Мама приглашала бабку, которая меня парила 12 раз в русской печи, а через 12-дневный перерыв повторяла снова. Ходить я стала с трёх лет.
Меня всю жизнь считали недомогающим ребёнком из-за нездоровья. Наверное, мне было лет пять, когда родился братишка Федя, и я стала его няней. Может быть, в его болезни виновата была я, а может, это было из-за наследственности от отца.
Рано я была включена в непосильную работу. Например, нужно было носить воду из ключевую для самовара, супа и просто для питья. Родник находился в полкилометра от нашего дома. Иногда четыре раза в день носила воду в вёдрах на коромысле. Может быть, поэтому я сдвинула коромыслом шейные позвонки, отчего стала сутулой. В летний период домашняя работа тоже лежала на мне. Я готовила обеды, нянчила, мыла посуду, а также полы, стирала пелёнки и выполняла другие работы.
Деревня, где мы жили, называлась Мерзляки, Вятской губернии, Налинского уезда, Ухтынской волости. Хозяйство наше — лошадь, корова, 8 овец, 2 козы, курицы. Изба однокомнатная, размер 7 на 7 метров. Почти половина избы занимала русская печь, на которой в зимнее время свободно спали 5 человек. За печкой был узкий проход в подпол. Я боялась туда ходить. Там жили старики-тараканы.
Цветом они были от коричневого до чёрного. По длине — 4, по ширине — 2 сантиметра. Усы длинные, ноги — не помню сколько пар — толстые и, по-видимому, упругие. Ночью они выползали на пол избы, их было слышно — стук и шорох. По исполнению трёхлетнего возраста тараканы старели, чернели, становились крупными. Поэтому крупных тараканов называли стариками. На лето же они куда-то уходили, а к холодам опять появлялись в подполе. Мама их часто шпарила кипятком, но выжить целиком их никак не могла.
Нас они не кусали никого, а вот на маминых руках объедали кожу — выше кисти и до плеч. Мама почти каждое утро обнаруживала новые болячки.
Тятя ей говорил: "Вот не веришь в Бога — он тебя и наказывает через тараканов."
Мы с сестрёнками обсуждали такой вопрос. Нина говорила, что тараканы не любят белокожих, поэтому нас никого не кусают. А у мамы кожа темнее всех нас. Особенно руки — кроме тёмной кожи, они становились ещё темнее от чёрной грубой работы.
Тася говорила о тараканах так: "Они кусают маму, потому что она их шпарит кипятком. И они ей за это мстят. Они умные животные."
Я же им доказывала так: "Мама спит от силы по 5–6 часов в сутки, а иногда и того меньше. И если уж уснула, то очень крепко. Даже не слышит укусов тараканов. Зато мы спим вдоволь, и прикосновение тараканов слышим и шевелимся. Тем самым мы отгоняем их от себя."
Ещё в деревне о тараканах говорили, что у кого они водятся — это значит к благополучию. А к пожару или к покойнику якобы они покидают этот дом в неизвестном направлении. Проверить эти факты мне не пришлось. Но мне кажется, такое суждение неверное и неразумное, тем более в нашей семье, где покойников было немало.
Итак, продолжу описание нашей избы.
Русская печь внутри была высотой в 80 сантиметров. Когда кто-то заболевал из семьи, в печь постилали солому овсяную. Там же был чугун с горячей водой. Подавался туда тазик и берёзовый веник.
От печи до стены простирались полати. Когда было жарко спать на печи, мы, детвора, переползали на полати.
При входе в избу направо стояла самодельная кровать. От кровати — скамья до переднего угла, а от угла до следующего угла — вторая скамья. К углу примыкал стол. По стенам переднего угла были навешаны иконы. В самом углу к потолку прикреплена лампада.
Окна — 3 шт., смотрели на улицу. При выходе из избы в сени возвышалась лестница на пять ступенек к двери кладовки. В кладовке были сундуки с одеждой, бельём, холстами, нитками.
Ниже клети, вход со двора — был погреб для овощей и солонины. За клетью находился коровник, хлев для овец, коз и кур. Ограда была глухая, стены рубленые, крыша покрыта из жердей, холста и соломы.
В ограде находились телега, тарантас, кашовка и сани-дровни. По стенам висела лошадиная сбруя.
Ворота как в сграду, так и к улице были массивные и закрывались накрепко. Мне кажется, все эти укрепления были не от людей, а от волков. Потому что, особенно зимой, когда были взаперти овцы, волкам жилось туговато с питанием. Нередки случаи, что если у кого-то была плохо укреплена ограда или крыша стайки, волки задирали овец, коз и кур.
Я не раз видела их зимой ночью через окно. При лунной ночи не зажигали лучину, когда пряли лён. Это называлось "работать при луне". Мы, детвора, садились на подоконники и наблюдали. Волки вели себя недвижно. Некоторые сидели, поднимая морды и завывая тонким пронзительным голосом.
В огороде находилась постройки — амбар для хранения зерна, муки, крупы и семян, а также баня и овин для сушки снопов с зерном перед молотьбой. В огороде стояли два дерева черёмухи, а на улице перед окнами росло одно дерево рябины.
В огороде садили картошку, огурцы, тыкву, капусту, лук и морковь. Деревни вокруг были маленькими — от 10 до 40 дворов.
Земля была поделена по деревням, в свою очередь — по дворам. Получались маленькие полосочки, деляночки — называлась черезполосица. Землю каждую весну удобряли навозом, который накапливался за зиму.
Для пастбища скота огораживалось поле, которое называлось поскотиной. Каждое поле каждой деревни городилось городьбой. И если посмотреть с самолёта — всё поле казалось бы лабиринтом: не столько посевов, сколько городушек.
Отец — Устин Иванович Котлячков. Волосы рыжие, стрижены под кружок, длина волос до плеч. Черты лица, зубы, нос, глаза — правильные, цвет глаз серый. Цвет кожи — белый с веснушками.
Отец был набожный до фанатизма. У него были Евангелия, молитвенники, проповеди на Рождество, Пасху, венчания, крещения и похороны. Он строго соблюдал посты, не курил, не сквернословил.
Когда он в чём-то ошибался, сердился на себя, говорил: «Едят мухи меня». А если ругал кого-то, говорил: «Съели тебя мухи!»
Не пропускал службы в церкви. За едой никто из нас не смел разговаривать или взглянуть в окно. Каждый праздник или воскресенье нас, всю детвору, возили в церковь. Вот уж нам это надоело. Там надо было не менее часа стоять и молиться, пока поп читает проповедь. А потом на клиросе певчие пропоют молитву.
В какие-то дни нужно было поочерёдно подходить к попу и становиться на колени. Поп накрывал ризой — и надо было признаваться ему в грехах, называлось исповедоваться. Когда молишься и придумываешь, какой бы грех сказать, чтобы было правдоподобно, хотя мы не знали, что такое грех в то время.
