночь. Он на подоконнике заснул. И всё — как будто его никто и не приносил, просто всегда был рядом.

— Он у тебя до сих пор?

— Уже третий год. И он не один.

Пашка прислал фото. Трое: один серый с белыми пятнами, второй как печенье с шоколадом, третий — тот самый, с поджатыми лапами и упрямыми усами. На диване, под пледом, на коленях.

— Кажется, у меня теперь не квартира, а филиал хвостатого отделения.

Потом Пашка с друзьями арендовал маленькое помещение на окраине. Гараж переделали под приют. Двадцать клеток, старая вывеска от шиномонтажа и бумажка на двери: «Им не нужно много. Им нужен ты».

— А когда не хватает на корм, — рассказывал он, — устраиваем распродажу. Кто старую куртку принесёт, кто книгу. Всё по 100 рублей. Люди приходят, уходят, а один парень кота забрал. Просто подошёл и сказал: «Он смотрит, как будто знает меня». И понёс в коробке.

Я слушал и понимал — мы всё ещё там, в сарае. Только теперь он в другом виде. И чудеса другие. Но суть та же: кто-то одинокий ждёт, пока ты откроешь дверь.

А потом произошёл случай, который окончательно доказал: дом — это не только стены и крыша, но и постоянное движение, шум, и, конечно, шерсть в каше.

В тот день дети устроили "космическую экспедицию" в кладовке. Угол, вдохновлённый атмосферой, решил поучаствовать. В результате один из пакетов с мукой оказался взорван, ребёнок вылез из шкафа с белым лицом, как астронавт, второй ревел, что кот украл его рацию, а сам Угол сидел в кастрюле и смотрел на нас, как командир миссии.

Жена еле сдерживала смех, а я пытался сохранить серьёзность — пока не услышал за спиной шёпот: — Пап, а кот может стать космонавтом?

Я позвонил Пашке. Рассказал всё, как было. Он выслушал и только усмехнулся:

— Позавчера мой младший засунул нашего Сырника в рюкзак. Хотел взять в садик, показать друзьям, какой у него "ручной хищник". Воспитательница звонила в панике: «У вас кот в шкафу сидит!»

Мы оба рассмеялись. Тихо, по-доброму. Как будто и правда где-то сверху Варя хлопнула лапами: «Вот это вы даёте, мальчики».

Мы не всегда успеваем встречаться — жизнь закручивает, заботы, дежурства, дедлайны.

Но раз в год, в середине августа, мы едем в деревню. Ту самую. Уже без бабушки. В доме стало как-то особенно тихо, и сарая больше нет — только обрезанные доски, старая гвоздодёрка в углу, да лавка на его месте.

На спинке лавки вырезано:

«Когда мы открыли сарай, там было чудо на четырёх лапах»
Варя. 2001–2013

Дети бегают по двору, один из Пашкиных возится с приблудным щенком — судя по всему, это будет его пес. Второй кормит кота из крышечки, моя дочка читает вслух табличку:

— Пап, а ты правда нашёл собаку в сарае?

— Нет, — улыбаюсь я. — Она нашла нас.

Позже, когда дети уснули, мы сидим с Пашкой на лавке. Молчим. Чай в термокружках. Угол тихонько мурчит где-то в ногах, у Пашки из рюкзака торчит миска и корм — он всё ещё подкладывает его у сараев и калиток. Просто на случай.

— Всё началось с одного хвоста, — говорю я.

— Ага. А теперь у нас маленькие стаи. И немного больше любви, чем было.

— Мы-то думали, спасли Варю…

— А она, похоже, спасла нас.

В небе гаснет звезда. На секунду всё замирает. А потом — снова смех, шорох ветра, дыхание рядом.

И мы знаем: чудо было. И есть. Просто теперь оно ходит на других лапах. И ждёт, когда его снова найдут.

Весной мы снова едем в деревню.

Уже с детьми, уже с новыми привычками, но с тем же чувством — будто возвращаемся туда, где всё началось. На лавке у сарая лежит свежая тряпочка — кто-то из соседей решил подложить что-то мягкое для кошек. Под ней спит полосатый котёнок, а рядом — миска с кормом. Пашка подмигивает:

— Нашли нового жильца.

— Или он нас.

Мы не ищем специально — но всё равно находим. Или нас находят. Иногда утром в деревне кто-то сидит у порога: хвостатый, усатый, промокший. Дети выбегают в тапках, несут остатки каши. Мы не выясняем, чей он. Просто ставим рядом миску.

Я смотрю на лавку, на надпись, на детей и животных, что кружат вокруг, и думаю: это и есть жизнь после Вари. Не прощание, а продолжение. Не замена, а благодарность.

Иногда чудо — это просто шанс сказать: «Спасибо» тому, кто однажды сделал тебя лучше.

Источник: https://dzen.ru/heartwarmingtales